Глава 12
— Ба, ба, ба! что это за изгнание? — вопросил он у
Бизюкиной, протирая свои слегка заспанные глаза.
— Ничего, это один… глупый человек, который к нам
прежде хаживал, — отвечала та, покидая Препотенского.
— Так за что же теперь его вон, — что он такое
сневежничал?
— Решительно ничего, совершенно ничего, —
отозвался учитель.
Термосесов посмотрел на него и проговорил:
— Да вы кто же такой?
— Учитель Препотенский.
— Чем же вы её раздражили?
— Да ровно ничем-с, ровно ничем.
— Ну так идите назад, я вас помирю. Препотенский сейчас
же вернулся.
— Почему же вы говорите, что он будто глуп? —
спросил у Бизюкиной Термосесов, крепко держа за обе руки учителя. — Я в
нем этого не вижу.
— Да, разумеется-с, поверьте, я решительно не
глуп, — отвечал, улыбаясь, Варнава.
— Совершенно верю, и госпожу хозяйку за такое обращение
с вами не похвалю. Но пусть она нам за это на мировую чаю даст. Я со сна чай
иногда употребляю.
Хозяйка ушла распорядиться чаем.
— А вы, батюшка учитель, сядьте-ка, да потолкуемте! Вы,
я вижу, человек очень хороший и покладливый, — начал, оставшись с ним
наедине, Термосесов и в пять минут заставил Варнаву рассказать себе все его
горестное положение и дома и на полях, причём не были позабыты ни мать, ни кости,
ни Ахилла, ни Туберозов, при имени которого Термосесов усугубил все своё
внимание; потом рассказана была и недавнишняя утренняя военная история дьякона
с комиссаром Данилкой.
При этом последнем рассказе Термосесов крякнул и, хлопнув
Препотенского по колену, сказал потихоньку
— Так слушайте же, профессор, я поручаю вам непременно
доставить мне завтра утром этого самого мещанина.
— Данилку-то?
— Да; того, что дьякон обидел.
— Помилуйте, да это ничего нет легче!
— Так доставьте же.
— Утром будет у вас до зари.
— Именно до зари. Нет; вы, я вижу, даже молодчина,
Препотенский! — похвалил Термосесов и, обратясь к возвратившейся в это
время Бизюкиной, добавил: — Нет, мне он очень нравится, а если он меня с попом
Туберозовым познакомит, то я его даже совсем умником назову.
— Я его терпеть не могу и вам не советую с ним
знакомиться, — лепетал Варнава, — но если вам это нужно.
— Нужно, друг, нужно.
— В таком случае пойдёмте на вечер к исправнику, там вы
со всеми нашими познакомитесь.
— Пожалуй; я куда хочешь пойду, только ведь надо чтобы
позвали.
— О, ничего нет этого легче, — перебил учитель и
изложил самый простой план, что он сейчас пойдёт к исправнице и скажет ей от
имени Дарьи Николаевны, что она просит позволения прийти вечером с приезжим
гостем.
— Препотенский, приди, я тебя обниму! — воскликнул
Термосесов.
— Да-с, — продолжал радостный учитель. — И
они сами ещё все будут довольны, что у них будет новый гость, а вы там сразу
познакомитесь не только с Туберозовым, но и с противным Ахилкой и с
предводителем.
— Препотенский! подойди сюда, я тебя поцелую! —
воскликнул Термосесов, и когда учитель встал и подошёл к нему, он действительно
его поцеловал и, завернув налево кругом, сказал: — Ступай и действуй!
Гордый и совершенно обольщённый насчёт своей репутации, Варнава
схватил шапку и убежал.
Через час времени, проведённый Термосесовым в разговоре с
Бизюкиной о том, что ни одному дураку на свете не надо давать чувствовать, что
он глуп, учитель явился с приглашением для всех пожаловать на вечер к
Порохонцеву и при этом добавил:
— А что касается интересовавшего вас мещанина Данилки,
то я его уже разыскал, и он в эту минуту стоит у ворот.
Термосесов, ещё раз поощрив Варнаву всякими похвалами, встал
и, захватив с собою учителя, велел ему провести себя куда-нибудь в укромное
место и доставить туда же и Данилку.
Препотенский свёл Измаила Петровича в пустую канцелярию
акцизника и поставил перед ним требуемого мещанина.
— Здравствуйте, гражданин, — встретил Данилку
Термосесов. — Как вас на сих днях утром обидел здешний дьякон?
— Никакой обиды не было.
— Как не было? Вы говорите мне прямо все, смело и
откровенно, как попу на духу, потому что я друг народа, а не враг.
Ахилла-дьякон вас обидел?
— Нет, обиды не было. Это мы так промеж себя все уже
кончили.
