Глава 5
Около Препотенского, как говорится, было кругом нехорошо.
Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и
для которых, что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им
возгнушались. Зато Термосесов забирал силу и овладевал всеобщим вниманием.
Варнава не успел оглянуться, как Термосесов уже беседовал со всеми дамами, а за
почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Препотенского, до
последней степени дурно; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за
предержащею властью.
За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к
мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же
внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал
не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла
после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих
удивлению, неожиданно перешёл с Термосесовым на «ты», жал ему руку, целовал его
толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.
— Вот, ей-богу, молодчина этот Термосеска, —
барабанил всем дьякон, — посудите, как мы нынче с ним вдвоём Варнавку
обработали. Правда? Ты, брат Термосесушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что
там у вас в Петербурге, какие кондиции? А мы с тобой здесь зимою станем вместе
лисиц ловить. Чудесно, брат! Правда?
— Правда, правда, — отвечал Термосесов — и сам
стал хвалить Ахиллу и называл его молодчиной. И оба эти молодчины снова
целовались.
Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили уже
домой, Термосесов придержал Ахиллу за рукав и сказал
— А тебе ведь спешить некуда?
— Да, пожалуй что и некуда, — ответил Ахилла.
— Так подожди, пойдём вместе!
Ахилла согласился, а Термосесов предложил ещё потанцевать
под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с её дочерями, потом
ещё с двумя или тремя другими дамами и, наконец, после всех с Бизюкиной, а в
заключение всего обхватил дьякона, и провальсировал с ним, и, сажая его на
место, как даму, поднёс к губам его руку, а поцеловал свою собственную.
Никак не ожидавший этого Ахилла сконфузился и быстро вырвал
у Термосесова руку, но тот над ним расхохотался и сказал:
— Неужто же ты думал, что я твою кучерскую лапу стану
целовать?
Дьякон обиделся и подумал: «Ох, не надо бы мне, кажется, с
ним якшаться!» Но как они сейчас вслед за этим отправились по домам, то и он не
отбился от компании. Семейство почтмейстера, дьякон, Варнава, Термосесов и
Бизюкина шли вместе. Они завели домой почтмейстершу с дочерьми, и здесь, у
самого порога комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову:
— Я надеюсь, что мы с вами будем видеться.
— В этом не сомневаюсь, — отвечал Термосесов и
добавил — вы говорили, что вам нравится, как у исправника на стене вся царская
фамилия в портретах?
— Да, мне этого давно очень, очень хочется.
— Ну так это я вам завтра же устрою. И они расстались.
На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного
города, конечно, было весьма поздно, и Препотенский, плетяся, размышлял, каким
способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку
чтоб его не заметил Ахилла, или, напротив, ввериться его великодушию, так как
Варнава когда-то читал, что у черкесов на Кавказе иногда спасаются единственно
тем, что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то склонялся к
мысли судить об Ахилле по-черкесски.
Но прежде чем Препотенский пришёл к какому-нибудь
положительному решению, Термосесов все это переиначил.
Глава 6
Тотчас как только они расстались с почтмейстершей,
Термосесов объявил, что все непременно должны на минуту зайти с ним к
Бизюкиной.
— Позволяешь? — отнёсся он полуоборотом к хозяйке.
Той это было неприятно, но она позволила.
— У тебя питра какая-нибудь дома есть?
Бизюкина сконфузилась. Она как нарочно нынче забыла послать
за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть не
совсем пустую, бутылку хересу. Термосесов заметил это смущение и сказал:
— Ну, хоть пиво небось есть?
— Пиво, конечно, есть.
— Я знаю, что у акцизных пиво всегда есть. И мёд есть?
— Да, есть и мёд.
— Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мёд,
и я вам состряпаю из этого такое лампопо, что — Термосесов поцеловал свои
пальцы и договорил: — язык свой, и тот, допивая, проглотите.
— Что это за ланпопо? — спросил Ахилла.
— Не ланпопо, а лампопо — напиток такой из пива и меду
делается. Идём! — и он потянул Ахиллу за рукав.
