Глава 10
Ревизор ещё не спал, когда к нему возвратился его счастливый
секретарь.
Одетый в белую коломянковую жакетку, сиятельный сопутник
Термосесова лежал на приготовленной ему постели и, закрыв ноги лёгким пледом,
дремал или мечтах с опущенными веками.
Термосесов пожелал удостовериться, спит его начальник или
только притворяется спящим, и для того он тихо подошёл к кровати, нагнулся к
его лицу и назвал его по имени.
— Вы спите? — спросил его Термосесов.
— Да, — отвечал Борноволоков.
— Ну где ж там да? Значит не спите, если откликаетесь.
— Да.
— Ну, это и выходит нелепость.
Термосесов отошёл к другому дивану, сбросил с себя свой сак
и начал тоже умащиваться на покой.
— А я этим временем, пока вы здесь дремали, много
кое-что обработал. — начал он, укладываясь.
Борноволоков в ответ на это опять уронил только одно да, но
«да» совершенно особое, так сказать любопытное да с оттенком вопроса.
— Да, вот-с как да, что я, например, могу сказать, что
я кое-какие преполезнейшие для нас сделал открытия.
— С этою дамой?
— С дамой? Дама — это само по себе, — это дело
междудельное! Нет-с, а вы помните, что я вам сказал, когда поймал вас в Москве
на Садовой?
— Ох, да!
— Я вам сказал: «Ваше сиятельство, премилостивейший мой
князь! Так со старыми товарищами нельзя обходиться, чтоб их бросать: так делают
только одни подлецы». Сказал я вам это или не сказал?
— Да, вы это сказали.
— Ага! вы помните! Ну так вы тоже должны помнить, как я
вам потом развил мою мысль и доказал вам, что вы, наши принцы egalite,[162] обратясь теперь к
преимуществам своего рода и состояния по службе, должны не задирать носов пред
нами, старыми монтаньярами[163] и
бывшими вашими друзьями. Я вам это все путём растолковал.
— Да, да.
— Прекрасно! Вы поняли, что со мной шутить плохо, и
были очень покладисты, и я вас за это хвалю. Вы поняли, что вам меня нельзя так
подкидывать, потому что голод-то ведь не свой брат, и голодая-то мало ли кто
что может припомнить? А у Термосесова память первый сорт и смётка тоже водится:
он ещё, когда вы самым красным революционером были, знал, что вы непременно
свернёте.
— Да.
— Вы решились взять меня с собою вроде письмоводителя…
То есть, если по правде говорить, чтобы не оскорблять вас лестию, вы не
решились этого сделать, а я вас заставил взять меня. Я вас припугнул, что могу
выдать ваши переписочки кое с кем из наших привислянских братий.
— Ох!
— Ничего, князь не вздыхайте. Я вам что тогда сказал в
Москве на Садовой, когда держал вас за пуговицу и когда вы от меня удирали, то
и сейчас скажу: не тужите и не охайте, что на вас напал Термосесов. Измаил
Термосесов вам большую службу сослужит. Вы вон там с вашею нынешнею партией,
где нет таких плутов, как Термосесов, а есть другие почище его, газеты заводите
и стремитесь к тому, чтобы не тем, так другим способом над народишком инспекцию
получить.
— Да-с.
— Ну так никогда вы этого не получите.
— Почему?
— Потому что очень неискусны: сейчас вас патриоты по
лапам узнают и за вихор да на улицу.
— Гм!
— Да-с; а вы бросьте эти газеты да возьмитесь за
Термосесова, так он вам дело уладит. Будьте-ка вы Иван Царевич, а я буду ваш
Серый Волк.
— Да, вы Серый Волк.
— Вот оно что и есть: я Серый Волк, и я вам, если
захочу, помогу достать и златогривых коней, и жар-птиц, и царь-девиц, и я учиню
вас вновь на господарстве.
И с этим Серый Волк, быстро сорвавшись с своего логова,
перескочил на кровать своего Ивана Царевича и тихо сказал:
— Подвиньтесь-ка немножко к стене, я вам кое-что
пошепчу.
Борноволоков подвинулся, а Термосесов присел к нему на край
кровати и, обняв его рукой, начал потихоньку речь:
— Хлестните-ка по церкви: вот где язва! Ею набольших-то
хорошенько пугните!
— Ничего не понимаю.
