Увеличить |
Глава 5
Семейство почтмейстерши встретило важную петербургскую
гостью.
Большая, белая, вальяжная Мордоконаки осчастливила собрание,
и при ней все как бы померкло и омизерилось. Сама Данка Бизюкина смялась в её
присутствии. Хозяйка не набирала льстивых слов и окружила гостью всеми
интереснейшими лицами, наказав капитану Повердовне и Варнаве Препотенскому
занимать гостью всемерно. Личности мало-мальски неудобные к беседованию были
убраны. Эти личности были: голова, имевший привычку употреблять в разговоре
поговорку: «в рот те наплевать»; старый кавказский майор, по поводу которого в
городе ходила пословица: «глуп как кавказский майор», и с ним дьякон Ахилла.
Эти три лица были искусно спрятаны в прохладном чулане, где стояли вина и
приготовленная закуска. Эти изгнанники сидели здесь очень уютно при одной
свечке и нимало не тяготились своим удалением за фронт. Напротив, им было здесь
очень хорошо. Без чинов и в ближайшем соседстве с закуской, они вели самые
оживлённые разговоры и даже философствовали. Майор добивался, «отчего бывает
дерзость?», и объяснял происхождение её разбалованностью, и приводил тому
разные доказательства; но Ахилла возражал против множественности причин и
говорил, что дерзость бывает только от двух причин: «от гнева и ещё чаще от
вина».
Майор подумал и согласился, что действительно бывает
дерзость, которая происходит и от вина.
— Это верно, я вам говорю, — пояснил дьякон и,
выпив большую рюмку настойки, начал развивать. — Я вам даже и о себе
скажу. Я во хмелю очень прекрасный, потому что у меня ни озорства, ни мыслей
скверных никогда нет; ну, я зато, братцы мои, смерть люблю пьяненький хвастать.
Ей-право! И не то чтоб я это делал изнарочно, а так, верно, по природе. Начну
такое на себя сочинять, что после сам не надивлюсь, откуда только у меня эта
брехня в то время берётся.
Голова и майор засмеялись.
— Право! — продолжал дьякон — Вдруг начну,
например, рассказывать, что прихожане ходили ко владыке просить, чтобы меня им
в попы поставить, чего даже и сам не желаю; или в другой раз уверяю, будто
губернское купечество меня в протодьяконы просят произвесть; а то… — Дьякон
оглянулся по чулану и прошептал: — А то один раз брякнул, что будто я в юности
был тайно обручён с консисторского секретаря дочерью! То есть, я вам говорю,
после я себя за это мало не убил, как мне эту мою продерзость стали
рассказывать!
— А ведь дойди это до секретаря, вот бы сейчас и
беда, — заметил майор.
— Да как же-с, не беда! Ещё какая беда-то! —
подтвердил дьякон и опять пропустил настойки.
— Да, я вам даже, если на то пошло, так ещё вот что
расскажу, — продолжал он, ещё понизив голос. — Я уж через эту свою
брехню-то раз под такое было дело попал, что чуть-чуть публичному истязанию
себя не подверг. Вы этого не слыхали?
— Нет, не слыхали.
— Как же-с! Ужасное дело было; мог быть повешен по
самому первому пункту в законе.
— Господи!
— Да-с; да этого ещё-с мало, что голова-то моя на
площади бы скатилась, а ещё и семь тысяч триста лет дьякон в православия день
анафемой поминал бы меня, вместе с Гришкой Отрепьевым и Мазепой!
— Не может быть! — воскликнул, повернувшись на
своём месте, майор.
— Отчего же так не может? Очень просто бы было, если б
один добрый человек не спас.
— Так вы, отец дьякон, это расскажите.
— А вот сейчас выпью водочки и расскажу.
Ахилла ещё пропустил рюмочку и приступил к продолжению
рассказа о своём преступлении по первому пункту.
Глава 6
— Фортель этот, — начал дьякон, — от того
зависел, что пред Пасхой я поехал в губернию, моя лошадь, да Серёги-дьячка,
парой спрягли. Серёга ехал за ребятёнками, а я так: даже враг меня знает, зачем
и поехал-то? Просто чтобы с знакомцами повидаться. Приехали-с мы таким манером
под самый город; а там мост снесён, и паром через реку ходит. Народу ждёт
видимо-невидимо; а в перевозчицкой избе тут солдатик водкой шинкует. Ну, пока
до очереди ждать, мы и зашли, да с холоду и выпили по две косушечки. А тут
народу всякого: и послушники, и извозчики, и солдаты, и приказь — это уж самый
вредный народ, — и нашей тоже братии духовенства. Знакомцы хорошие из
нашей округи тож нашлись, ну, для соблюдения знакомства и ещё по две косушечки
раздавили. А тут приказный, что к парому отряжен, и этакий шельма речистый, все
нас заводить начал. Я говорю: «Иди, брат, откуда пришёл, иди, ты нам не родня».
