 Увеличить |
Глава 3
Во время дороги они мало разговаривали, и то заводил речи
только Николай Афанасьевич. Стараясь развлечь и рассеять протопопа, сидевшего в
молчании со сложенными на коленях руками в старых замшевых перчатках, он
заговаривал и про то и про другое, но Туберозов молчал или отзывался самыми
краткими словами. Карлик рассказывал, как скучал и плакал по Туберозове его
приход, как почтмейстерша, желая избить своего мужа, избила Препотенского, как
учитель бежал из города, гонимый Бизюкиной, — старик все отмалчивался.
Николай Афанасьевич заговорил о домике Туберозова, что он
опускается и требует поправки.
Протопоп вздохнул и сказал:
— Уже все это отныне для меня прах, и я гнушаюсь, что
был к тому привязан.
Карлик повернул на то, что вот Ахилла все находит себе
утешение и, скучая безмерно, взял к себе в дом из-под кручи слепого щеночка и
им забавляется.
— Добро ему, пусть тешится, — прошептал протопоп.
Николай Афанасьевич оживился.
— Да-с, — начал он, — и скажу вам, батушка,
сколько же с ними чрез эту собачку, по их характеру, произошло самых дивных
историй. Выучили они эту собачку, как и прежних, смеяться; скажут: «Засмейся,
собачка», — она и скалит зубенки; но впала им в голову мысль, как её
назвать?
— Ну не все ли будто равно псу, как его
называют? — отозвался нехотя протопоп.
Карлик заметил, что рассказы об Ахилле спутник его слушал не
так равнодушно, и пошёл далее.
— Да-с; ну вот подите же! А по отца дьякона характеру,
видите, не все равно, что село им в голову, то уж им вынь да положь. «Я,
говорят, этого пёсика по особенному случаю растревоженный домой принёс, и хочу,
чтоб он в означение сего случая таким особенным именем назывался, каких и нет».
Протопоп улыбнулся.
— Ну-с, вот и приезжает он, отец Ахилла, таким манером
ко мне в Плодомасово верхом, и становится на коне супротив наших с сестрицей
окошек, и зычно кричит «Николаша! а Николаша!» Я думаю: господи, что такое?
Высунулся в форточку, да и говорю: «Уж не с отцом ли Савелием ещё что худшее,
отец дьякон, приключилось?» —. «Нет, говорят, не то, а я нужное дело к тебе,
Николаша, имею. Я к тебе за советом приехал».
«Так пожалуйте же, мол, в комнаты, — не казаки же мы с
вами сторожевые, чтобы нам перекликаться одному с коня, а другому с вышки». Так
ведь куда тебе! — не хочет: «Мне, говорит, некогда, да я и не один».
«В чем же, кричу, дело-то? Говорите скорее, сударь, а то мне
в форточке холодно, я человек зябкий». — «А ты, говорит, сызмальства по
господским домам живёшь, так должен ты все собачьи имена знать». — «Ну
как, мол, можно все их имена знать; мало ли где как собак называют». —
«Ну, кричит, скорей пересчитывай!» Я им и называю, что ведь названия, мол,
даются все больше по породам, что какой прилично: борзые почаще все «Милорды»,
а то из наших простых, которые красивей, «Барбосы» есть, из аглицких «Фани», из
курляндских «Шарлотки», французских называют и «Жужу» и «Бижу»; испанские
«Карло», или «Катанья», или ещё как-нибудь; немецкие «Шпиц»… Но отец дьякон
меня на этом перебивают: «Нет, ты, говорит, скажи мне такое имя, чтобы ни у
кого такого не было. Ты, изволят настаивать, должен это знать!» Как, думаю, их
успокоить?
— Ну и как же ты его успокоил? — полюбопытствовал
Туберозов.
