 Увеличить |
Глава 2
Жили все эти герои старомодного покроя на старгородской
поповке[9], над тихою судоходною рекой
Турицей. У каждого из них, как у Туберозова, так и у Захарии и даже у дьякона
Ахиллы, были свои домики на самом берегу, как раз насупротив высившегося за
рекой старинного пятиглавого собора с высокими куполами. Но как разнохарактерны
были сами эти обыватели, так различны были и их жилища. У отца Савелия домик
был очень красивый, выкрашенный светло-голубою масляною краской, с
разноцветными звёздочками, квадратиками и репейками[10], прибитыми над каждым из трех его окон. Окна
эти обрамливались ещё резными, ярко же раскрашенными наличниками и зелёными
ставнями, которые никогда не закрывались, потому что зимой крепкий домик не
боялся холода, а отец протопоп любил свет, любил звезду, заглядывавшую ночью с
неба в его комнату, любил лунный луч, полосой глазета ложившийся на его
разделанный под паркет пол.
В домике у отца протопопа всякая чистота и всякий порядок,
потому что ни сорить, ни пачкать, ни нарушать порядок у него некому. Он
бездетен, и это составляет одну из непреходящих скорбей его и его протопопицы.
У отца Захарии Бенефактова домик гораздо больше, чем у отца
Туберозова; но в бенефактовском домике нет того щегольства и кокетства, каким
блещет жилище протоиерея[11].
Пятиоконный, немного покосившийся серый дом отца Захарии похож скорее на
большой птичник, и к довершению сходства его с этим заведением во все маленькие
переплёты его зелёных окон постоянно толкутся различные носы и хохлики, друг
друга оттирающие и друг друга преследующие. Это все потомство отца Захарии,
которого бог благословил яко Иакова, а жену его умножил яко Рахиль[12]. У отца Захарии далеко не
было ни зеркальной чистоты протопопского дома, ни его строгого порядка: на всем
здесь лежали следы детских запачканных лапок; изо всякого угла торчала детская
головёнка; и все это шевелилось детьми, все здесь и пищало и пело о детях,
начиная с запечных сверчков и оканчивая матерью, убаюкивавшею своё потомство
песенкой:
Дети мои, дети!
Куда мне вас дети?
Где вас положити?
Дьякон Ахилла был вдов и бездетен и не радел ни о стяжаниях,
ни о домостройстве. У него на самом краю Заречья была мазаная малороссийская
хата, но при этой хате не было ни служб, ни заборов, словом, ничего, кроме
небольшой жердяной карды[13],
в которой по колено в соломе бродили то пегий жеребец, то буланый мерин, то
вороная кобылица. Убранство в доме Ахиллы тоже было чисто казацкое: в лучшей
половине этого помещения, назначавшейся для самого хозяина, стоял деревянный
диван с решётчатою спинкой; этот диванчик заменял Ахилле и кровать, и потому он
был застлан белою казацкою кошмой[14],
а в изголовье лежал чеканенный азиатский седельный орчак[15], к которому была прислонена маленькая
блинообразная подушка в просаленной китайчатой наволочке. Пред этим казачьим
ложем стоял белый липовый стол, а на стене висели бесструнная гитара, пеньковый
укрючный аркан[16],
нагайка и две вязанные пукольками уздечки. В уголку на небольшой полочке стоял
крошечный образок Успения Богородицы с водружённою за ним засохшею вербочкой и
маленький киевский молитвословик[17].
Более решительно ничего не было в жилище дьякона Ахиллы. Рядом же, в небольшой
приспешной, жила у него отставная старая горничная помещичьего дома, Надежда
Степановна, называемая Эсперансою[18].
Это была особа старенькая, маленькая, жёлтенькая,
вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до того несносным,
что, несмотря на свои золотые руки, она не находила себе места нигде и попала в
слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и
чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее
раздражение своей старой служанки в решительные минуты прекращал только
громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно
исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит её на руки, посадит на крышу
своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари. В виду этого страшного
наказания Эсперанса боялась противоречить своему казаку-господину.