А он: «Я, говорит, государю моему офицер!» Я говорю: «Я и сам, брат, все равно
что штаб-офицер». — «Штаб-офицер, — он говорит, — поп, а ты ему
подначальный». Я говорю, что у престола божия точно что я ниже попа стою по
моему сану, а в политике, говорю мы оба равны. Спор пошёл. Я разгорячился от
этих самых от косушечек-то да и говорю, что, говорю, ты знаешь, строка ты
этакая! Ты, я говорю, божьего писания понимать не можешь; у тебя кишок в голове
нет. Ты вот, говорю, скажи, был ли хоть один поп на престоле? «Нет, говорит, не
был». А, мол, то-то и есть, что не был. А дьякон был, и короною венчался. «Кто
такой? Когда это, говорит, было?» — «То-то, мол, и есть когда? Я не арихметчик
и этих годов в точности не понимаю, а ты возьми да в книгах почитай, кто таков
был Григорий Отрепьев до своего воцарения заместо Димитрия, вот ты тогда и
увидишь, чего дьяконы-то стоют?» — «Ну, то, говорит, Отрепьев; а тебе далеко,
говорит, до Отрепьева». А я это пьяненький-то и брехни ему: «А почём, говорю,
ты знать можешь, что далеко? А может быть, даже и совсем очень близко? Тот,
говорю, на Димитрия был похож, а я, може, на какого-нибудь там Франца-Венецыяна[197] или Махмуда сдамся в одно
лицо, вот тебе воцарюсь!» Только что я это проговорил как, братцы вы мои, этот
приказный сделал сейчас крик, шум, свидетелей, бумаги. Схватили меня, связали,
посадили на повозку с сотским и повезли. Да дай господи вечно доброе здоровье,
а по смерти царство небесное жандармскому полковнику Альберту Казимировичу, что
в те поры у нас по тайной полиции был. Призвал он меня утром к себе, жену свою
вызвал, да и говорит: «Посмотри, душечка, на самозванца!» Посмеялся надо мной,
посмеялся, да и отпустил. «Ступай, говорит, отец Махмуд, а вперёд косушки-то
счётом глотай». Дай бог ему много лет! — повторил ещё раз отец дьякон и,
ещё раз подняв рюмочку с настойкой, добавил: — вот даже и сейчас выпью за его
здоровье!
— Ну, это вы избавились от большой беды, —
протянул майор.
— Да как же не от большой? Я потому и говорю: поляк —
добрый человек. Поляк власти не любит, и если что против власти — он всегда
снисходительный.
Около полуночи беседа этих трех отшельников была прервана;
настало и их время присоединиться к обществу: их позвали к столу.
Когда немножко выпивший и приосанившийся дьякон вошёл в
залу, где в это время стоял уже накрытый к ужину стол и тесно сдвинутые около
него стулья, капитан Повердовня взял Ахиллу за локоть и, отведя его к столику,
у которого пили водку, сказал:
— Ну-ка, дьякон, пусти на дам хорошего глазенапа.
— Это зачем? — спросил дьякон.
— А чтоб они на тебя внимание обратили.
— Ну да, поди ты! стану я о твоих дамах думать! Чем
мне, вдовцу, на них смотреть, так я лучше без всякого греха две водки выпью.
И, дав такой ответ, Ахилла действительно выпил, да и все
выпили пред ужином по комплектной чарке. Исключение составлял один отец
Захария, потому что у него якобы от всякого вина голова кружилась. Как его ни
упрашивали хоть что-нибудь выпить, он на все просьбы отвечал:
— Нет, нет, освободите! Я ровно, ровно вина никакого не
пью.
— Нынче все пьют, — уговаривали его.
— Действительно, действительно так, ну а я не могу.
— Курица, и та пьёт, — поддерживал потчевавших
дьякон Ахилла.
— Что ж, пускай и курица!.. Глупо это довольно, что ты,
братец, мне курицу представляешь…
— Хуже курицы вы, отец, — укорял Ахилла.
— Не могу! Чего хуже курицы? Не могу!
— Ну, если уж вина никакого не можете, так хоть хересу
для политики выпейте!
Захария, видя, что от него не отстают, вздохнул и, приняв из
рук дьякона рюмку, ответил:
— Ну, ещё ксересу так и быть; позвольте мне ксересу.
|