— Постой, — оборонялся дьякон. — Какое же это
ланпопо? Это у нас на похоронах пьют… «пивомедие» называется.
— А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопо.
Идём!
— Нет, постой! — опять оборонялся Ахилла. — Я
знаю это пивомедие… Оно, брат, опрокидонтом с ног валит… я его ни за что не
стану пить.
— Я тебе говорю — будет лампопо, а не пивомедие!
— А лучше бы его нынче не надо, — отвечал
дьякон, — а то назавтра чердак трещать будет.
Препотенский был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни
Препотенский не обладали достаточною твёрдостью характера, чтобы настоять на
своём, то настоял на своём Термосесов и забрал их в дом Бизюкиной. По мысли
вожака, «питра» должна была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и
явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых Термосесов
в ту же минуту стал готовить лампопо.
Варнава Препотенский поместился возле Термосесова. Учитель
хотел нимало не медля объясниться с Термосесовым, зачем он юлил около Туганова
и помогал угнетать его, Варнаву?
Но, к удивлению Препотенского, Термосесов потерял всякую
охоту болтать с ним и, вместо того чтоб ответить ему что-нибудь ласково,
оторвал весьма нетерпеливо:
— Мне все равны: и мещане, и дворяне, и люди чёрных
сотен[180]. Отстаньте вы теперь от
меня с политикой, я пить хочу!
— Однако же вы должны согласиться, что люди семинария
воспитанского лучше, — пролепетал, путая слова, Варнава.
— Ну вот, — перебил Термосесов, — то была
«любимая мозоль», а теперь «семинария воспитанского»! Вот Цицерон!
— Он это часто, когда разгорячится, хочет сказать одно
слово, а скажет совсем другое, — вступился за Препотенского Ахилла и при
этом пояснил, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее
знакомство, потому что хотел один раз сказать даме: «Матрёна Ивановна, дайте
мне лимончика», да вдруг выговорил: «Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!» А
та это в обиду приняла.
Термосесов так и закатился весёлым смехом, но вдруг схватил
Варнаву за руку и, нагнув к себе его голову, прошептал:
— Поди сейчас запиши мне для памяти тот разговор,
который мы слышали от попов и дворян. Понимаешь, насчёт того, что и время
пришло, и что Александр Первый не мог, и что в остзейском крае и сейчас не
удаётся… Одним словом все, все…
— Зачем же распространяться? — удивился учитель.
— Ну, уж это не твоё дело. Ты иди скорей напиши, и там
увидишь на что?.. Мы это подпишем и пошлём в надлежащее место…
— Что вы! что вы это? — громко заговорил, отчаянно
замотав руками, Препотенский. — Доносить! Да ни за что на свете.
— Да ведь ты же их ненавидишь!
— Ну так что ж такое?
— Ну и режь их, если ненавидишь!
— Да; извольте, я резать извольте, но… я не подлец,
чтобы доносы…
— Ну так пошёл вон, — перебил его, толкнув к
двери, Термосесов.
— Ага, «вон»! Значит я вас разгадал; вы заодно с
Ахилкой.
— Пошёл вон!
— Да-с, да-с. Вы меня позвали на лампопо, а вместо
того…
— Да… ну так вот тебе и лампопо! — ответил
Термосесов и, щёлкнув Препотенского по затылку, выпихнул его за двери и задвинул
щеколду.
Смотревший на всю эту сцену Ахилла смутился и, привстав с
места, взял свою шляпу.
— Чего это ты? куда? — спросил его, снова садясь
за стол, Термосесов.
— Нет; извините… Я домой.
— Допивай же своё лампопо.
— Нет; исчезни оно совсем, не хочу. Прощайте; моё
почтение. — И он протянул Термосесову руку, но тот, не подавая своей руки,
вырвал у него шляпу и, бросив её под свой стул, закричал: — Сядь!
— Нет, не хочу, — отвечал дьякон.