Все эти люди жили такою жизнью и в то же время все более или
менее несли тяготы друг друга и друг другу восполняли не богатую разнообразием
жизнь. Отец Савелий главенствовал над всем положением; его маленькая
протопопица чтила его и не слыхала в нем души. Отец Захария также был счастлив
в своём птичнике. Не жаловался ни на что и дьякон Ахилла, проводивший все дни
свои в беседах и в гулянье по городу, или в выезде и в мене своих коней, или,
наконец, порой в дразнении и в укрощении своей «услужающей Эсперансы».
Савелий, Захария и Ахилла были друзья, но было бы, конечно,
большою несправедливостью полагать, что они не делали усилий разнообразить
жизнь сценами лёгкой вражды и недоразумений, благодетельно будящими
человеческие натуры, усыпляемые бездействием уездной жизни. Нет, бывало нечто
такое и здесь, и ожидающие нас страницы туберозовского дневника откроют нам
многие мелочи, которые вовсе не казались мелочами для тех, кто их чувствовал,
кто с ними боролся и переносил их. Бывали и у них недоразумения. Так, например,
однажды помещик и местный предводитель дворянства, Алексей Никитич Плодомасов[19], возвратясь из Петербурга,
привёз оттуда лицам любимого им соборного духовенства разные более или менее
ценные подарки и между прочим три трости: две с совершенно одинаковыми
набалдашниками из червонного золота для священников, то есть одну для отца
Туберозова, другую для отца Захарии, а третью с красивым набалдашником из
серебра с чернью для дьякона Ахиллы. Трости эти пали между старгородским
духовенством как библейские змеи, которых кинули пред фараона египетские
кудесники[20].
— Сим подарением тростей на нас наведено
сомнение, — рассказывал дьякон Ахилла.
— Да в чем же вы тут, отец дьякон, видите
сомнение? — спрашивали его те, кому он жаловался.
— Ах, да ведь вот вы, светские, ничего в этом не
понимаете, так и не утверждайте, что нет сомнения, — отвечал
дьякон, — нет-с! тут большое сомнение!
И дьякон пускался разъяснять это специальное горе.
Во-первых, — говорил он, — мне, как дьякону, по
сану моему такого посоха носить не дозволено и неприлично, потому что я не
пастырь, — это раз. Повторительно, я его теперь, этот посох, ношу, потому
что он мне подарен, — это два. А в-третьих, во всем этом сомнительная
одностойность: что отцу Савелью, что Захарии одно и то же, одинаковые посошки.
Зачем же так сравнять их?.. Ах, помилуйте же вы, зачем?.. Отец Савелий… вы сами
знаете… отец Савелий… он умница, философ, министр юстиции, а теперь, я вижу, и
он ничего не может сообразить и смущён, и даже страшно смущён.
— Да чем же он тут может быть смущён, отец дьякон?
— А тем смущён, что, во-первых, от этой совершенной
одностойности происходит смешанность. Как вы это располагаете, как отличить,
чья эта трость? Извольте теперь их разбирать, которая отца протопопа, которая
Захариина, когда они обе одинаковы? Но, положим, на этот бы счёт для разборки
можно какую-нибудь заметочку положить — или сургучом под головкой прикапнуть,
или сделать ножом на дереве нарезочку; но что же вы поделаете с ними в
рассуждении политики? Как теперь у одной из них против другой цену или
достоинство её отнять, когда они обе одностойны? Помилуйте вы меня, ведь это
невозможно, чтоб и отец протопоп и отец Захария были одностойны. Это же не порядок-с!
И отец протопоп это чувствует, и я это вижу-с и говорю: «Отец протопоп, больше
ничего в этом случае нельзя сделать, как, позвольте, я на отца Захариину трость
сургучную метку положу или нарезку сделаю». А он говорит: «Не надо! Не смей, и
не надо!» Как же не надо? «Ну, говорю, благословите: я потаённо от самого отца
Захарии его трость супротив вашей ножом слегка на вершок урежу, так что отец
Захария этого сокращения и знать не будет», но он опять: «Глуп, говорит, ты!..»
