Глава 15
Шутка удалась. Варнава имел предлог явиться, и притом
явиться с достоинством. Он вошёл в комнату, как жертва враждебных сил, и
поместился в узком конце стола против Дарьянова. Между ними двумя, с третьей
стороны, сидела Серболова, а четвёртая сторона стола оставалась пустою. Сама
просвирня обыкновенно никогда не садилась за стол с сыном, не садилась она и
нынче с гостями, а только служила им. Старушка была теперь в восторге, что
видит перед собою своего многоучёного сына; радость и печаль одолевали друг
друга на её лице; веки её глаз были красны; нижняя губа тихо вздрагивала, и
ветхие её ножки не ходили, а все бегали, причём она постоянно старалась и на
бегу и при остановках брать такие обороты, чтобы лица её никому не было видно.
— Остановить вас теперь невозможно? — шутя говорил
ей Дарьянов.
— Нет, невозможно, Валерьян Николаич, — отвечала
она весело и, снова убегая, спешно проглатывала в кухоньке непрошеную слезу.
Гости поднимались на хитрость, чтоб удерживать старушку, и
хвалили её стряпню; но она скромно отклоняла все эти похвалы, говоря, что она
только умеет готовить самое простое.
— Но простое-то ваше очень вкусно.
— Нет; где ему быть вкусным, а только разве для
здоровья оно, говорят, самое лучшее, да и то не знаю; вот Варнаша всегда это
кушанье кушает, а посмотрите какой он: точно пустой.
— Гм! — произнёс Варнава, укоризненно взглянув на
мать, и покачал головой.
— Да что же ты! Ей-богу, ты, Варнаша, пустой!
— Вы ещё раз это повторите! — отозвался учитель.
— Да что же тут, Варнаша, тебе такого обидного? Молока
ты утром пьёшь до бесконечности; чаю с булкой кушаешь до бесконечности; жаркого
и каши тоже, а встанешь из-за стола опять весь до бесконечности пустой, —
это болезнь. Я говорю, послушай меня, сынок…
— Маменька! — перебил её, сердито крикнув,
учитель.
— Что ж тут такого, Варнаша? Я говорю, скажи, Варнаша,
как встанешь утром: «Наполни, господи, мою пустоту» и вкуси…
— Маменька! — ещё громче воскликнул Препотенский.
— Да что ты, дурачок, чего сердишься? Я говорю, скажи:
«Наполни, господи, пустоту мою» и вкуси петой просвирки, потому я,
знаете, — обратилась она к гостям, — я и за себя и за него всегда
одну часточку вынимаю[133],
чтобы нам с ним на том свете в одной скинии быть, а он не хочет вкусить. Почему
так?
— Почему? вы хотите знать: почему? — извольте-с:
потому что я не хочу с вами нигде в одном месте быть! Понимаете: нигде, ни на
этом свете, ни на каком другом.
Но прежде чем учитель досказал эту речь, старушка
побледнела, затряслась, и две заветные фаянсовые тарелки, выскользнув из её
рук, ударились об пол, зазвенели и разбились вдребезги.
— Варнаша! — воскликнула она. — Это ты от
меня отрёкся!
— Да-с, да-с, да-с, отрёкся и отрекаюсь! Вы мне и здесь
надоели, не только чтоб ещё на том свете я пожелал с вами видеться.
— Тс! тс! тс! — останавливала сына, плача,
просвирня и начала громко хлопать у него под носом в ладони, чтобы не слыхать
его отречений. Но Варнава кричал гораздо громче, чем хлопала его мать. Тогда
она бросилась к образу, и, махая пред иконой растопыренными пальцами своих
слабых рук, в исступлении закричала:
— Не слушай его, господи! не слушай! не слушай! —
и с этим пала в угол и зарыдала.
Эта тяжёлая и совершенно неожиданная сцена взволновала всех
при ней присутствовавших, кроме одного Препотенского. Учитель оставался
совершенно спокойным и ел с не покидавшим его никогда аппетитом. Серболова
встала из-за стола и вышла вслед за убежавшей старушкой. Дарьянов видел, как
просвирня обняла Александру Ивановну. Он поднялся и затворил дверь в комнату,
где были женщины, а сам стал у окна.
Препотенский по-прежнему ел.
— Александра Ивановна когда едет домой? — спросил
он, ворочая во рту пищу.
— Как схлынет жар, — вымолвил ему сухо в ответ
Дарьянов.
— Вон когда! — протянул Препотенский.
— Да, и у неё здесь ещё будет Туберозов.
— Туберозов? У нас? в нашем доме?
— Да, в вашем доме, но не у вас, а у Александрины.
Дарьянов вёл последний разговор с Препотенским, отвернувшись и глядя на двор;
но при этом слове он оборотился к учителю лицом и сказал сквозь едва заметную
улыбку:
— А вы, кажется, все-таки Туберозова-то побаиваетесь?
— Я? Я его боюсь?
— Ну да; я вижу, что у вас как будто даже нос
позеленел, когда я сказал, что он сюда придёт.
— Нос позеленел? Уверяю вас, что вам это так только
показалось, а что я его не боюсь, так я вам это нынче же докажу.
И с этим Препотенский поднялся с своего места и торопливо
вышел. Гостю и в голову не приходило, какие смелые мысли родились и зрели в эту
минуту в отчаянной голове Варнавы; а благосклонный читатель узнает об этом из
следующей главы.
|