— Да ведь христианство равняет людей или нет? Ведь
известные, так сказать, государственные люди усматривали же вред в переводе
Библии на народные языки. Нет-с, христианство… оно легко может быть толкуемо,
знаете, этак, в опасном смысле. А таким толкователем может быть каждый поп.
— Попы у нас плохи, их не боятся.
— Да, это хорошо, пока они плохи, но вы забываете-с,
что и у них есть хлопотуны; что, может быть, и их послобонят, и тогда и попы
станут иные. Не вольготить им нужно, а нужно их подтянуть.
— Да, пожалуй.
— Так-с; стойте на том, что все надо подобрать и
подтянуть, и благословите судьбу, что она послала вам Термосесова, да держитесь
за него, как Иван Царевич за Серого Волка. Я вам удеру такой отчёт, такое
донесение вам сочиню, что враги ваши, и те должны будут отдать вам честь и
признают в вас административный гений.
Термосесов ещё понизил голос и заговорил:
— Помните, когда вы здесь уже, в здешнем губернском
городе, в последний раз с правителем губернаторской канцелярии, из клуба идучи,
разговаривали, он сказал, что его превосходительство жалеет о своих прежних
бестактностях и особенно о том, что допустил себя до фамильярности с разными
патриотами.
— Да.
— Помните, как он упоминал, что его превосходительству
один вольномысленный поп даже резкостей наговорил.
— Да.
— А ведь вот вы небось не спохватились, что этот поп
называется Туберозов и что он здесь, в этом самом городе, в котором вы
растягиваетесь, и решительно не будете в состоянии ничего о нем написать.
Борноволоков вдруг вскочил и, сев на кровати, спросил:
— Но как вы можете знать, что мне говорил правитель
канцелярии?
— А очень просто. Я тогда потихоньку сзади вас шёл. За
вами ведь не худо присматривать. Но теперь не в этом дело, а вы понимаете, мы с
этого попа Туберкулова начнём свою тактику, которая в развитии своём докажет
его вредность, и вредность вообще подобных независимых людей в духовенстве; а в
окончательном выводе явится логическое заключение о том, что религия может быть
допускаема только как одна из форм администрации. А коль скоро вера становится
серьёзною верой, то она вредна, и её надо подобрать и подтянуть. Это будет вами
первыми высказанная мысль, и она будет повторяться вместе с вашим именем, как
повторяются мысли Макиавелли[164] и
Меттерниха. Довольны ли вы мною, мой повелитель?
— Да.
— И уполномочиваете меня действовать?
— Да.
— То есть как разуметь это «да»? Значит ли оно, что вы
этого хотите?
— Да, хочу.
— То-то! А то ведь у вас «да» значит и да и нет.
Термосесов отошёл от кровати своего начальника и добавил:
— А то ведь… нашему брату, холопу, долго бездействовать
нельзя: нам бабушки не ворожат, как вам, чтобы прямо из нигилистов в сатрапы
попадать. Я и о вас, да и о себе хлопочу; мне голодать уже надоело, а куда ни
сунешься, все формуляр один: «красный» да «красный», и никто брать не хочет.
— Побелитесь.
— Белил не на что купить-с.
— Зачем вы в Петербурге в шпионы себя не предложили?
— Ходил-с и предлагал, — отвечал беззастенчиво
Термосесов, — но с нашим нынешним реализмом-то уже все эти выгодные
вакансии стали заняты. Надо, говорят, прежде чем-нибудь зарекомендоваться.
— Так и зарекомендуйтесь.
— Дайте случай способности свои показать; а то, ей-богу,
с вас начну.
— Скот, — прошипел Борноволоков.
— Мм-м-м-м-у-у-у! — замычал громко Термосесов.
Борноволоков вскочил и, схватясь в ужасе за голову, спросил:
— Это ещё что?
— Это? это чёрный скот мычит, жратвы просит и
приглашает белых быть с ним вежливее, — проговорил спокойно Термосесов.
Борноволоков скрипнул в досаде зубами и завернулся молча к
стене.
— Ага! вот этак-то лучше! Смирись, благородный князь, и
не кичись своею белизной, а то так тебя разрисую, что выйдешь ты
серо-буро-соловый, в полтени голубой с крапинами! Не забывай, что я тебе, брат,
послан в наказанье; я тёрн в листах твоего венца[165]. Носи меня с почтеньем!
Умаянный Борноволоков задушил вздох и притворился спящим, а
торжествующий Термосесов без притворства заснул на самом деле.
|