— Как же можно все это кончить? Ведь он вас за ухо вёл
по улице?
— Так что же такое? Глупость все это!
— Как глупость? Это обида. Вы размыслите,
гражданин, — ведь он вас за ухо драл.
— Все же это больше баловство, и мы в этом обиды себе
не числим.
— Как же, гражданин, не числите? Как же не числите
такой обиды? Ведь это, говорят, было почти всенародно?
— Да, всенародно же-с, всенародно.
— Так вы должны на это жалобу подать!
— Кому-с?
— А вот этому князю, что со мною приехал.
— Так-с.
— Значит, подаёте вы жалобу или нет?
— Да на какой предмет её подавать-с?
— Сто рублей штрафу присудят, вот на какой предмет.
— Это точно.
— Так вы, значит, согласны. Ну, и давно бы так.
Препотенский! садись и строчи, что я проговорю.
И Термосесов начал диктовать Препотенскому просьбу на имя
Борноволокова, просьбу довольно краткую, но кляузную, в которой не было
позабыто и имя протопопа, как поощрителя самоуправства, сказавшего даже ему,
Даниле, что он воспринял от дьякона достойное по своим делам.
— Подписывай, гражданин! — крикнул Термосесов на
Данилку, когда Препотенский дописал последнюю строчку.
Данилка встрепенулся.
— Подписывайте, подписывайте! — внушал Термосесов,
насильно всовывая ему в руку перо, но «гражданин» вдруг ответил, что он не
хочет подписывать жалобу.
— Что, как не хотите?
— Потому я на это не согласен-с.
— Как не согласен! Что ты это, черт тебя побери! То
молчал, а когда просьбу тебе даром написали, так ты не согласен.
— Не согласен-с.
— Что, не целковый ли ещё тебе за это давать, чтобы ты
подписал? Жирен, брат, будешь. Подписывай сейчас!
И Термосесов, схватив его сердито за ворот, потащил к столу.
— Я… как вашей милости будет угодно, а я не
подпишу, — залепетал мещанин и уронил нарочно перо на пол.
— Я тебе дам «как моей милости угодно»! А не угодно ли
твоей милости за это от меня получить раз десять по рылу?
Испуганный «гражданин» рванулся всем телом назад и
залепетал:
— Ваше высокородие, смилуйтесь, не понуждайте! Ведь из
моей просьбы все равно ничего не будет!
— Это почему?
— Потому что я уже хотел один раз подавать просьбу, как
меня княжеский управитель Глич крапивой выпорол, что я ходил об заклад для
исправника лошадь красть, но весь народ мне отсоветовал: «Не подавай, говорят,
Данилка, станут о тебе повальный обыск писать, мы все скажем, что тебя давно бы
надо в Сибирь сослать». Да-с, и я сам себя даже достаточно чувствую, что мне за
честь свою вступаться не пристало.
— Ну, это ты сам себе можешь рассуждать о своей чести
как тебе угодно…
— И господа чиновники здешние тоже все знают.
— И пусть их знают, все твои господа здешние чиновники,
а мы не здешние, мы петербургские. Понимаешь? — из самой столицы, из
Петербурга, и я приказываю тебе, сейчас подписывай, подлец ты треанафемский,
без всяких рассуждений, а то… в Сибирь без обыска улетишь!
И при этом могучий Термосесов так сдавил Данилку одною рукой
за руку, а другою за горло, что тот в одно мгновенье покраснел, как варёный
рак, и едва прохрипел:
— Ради господа освободите! Все что угодно подпишу! И
вслед за сим, перхая и ёжась, он нацарапал под жалобой своё имя.
Термосесов тотчас же взял этот лист в карман и, поставив
пред носом Данилки кулак, грозно сказал:
— Гражданин, ежели ты только кому-нибудь до времени
пробрешешься, что ты подал просьбу, то…
Данилка, продолжая кашлять, только отмахнулся перемлевшею
рукой.
— Я тебе, бездельнику, тогда всю рожу растворожу, щеку
на щеку помножу, нос вычту и зубы в дроби превращу!
Мещанин замахал уже обеими руками.
— Ну а теперь полно здесь перхать. Але маршир[169] в двери! —
скомандовал Термосесов и, сняв наложенный крючок с дверей, так наподдал Данилке
на пороге, что тот вылетел выше пригороженного к крыльцу курятника и, сев с
разлёту в тёплую муравку, только оглянулся, потом плюнул и, потеряв даже свою
перхоту, выкатился на четвереньках за ворота.
Препотенский, увидя эту расправу, взрадовался и заплескал
руками.
— Чего ты? — спросил Термосесов.
— Вы сильнее Ахилки! С вами я его теперь не боюсь.
— Да и не бойся.
|