— Да я, батушка, что же, я в ту пору стал очень в
форточке-то зябнуть и, чтобы поскорее отделаться, говорю «Знаю я, сударь, ещё
одну кличку, да только сказать вам её опасаюсь». — «Нет, ничего, кричит,
ничего, говори» — «Звали, мол, у одного барина собаку Каквас». А отец Ахилла-то
вдруг и засмутились. «Что ты это за вздор, говорят, мелешь: или ты с ума
сошёл?» — «Нет, мол, я с ума не сходил, а я точно знаю, что в Москве у одного
князя собаку звали Каквас». Ахилла Андреич вдруг как вскипят, разгневались и
начали лошадь шпорить и к стене подскакивают, а сами кричат: «Разве тебе,
бесстыдник ты этакий старый, можно это на меня сказать? Разве ты не знаешь, что
моё имя крещёное и я священнослужитель?» Насилу их, батушка, успокоил и
растолковал им, что это такое Каквас.
Ну, тут уж зато они взыграли на коне и, вынув из-за пазухи
из полушубка того щеночка, закричали: «Здравствуй, Каквасинька!» и понеслись
радостные назад.
— Дитя великовозрастное, — проговорил,
улыбнувшись, Савелий.
— Да-с, все бы им шутки.
— Не осуждай его: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не
плакало; тяжело ему ношу, сонную дрёму, весть, когда в нем в одном тысяча
жизней горит.
— Именно-с. Я и не знаю, как ему умирать?
— Я и сам этого не знаю, — пошутил
протопоп, — он есть само отрицание смерти. Ну а что же с этим Каквасом?
— А что вы изволите полагать, с ним идёт беда по сю
пору, да и нельзя без неё. Отец дьякон какие же привычки себе изволили
выдумать? Как только им делается по вас очень скучно, они в ту пору возьмут
своего Какваску на руки и идут к почтовой станции, сядут на крылечко и ждут.
Чуть какой-нибудь важный проезжий или дама какая останавливаются, а они сейчас:
«Засмейся, собачка», та и смеётся, каналья, а проезжим любопытство; спрашивают:
«Батушка, как эту собачку звать?» А они: «Я, говорит, не батушка, а
дьякон, — моего батушку собаки съели». А спросят: «Ну а как же вашу
собачку звать?» — «А собачку, отвечают, зовут Каквас». И ссоры он из-за этого
затевает постоянные и все говорит: «Я их теперь, говорит, всех этак постоянно в
глаза буду собаками звать, и сам мировой судья мне ни лысого беса не сделает».
И все это за вас, отец Савелий, мстит, а в каком соображении мстит — того не
рассуждает. А вот отцу Захарии за него вышла неприятность: у них эту собачку
благочинный увидали да спросили, как звать; а отец Захария говорит: «Зовут
Каквас, ваше преподобие», и получили выговор.
Савелий рассмеялся до слез и, обтершись платком, проговорил:
— Бесценный сей прямодушный Захария. Сосуд господень и
молитвенник, какого другого я не видывал. Жажду обнять его.
Пред путешественниками вдруг с горы открылся родной город —
город древний, характерный и полный для Туберозова воспоминаний, под мгновенным
напором которых старик откинулся назад и зажмурился, как от сверкания яркого
солнца.
Они велели ехать ещё тише, чтобы не въезжать засветло, и в
сумерки постучали в железное кольцо знакомых ворот. Послышался оклик: «кто
там?», это был голос Ахиллы. Туберозов обтёр пальцем слезу и перекрестился.
— Кто там? — переспросил ещё Ахилла.
— Да кто же, как не я и отец Савелий, — отозвался
карлик.
Дьякон взвизгнул, слетел со всех ступеней крыльца, размахнул
настежь ворота, а сам вкатил клубом в бричку и, обхватив шею протопопа, замер.
Оба они, обняв друг друга в бричке, долго и жалостно
всхлипывали, меж тем как карлик, стоя на земле, тихо, но благодатно плакал в свой
прозябший кулачок.
Наконец дьякон, нарыдавшись, захотел говорить. Он чуть было
уже не спросил о Наталье Николаевне; но, спохватясь, ловко переменил слово и,
показывая протопопу на вертевшуюся возле его ног собачку, сказал:
— А вот это, батя, мой новый пёсик Какваска! Самая
чудесная собачка. И как мы захотим, он нам сейчас засмеётся. Чего о пустом
скучать!
«О пустом», — с нестерпимою болью в сердце было
повторил отец Савелий, но удержался и только крепко, во всю мочь, сжал Ахиллину
руку.
|
