Глава 14
Просвирня Препотенская, маленькая старушка с крошечным
личиком и вечно изумлёнными добрыми глазками, покрытыми бровями, имеющими
фигуру французских апострофов, извинилась пред Дарьяновым, что она не слыхала,
как он долго стучал, и непосредственно за сим пригнулась к нему над столом и
спросила шёпотом:
— Варнашу моего видели? Тот отвечал, что видел.
— Убивает он меня, Валерьян Николаич, до
бесконечности, — жаловалась старушка.
— Да бог с ним, что вы огорчаетесь? Он молод;
постареет, женится и переменится.
— Переменится… Нет, как его, дружок, возможно женить?
невозможно. Он уж весь до сих пор, до бесконечности извертелся; в господа бога
не верит до бесконечности; молоко и мясо по всем постам, даже и в Страшную
неделю[131] ест до бесконечности;
костей мёртвых наносил домой до бесконечности, а я, дружок мой, правду вам
сказать, в вечернее время их до бесконечности боюсь; все их до бесконечности
тревожусь…
Черненькие апострофы над глазками крошечной робкой старушки
задвигались, и она, вздрогнув, залепетала:
— И кроме того, все мне, друг мой, видятся такие до
бесконечности страшные сны, что я, как проснусь, сейчас шепчу: «Святой Симеон,
разгадай мой сон», но все если б я могла себя с кем-нибудь в доме разговорить,
я бы терпела; а то возьмите же, что я постоянно одна и постоянно с мертвецами.
Я, мои дружочки, отпетого покойника не боюсь, а Варнаша не позволяет их отпеть.
— Ну, вы на него не сердитесь — ведь он добрый.
— Добрый, конечно, он добрый, я не хочу на него лгать,
что он зол. Я была его счастливая мать, и он прежде ко мне был добр даже до
бесконечности, пока в шестой класс по философии перешёл. Он, бывало, когда
домой приезжал, и в церковь ходил, и к отцу Савелию я его водила, и отец
Савелий даже его до бесконечности ласкали и по безделице ему кое-чем помогали,
но тут вдруг — и сама не знаю, что с ним поделалось: все начал умствовать. И с
тех пор, как приедет из семинарии, все раз от разу хуже да хуже, и, наконец,
даже так против всего хорошего ожесточился, что на крестинах у отца Захарии
зачал на самого отца протопопа метаться. Ах, тяжело это мне, душечки! —
продолжала старушка, горько сморщившись. — Теперь опять я третьего дня
узнала, что они с акцизничихой, с Бизюкиной, вдруг в соусе лягушек ели!
Господи! Господи! каково это матери вынести? А что с голоду, что ль, это
делается? Испорчен он. Я, как вы хотите, я иначе и не полагаю, что он испорчен.
Мне отец Захария в «Домашней беседе»[132] нарочно
читал там: один благородный сын бесновался, десять человек удержать не могли.
Так и Варнава! его никто не удержит. Робость имеет страшную, даже и недавно,
всего ещё года нет, как я его вечерами сама куда нужно провожала; но если
расходится, кричит: «Не выдам своих! не выдам, — да этак рукой машет да
приговаривает: — нет; резать всех, резать!» Так живу и постоянно гляжу, что его
в полицию и в острог.
Просвирня опять юркнула, обтёрла в кухне платочком слезы и,
снова появясь, заговорила:
— Я его, признаюсь вам, я его наговорной водой всякий
день пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я пою, только не
помогает, — да и грех. А отец Савелий говорит одно: что стоило бы мне его
куда-то в Ташкент сослать. «Отчего же, говорю, ещё не попробовать лаской?» — «А
потому, говорит, что из него лаской ничего не будет, у него, — он
находит, — будто совсем природы чувств нет». А мне если и так, мне, детки
мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
— Экое несчастное творение! — прошептала вслед
вышедшей старушке молодая дама.
— Уж именно, — подтвердил её собеседник и
прибавил: — а тот болван ещё ломается и даже теперь обедать не идёт.
— Подите приведите его в самом деле.
— Да ведь упрям, как лошадь, не пойдёт.
— Ну как не пойдёт? Скажите ему, что я ему приказываю,
что я агент тайной полиции и приказываю ему, чтоб он сейчас шёл, а то я донесу,
что он в Петербург собирается.
Дарьянов засмеялся, встал и пошёл за Варнавой. Между тем
учитель, употребивший это время на то, чтобы спрятать своё сокровище,
чувствовал здоровый аппетит и при новом приглашении к столу не без труда
выдерживал характер и отказывался.
Чтобы вывести этого добровольного мученика из его
затруднительного положения, посланный за ним молодой человек нагнулся
таинственно к его уху и шепнул ему то, что было сказано Серболовой.
— Она шпион! — воскликнул, весь покрывшись
румянцем, Варнава.
— Да.
— И может быть…
— Что?
— Может быть, и вы?..
— Да, и я.
Варнава дружески сжал его руку и проговорил:
— Вот это благодарю, что вы не делаете из этого тайны.
Извольте, я вам повинуюсь. — И затем он с чистою совестью пошёл обедать.
|