Ну, глуп и глуп, не впервой мне это от него слышать, я от него этим не
обижаюсь, потому он заслуживает, чтоб от него снесть, а я все-таки вижу, что он
всем этим недоволен, и мне от этого пребеспокойно… И вот скажите же вы, что я
трижды глуп, — восклицал дьякон, — да-с, позволяю вам, скажите, что я
глуп, если он, отец Савелий, не сполитикует. Это уж я наверно знаю, что мне он
на то не позволяет, а сам сполитикует.
И дьякон Ахилла, по-видимому, не ошибся. Не прошло и месяца
со времени вручения старгородскому соборному духовенству упомянутых наводящих
сомнение посохов, как отец протопоп Савелий вдруг стал собираться в губернский
город. Не было надобности придавать какое-нибудь особенное значение этой
поездке отца Туберозова, потому что протоиерей, в качестве благочинного[21], частенько езжал в
консисторию[22]. Никто и не толковал о
том, зачем протопоп едет. Но вот отец Туберозов, уже усевшись в кибитку, вдруг
обратился к провожавшему его отцу Захарии и сказал:
— А послушай-ка, отче, где твоя трость? Дай-ка ты мне
её, я её свезу в город.
Одно это обращение с этим словом, сказанным как будто
невзначай, вдруг как бы озарило умы всех провожавших со двора отъезжавшего отца
Савелия.
Дьякон Ахилла первый сейчас же крякнул и шепнул на ухо отцу
Бенефактову:
— А что-с! Я вам говорил: вот и политика!
— Для чего ж мою трость везти в город, отец
протопоп? — вопросил смиренно моргающий своими глазами отец Захария,
отстраняя дьякона.
— Для чего? А вот я там, может быть, покажу, как нас с
тобой люди уважают и помнят, — отвечал Туберозов. — Алёша, беги,
принеси посошок, — послал домой сынишку отец Захария.
— Так вы, может быть, отец протопоп, и мою трость тоже
свозите показать? — вопросил, сколь умел мягче, Ахилла.
— Нет, ты свою пред собою содержи, — отвечал
Савелий.
— Что ж, отец протопоп, «пред собою»? И я же ведь точно
так же… тоже ведь и я предводительского внимания удостоился, — отвечал,
слегка обижаясь, дьякон; но отец протопоп не почтил его претензии никаким
ответом и, положив рядом с собою поданную ему в это время трость отца Захарии,
поехал.
Туберозов ехал, ехали с ним и обе наделавшие смущения
трости, а дьякон Ахилла, оставаясь дома, томился разрешением себе загадки:
зачем Туберозов отобрал трость у Захарии?
— Ну что тебе? Что тебе до этого? что тебе? —
останавливал Захария мятущегося любопытством дьякона.
— Отец Захария, я вам говорю, что он сполитикует.
— Ну а если и сполитикует, а тебе что до этого? Ну и
пусть его сполитикует.
— Да я нестерпимо любопытен предвидеть, в чем сие будет
заключаться. Урезать он мне вашу трость не хотел позволить, сказал: глупость;
метки я ему советовал положить, он тоже и это отвергнул. Одно, что я предвижу…
Ну, ну… ну что ты, болтун, предвидеть можешь? Одно, что… он
непременно драгоценный камень вставит.
— Да! ну… ну куда же, куда он драгоценный камень
вставит?
— В рукоять.
— Да в свою или в мою?
— В свою, разумеется, в свою. Драгоценный камень, ведь
это драгоценность.
— Да ну, а мою же трость он тогда зачем взял? В свою
камень вставлять будет, а моя ему на что?
Дьякон ударил себя рукой по лбу и воскликнул:
— Одурачился!
— Надеюсь, надеюсь, что одурачился, — утверждал
отец Захария, добавив с тихою укоризной: — а ещё ведь ты, братец мой, логике
обучался; стыдно!
— Что же за стыд, когда я ей обучался, да не мог
понять! Это со всяким может случиться, — отвечал дьякон и, не высказывая
уже более никаких догадок, продолжал тайно сгорать любопытством — что будет?
Прошла неделя, и отец протопоп возвратился. Ахилла-дьякон,
объезжавший в это время вымененного им степного коня, первый заметил
приближение к городу протоиерейской чёрной кибитки и летел по всем улицам,
останавливаясь пред открытыми окнами знакомых домов, крича: «Едет! Савелий!