— Сядь! тебе говорят! — громче крикнул Термосесов
и так подёрнул Ахиллу, что тот плюхнул на табуретку
— Хочешь ты быть попом?
— Нет, не хочу, — отвечал дьякон.
— Отчего же не хочешь?
— А потому, что я к этому не сроден и недостоин.
— Но ведь тебя протопоп обижает?
— Нет, не обижает.
— Да ведь он у тебя, говорят, раз палку отнял?
— Ну так что ж что отнял?
— И глупцом тебя называл.
— Не знаю, может быть и называл
— Донесём на него, что он нынче говорил.
— Что-о-о?
— А вот что!
И Термосесов нагнулся и, взяв из-под стула шляпу Ахиллы,
бросил её к порогу.
— Ну так ты, я вижу, петербургский мерзавец, —
молвил дьякон, нагибаясь за своею шляпою, но в это же самое время неожиданно
получил оглушительный удар по затылку и очутился носом на садовой дорожке, на
которой в ту же минуту явилась и его шляпа, а немного подальше сидел на коленях
Препотенский. Дьякон даже не сразу понял, как все это случилось, но, увидав в
дверях Термосесова, погрозившего ему садовою лопатой, понял, отчего удар был
широк и тяжек, и протянул:
— Вот так лампопо! Спасибо, что поучил. И с этим он
обратился к Варнаве и сказал:
— Что же? пойдём, брат, теперь по домам!
— Я не могу, — отвечал Варнава.
— Отчего?
— Да у меня, я думаю, на всем теле синевы, и болова
голит.
— Ну, «болова голит», пройдёт голова. Пойдём домой: я
тебя провожу, — и дьякон сострадательно поднял Варнаву на ноги и повёл его
к выходу из сада. На дворе уже рассветало.
Отворяя садовую калитку, Ахилла и Препотенский неожиданно
встретились лицом к лицу с Бизюкиным.
Либеральный акцизный чиновник Бизюкин, высокий, очень
недурной собой человек, с незначащею, но не злою физиономиею, только что
возвратился из уезда. Он посмотрел на Ахиллу и Варнаву Препотенского и весело
проговорил:
— Ну, ну, однако, вы, ребята, нарезались?
— Нарезались, брат, — отвечал Ахилла, — могу
сказать, что нарезались.
— Чем же это вы так угостились? — запытал Бизюкин.
— Ланпопом, друг, нас там угощали. Иди туда в беседку:
там ещё и на твою долю осталось.
— Да кто же там? Жена? и кто с нею?
— Дионис, тиран сиракузский.[181]
— Ну, однако ж, вы нализались!.. Какой там тиран!.. А
вы, Варнава Васильич, уже даже как будто и людей не узнаете? — отнёсся
акцизник к Варнаве.
— Извините, — отвечал, робко кланяясь,
Препотенский. — Не узнаю. Знако лицомое, а где вас помнил, не увижу.
— Вон он даже, как он, бедный, уж совсем плохо
заговорил! — произнёс дьякон и потащил Варнаву с гостеприимного двора.
Спустя несколько минут Ахилла благополучно доставил Варнаву
до дома и сдал его на руки просвирне, удивлённой неожиданною приязнью дьякона с
её сыном и излившейся в безмерных ему благодарностях.
Ахилла ничего ей не отвечал и, придя домой, поскорее
потребовал у своей Эсперансы медную гривну.
— Вы, верно, обо что-нибудь ударились, отец
дьякон? — полюбопытствовала старуха, видя, как Ахилла жмёт к затылку
поданную гривну.
— Да, Эсперанса, я ударился, — отвечал он со
вздохом, — но только если ты до теперешнего раза думала, что я на мою силу
надеюсь, так больше этого не думай Отец протопоп министр юстиции; он правду
мне, Эсперанса, говорил: не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крепкий
крепостью своею!
И Ахилла, опустив услужающую, присел на корточки к окну и,
все вздыхая, держал у себя на затылке гривну и шептал:
— Такое ланпопо вздулось, что по-настоящему дня два
показаться на улицу нельзя будет.
|
