Глава 20
Кибитка Туберозова въехала на самый двор.
— Господи, что я за тебя, отец Савелий,
исстрадалася! — кричала Наталья Николаевна, кидаясь навстречу мужу. —
Этакой гром, а ты, сердце моё, был один.
— О, голубка моя, да я был на шаг от смерти!
И протопоп рассказал жене все, что было с ним у Гремучего
ключа, и добавил, что отныне он живёт словно вторую жизнь, не свою, а чью-то
иную, и в сём видит себе и урок и укоризну, что словно никогда не думал о
бренности и ничтожестве своего краткого века.
Наталья Николаевна только моргала глазками и, вздохнув,
проговорила: «А ты теперь покушать не хочешь ли?» — но видя, что муж в ответ на
это качнул отрицательно головой, она осведомилась о его жажде.
— Жажда? — повторил за женою Савелий, — да, я
жажду.
— Чайку?
Протопоп улыбнулся и, поцеловав жену в темя, сказал:
— Нет, истины.
— Ну что же? и благословен бог твой, ты что ни
учредишь, все хорошо.
— Да, ну, я буду умываться, а ты, мой друг, рассказывай
мне, что тут делают с дьяконом. — И протопоп подошёл к блестящему медному
рукомойнику и стал умываться, а Наталья Николаевна сообщила, что знала об
Ахилле, и вывела, что все это делается не иначе, как назло её мужу.
Протопоп молчал и, сделав свой туалет, взял трость и шляпу и
отправился в церковь, где на эту пору шла всенощная.
Минут через пять, стоя в сторонке у жертвенника в алтаре, он
положил на покатой доске озарённого закатом окна листок бумаги и писал на нем.
Что такое он писал? Мы это можем прочесть из-под его руки.
Вот этот манускрипт, адресованный Савелием исправнику
Порохонцеву: «Имея завтрашнего числа совершить соборне литургию по случаю
торжественного дня, долгом считаю известить об этом ваше высокородие,
всепокорнейше прося вас ныне же заблаговременно оповестить о сём с надлежащею
распиской всех чиновников города, дабы они пожаловали во храм. А наипаче сие
прошу рекомендовать тем из служебных лиц, кои сею обязанностью наиболее склонны
манкировать, так как я предопределил о подаваемом ими дурном примере донести
неукоснительно по начальству. В принятии же сего ведения, ваше высокородие, всепокорно
прошу расписаться».
Протоиерей потребовал рассыльную церковную книгу; выставил
на бумаге нумер, собственноручно записал её и тотчас же послал её с пономарём
по назначению.
Глава 21
Ночь, последовавшая за этим вечером в доме Савелия,
напоминала ту, когда мы видели старика за его журналом: он так же был один в
своём зальце, так же ходил, так же садился, писал и думал, но пред ним не было
его книги. На столе, к которому он подходил, лежал маленький, пополам
перегнутый листок, и на этом листке он как бисером часто и чётко нанизывал
следующие отрывочные заметки:
«Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Царёву».[187]
Обыденный приступ от вчерашнего моего положения под грозою.
Ворон: как он спрятался от грозы в крепчайший дуб и нашёл гибель там, где ждал
защиту.
Сколь поучителен мне этот ворон. Там ли спасенье, где его
чаем, — там ли погибель, где оной боимся?
Безмерное наше умствование, порабощающее разум. Учёность,
отвергающая возможность постижения доселе постижимого.
Недостаточность и неточность сведений о душе. Непонимание
натуры человека, и проистекающее отсель бесстрастное равнодушие к добру и злу,
и кривосудство о поступках: оправдание неоправдимого и порицание достойного.
Моисей, убивший египтянина, который бил еврея[188], не подлежит ли осуждению с ложной точки
зрения иных либералов, охуждающих горячность патриотического чувства?
Иуда-предатель с точки зрения «слепо почивающих в законе» не заслуживает ли
награды, ибо он «соблюл закон», предав учителя, преследуемого правителями?
(Иннокентий Херсонский и его толкование.[189])
Дние наши также лукавы: укоризны небеспристрастным против ухищрений тайных
врагов государства. Великая утрата заботы о благе родины и, как последний
пример, небреженье о молитве в день народных торжеств, сведённой на единую
формальность.
Толкование слов: «Боже, суд Твой Цареви даждь» в смысле: «да
тихое и мирное житие[190] поживём»
(ап. Павел). Сколь такое житие важно? Пример: Ровоам[191] после Соломона, окружённый друзьями и
совоспитанными с ним и предстоявшими пред лицом его, лукаво представлявшими
ему, что облегчение народу есть уничижение собственного его царёва достоинства,
и как он по их совету приумножил бедствия Израиля. «Отец мой наложи на вас ярем
тяжек; аз же приложу к ярему вашему» (кн. Царств 11, 12). Происшедшие от сего
несчастия и разделение царства.
Ясно отсюда, что нам надлежит желать и молиться, дабы сердце
Царёво не было ни в каких руках человеческих, а в руках Божиих.
Но мы преступно небрежем этою заботою, и мне если доводится
видеть в такой день храм не пустым, то я даже недоумеваю, чем это объяснить?
Перебираю все догадки и вижу, что нельзя этого ничем иным объяснить, как
страхом угрозы моей, и отсель заключаю, что все эти молитвенники слуги лукавые
и ленивые и молитва их не молитва, а наипаче есть торговля, торговля во храме,
видя которую господь наш И. X. не только возмутился божественным духом своим,
но и вземь вервие и изгна их из храма[192].
Следуя его божественному примеру, я порицаю и осуждаю сию
торговлю совестью, которую вижу пред собою во храме. Церкви противна сия наёмничья
молитва. Может быть, довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих
ныне в храме сём, да не блазнится[193] о
лукавстве их верное сердце. Да будет слово моё им вместо вервия. Пусть лучше
будет празднен храм, я не смущуся сего: я изнесу на главе моей тело и кровь
Господа моего в пустыню и там пред дикими камнями в затрапезной ризе запою:
«Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Царёву», да соблюдется до века
Русь, ей же благодеял еси!
Воззвание заключительное: не положи её, Творче и Содетелю! в
посмеяние народам чужим, ради лукавства слуг её злосовестливьгх и
недоброслужащих».
|