едет наш поп велий[23]!»
Ахиллу вдруг осенило новое соображение.
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим,
спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор
предварительные были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное
вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры
греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что
литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после
этого назовите.
— Погоди, погоди, и назовём, и назовём, — частил в
ответ ему отец Захария, в виду остановившейся у ворот протопоповской кибитки.
Отец протопоп вылез из кибитки важный, солидный; вошёл в
дом, помолился, повидался с женой, поцеловал её при этом три раза в уста, потом
поздоровался с отцом Захарией, с которым они поцеловали друг друга в плечи, и,
наконец, и с дьяконом Ахиллой, причём дьякон Ахилла поцеловал у отца протопопа
руку, а отец протопоп приложил свои уста к его темени. После этого свидания
началось чаепитие, разговоры, рассказы губернских новостей, и вечер уступил
место ночи, а отец протопоп и не заикнулся об интересующих всех посохах. День,
другой и третий прошёл, а отец Туберозов и не заговаривает об этом деле, словно
свёз он посохи в губернию да там их оба по реке спустил, чтоб и речи о них не
было.
— Вы же хоть полюбопытствуйте! спросите! —
беспрестанно зудил во все дни отцу Захарию нетерпеливый дьякон Ахилла.
— Что я буду его спрашивать? — отвечал отец
Захария. — Нешто я ему не верю, что ли, что стану отчёт требовать, куда
дел?
— Да все-таки ради любознательности спросить должно.
— Ну и спроси, зуда, сам, если хочешь ради
любознательности.
— Нет, вы, ей-богу, со страху его не спрашиваете.
— С какого это страху?
— Да просто боитесь; а я бы, ей-богу, спросил. Да и
чего тут бояться-то? спросите просто: а как же, мол, отец протопоп, будет
насчёт наших тростей? Вот только всего и страху.
— Ну, так вот ты и спроси.
— Да мне нельзя. — А почему нельзя?
— Он меня может оконфузить.
— А меня разве не может?
Дьякон просто сгорал от любопытства и не знал, что бы такое
выдумать, чтобы завести разговор о тростях; но вот, к его радости, дело
разрешилось, и само собою. На пятый или на шестой день по возвращении своём
домой отец Савелий, отслужив позднюю обедню, позвал к себе на чай и
городничего, и смотрителя училищ, и лекаря, и отца Захарию с дьяконом Ахиллой и
начал опять рассказывать, что он слышал и что видел в губернском городе. Прежде
всего отец протопоп довольно пространно говорил о новых постройках, потом о
губернаторе, которого осуждал за неуважение ко владыке и за постройку
водопроводов, или, как отец протопоп выражался: «акведуков».
— Акведуки эти, — говорил отец протопоп, —
будут ни к чему, потому город малый, и притом тремя реками пересекается; но
магазины, которые все вновь открываются, нечто весьма изящное начали
представлять. Да вот я вам сейчас покажу, что касается нынешнего там искусства…
И с этими словами отец протопоп вышел в боковую комнату и
через минуту возвратился оттуда, держа в каждой руке по известной всем трости.
— Вот видите, — сказал он, поднося к глазам гостей
верхние площади золотых набалдашников.
Ахилла-дьякон так и воззрился, что такое сделано политиканом
Савелием для различения одностойных тростей; но увы! ничего такого резкого для
их различия не было заметно. Напротив, одностойность их даже как будто ещё
увеличилась, потому что посредине набалдашника той и другой трости было
совершенно одинаково вырезано окружённое сиянием всевидящее око; а вокруг ока
краткая, в виде узорчатой каймы, вязная надпись.
— А литер, отец протопоп, нет? — заметил, не
утерпев, Ахилла.
— К чему здесь тебе литеры нужны? — отвечал, не
глядя на него, Туберозов.
— А для отличения их одностойности?
— Все ты всегда со вздором лезешь, — заметил отец
протопоп дьякону и при этом, приставив одну трость к своей груди, сказал: — вот
это будет моя.
Ахилла-дьякон быстро глянул на набалдашник и прочёл около
всевидящего ока: «Жезл Ааронов расцвёл[24]».
— А вот это, отец Захария, будет тебе, — докончил
протопоп, подавая другую трость Захарии.
На этой вокруг такого же точно всевидящего ока такою же
точно древлеславянскою вязью было вырезано: «Даде в руку его посох».
Ахилла как только прочёл эту вторую подпись, так пал за
спину отца Захарии и, уткнув голову в живот лекаря, заколотился и задёргался в
припадках неукротимого смеха.
— Ну, что, зуда, что, что? — частил, обернувшись к
нему, отец Захария, между тем как прочие гости ещё рассматривали затейливую
работу резчика на иерейских посохах. — Литеры? А? литеры, баран ты этакой
кучерявый? Где же здесь литеры?
Но дьякон не только нимало не сконфузился, но опять порскнул
и закатился со смеху.
— Чего смеёшься? чего помираешь?
— Это кто ж баран-то выходит теперь? — вопросил,
едва выговаривая слова, дьякон.
— Да ты же, ты. Кто же ещё баран?
Ахилла опять залился, замотал руками и, изловив отца Захарию
за плечи, почти сел на него медведем и театральным шёпотом забубнил:
— А вы, отец Захария, как вы много логике учились, так
вы вот это прочитайте: «Даде в руку его посох». Нуте-ка, решите по логике: чему
такая надпись соответствует!
— Чему? Ну говори, чему?
— Чему-с? А она тому соответствует, — заговорил
протяжнее дьякон, — что дали мол, дескать, ему линейкой палю в руку.
— Врёшь.
— Вру! А отчего же вон у него «жезл расцвёл»? А небось
ничего про то, что в руку дано, не обозначено? Почему? Потому что это сделано
для превозвышения, а вам это для унижения черкнуто, что, мол, дана палка в
лапу.
Отец Захария хотел возразить, но и вправду слегка смутился.
Дьякон торжествовал, наведя это смущение на тихого отца Бенефактова; но
торжество Ахиллы было непродолжительно.
Не успел он оглянуться, как увидел, что отец протопоп
пристально смотрел на него в оба глаза и чуть только заметил, что дьякон уже
достаточно сконфузился, как обратился к гостям и самым спокойным голосом начал:
— Надписи эти, которые вы видите, я не сам выдумал, а
это мне консисторский секретарь Афанасий Иванович присоветовал. Случилось нам,
гуляя с ним пред вечером, зайти вместе к золотарю; он, Афанасий Иванович, и
говорит: вот, говорит, отец протопоп, какая мне пришла мысль, надписи вам на
тростях подобают, вот вам этакую: «Жезл Ааронов», а отцу Захарии вот этакую
очень пристойно, какая теперь значится. А тебе, отец дьякон… я и о твоей
трости, как ты меня просил, думал сказать, но нашёл, что лучше всего, чтобы ты
с нею вовсе ходить не смел, потому что это твоему сану не принадлежит…
При этом отец протопоп спокойно подошёл к углу, где стояла
знаменитая трость Ахиллы, взял её и запер ключом в свой гардеробный шкаф.
Такова была величайшая из распрей на старогородской поповке.
— Отсюда, — говорил дьякон, — было все начало
болезням моим. Потому что я тогда не стерпел и озлобился, а отец протопоп
Савелий начал своею политикой ещё более уничтожать меня и довёл даже до ярости.
Я свирепел, а он меня, как медведя на рогатину, сажал на эту политику, пока я
даже осатаневать стал.
Это был образчик мелочности, обнаруженной на старости лет
протопопом Савелием, и легкомысленности дьякона, навлёкшего на себя гнев
Туберозова; но как Москва, говорят, от копеечной свечи сгорела, так и на
старогородской поповке вслед за этим началась целая история, выдвинувшая наружу
разные недостатки и превосходства характеров Савелия и Ахиллы.
Дьякон лучше всех знал эту историю, но рассказывал её лишь в
минуты крайнего своего волнения, в часы расстройства, раскаяний и беспокойств,
и потому когда говорил о ней, то говорил нередко со слезами на глазах, с
судорогами в голосе и даже нередко с рыданиями.
|
