Глава 10
На другой день новый протопоп служил обедню и произнёс
слово, в котором расточал похвалы своему предшественнику и говорил о
необходимости и обязанности поминать и чтить его заслуги.
Ахилла и Захария слушали эту проповедь из алтаря, прислоня
уши свои к завесе врат. Ахиллу возмущало, что новый протопоп так же говорит и
что его слушают с неменьшим вниманием, чем Туберозова… и что он, наконец,
заступается за Туберозова и поучает ценить и помнить его заслуги.
— К чему это? к чему это ему? — негодовал, идучи с
Захарией из церкви, дьякон.
Он уже жестоко ненавидел нового протопопа за его успех в проповеди
и лютовал на него, как ревнивая женщина. Он сам чувствовал свою
несправедливость, но не мог с собой совладать, и когда Захария, взявшись
устыжать его, сказал, что Грацианский во всех своих поступках благороден,
Ахилла нетерпеливо переломил бывшую в его руках палочку и проговорил:
— Вот это-то самое мне и противно-с!
— Да что же, разве лучше, если б он был хуже?
— Лучше, лучше… разумеется, лучше! — перебил
нетерпеливо Ахилла. — Что вы, разве не знаете, что не согрешивый не
покается!
Захария только махнул рукой.
Поход Ахиллы в губернский город все день ото дня
откладывался: дьякон присутствовал при поверке ризницы, книг и церковных сумм,
и все это молча и негодуя бог весть на что. На его горе, ему не к чему даже
было придраться. Но вот Грацианский заговорил о необходимости поставить над
могилой Туберозова маленький памятник.
Ахилла так и привскочил.
— Это за что же ему «маленький» памятник, а не большой?
Он у нас большое время здесь жил и свои заслуги почище другого кого оставил.
Грацианский посмотрел на Ахиллу с неудовольствием и, не
отвечая ему, предложил подписку на сооружение Савелию памятника.
Подписка принесла тридцать два рубля.
Дьякон не захотел ничего подписать и резко отказался от
складчины.
— Отчего же? Отчего ты не хочешь? — спрашивал его
Бенефактов.
— Оттого, что суетно это, — отвечал Ахилла.
— А в чем вы видите эту суетность? — сухо вставил
Грацианский.
— Да как же можно такому человеку от всего мира в
тридцать два рубля памятник ставить? Этакий памятник все равно что за грош
пистолет. Нет-с; меня от этой обиды ему увольте; я не подпишусь.
Вечером отец Захария, совершая обычную прогулку, зашёл к
Ахилле и сказал ему:
— А ты, дьякон, смотри… ты несколько вооружаешь против
себя отца протопопа.
— Что?.. тсс! ах, говорите вы, пожалуйста, явственно.
Что такое; чем я его вооружаю?
— Непочтением, непочтением, непокорством, вот чем: на
памятник не согласился, ушёл — руки не поцеловал.
— Да ведь он не желает, чтоб я у него руку целовал?
— Не желает дома, а то на службе… Это, братец, совсем
другое на службе…
— Ах! вы этак меня с своим новым протопопом совсем с
толку собьёте! Там так, а тут этак: да мне всех этих ваших артикулов всю жизнь
не припомнить, и я лучше буду один порядок держать.
Дьякон пошёл к новому протопопу проситься на две недели в
губернский город и насильно поцеловал у него руку, сказав:
— Вы меня извините; а то я иначе путаюсь.
И вот Ахилла на воле, на пути, в который так нетерпеливо
снаряжался с целями самого грандиозного свойства: он, ещё лёжа в своём чулане,
прежде всех задумал поставить отцу Туберозову памятник, но не в тридцать
рублей, а на все свои деньги, на все двести рублей, которые выручил за все своё
имущество, приобретённое трудами целой жизни. Ахилла считал эти деньги вполне
достаточными для того, чтобы возвести монумент на диво временам и народам,
монумент столь огромный, что идеальный план его не умещался даже в его голове.
Глава 11
Октябрьская ночь была холодна и сумрачна; по небу быстро
неслись облака, и ветер шумел голыми ветвями придорожных ракит. Ахилла все не
останавливаясь шёл, и когда засерел осенний рассвет, он был уже на половине
дороги и смело мог дать себе роздых.
Он свернул с дороги к большому омету соломы, прилёг за ним
от ветра, закрыл полой голову и заснул.
День был такой же, как ночь: холодное солнце то выглянет и
заблещет, то снова занавесится тучами; ветер то свирепеет и рвёт, то шипит
змеёй по земле. Пола, которою дьякон укутал свою голову, давно была сорвана с
его головы и билась по ветру, а солнце, выскакивая из-за облак, прямо освещало
его богатырское лицо. Дьякон все спал. День уже совсем обогрелся, и в
вытоптанном жнивьё, в котором лежал Ахилла, уткнувшись головой в солому омета,
показались последние запоздалые жильцы умершей нивы: на сапог Ахиллы всползла
жёсткая чернокожая двухвостка, а по его бороде, едва плетясь и вздрагивая,
поднялся полуокоченевший шмель. Бедное насекомое, обретя тепло и приют в густой
бороде дьякона, начало копошиться и разбудило его: Ахилла громко фыркнул,
потянулся, вскочил, забросил за плечи свой узел и, выпив на постоялом дворе за
грош квасу, пошёл к городу.
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять вёрст и,
увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с
выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие у него в кармане
лепёшки и, сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым
аппетитом, но все-таки не доел их и, сунув опять в тот же карман, пошёл в
город. Ночевал он у знакомых семинаристов, а на другой день рано утром пришёл к
Туганову, велел о себе доложить и сел на коник в передней.
Прошёл час и другой, Ахиллу не звали. Он уже не раз
спрашивал часто пробегавшего мимо казачка:
— Дворецкий! что ж: когда меня позовут?
Но дворецкий даже и не считал нужным отвечать мужиковатому
дьякону в пыльной нанковой рясе.
Не отдохнув ещё как должно от вчерашнего перехода, Ахилла
начал дремать, но как дрёма была теперь для него не у места, то он задумал
рассеяться едою, к чему недоеденные вчера куски лепёшки представляли полную
возможность. Но только что он достал из подрясника остаток этих лепёшек и хотел
обдуть налипший к ним сор, как вдруг остолбенел и потом вскочил как ужаленный и
бросился без всякого доклада по незнакомым ему роскошным покоям дома. По случаю
он попал прямо в кабинет предводителя и, столкнувшись с ним самим лицом к лицу,
воскликнул:
— Отцы! кто в бога верует, пособите мне! Посмотрите,
какое со мною несчастие!
— Что, что такое с тобою? — вопросил удивлённый
Туганов.
— Пармен Семеныч! что я, злодей, сделал! — вопиял
потерявшийся от ужаса Ахилла.
— Что ты, убил кого, что ли?
— Нет; я бежал к вам пешком, чтобы вы мне хорошо
посоветовали, потому что я хочу протопопу памятник ставить за двести рублей.
— Ну так что ж? Или у тебя отняли деньги?
— Нет, не отняли, а хуже.
— Ты их потерял?
— Нет, я их съел!
И Ахилла в отчаянии поднёс к глазам Туганова исподнюю корку
недоеденной лепёшки, к которой словно припечён был один уцелевший уголок
сторублевой бумажки.
Туганов тронул своими тонкими ногтями этот уголок и, отделив
его от корки, увидал, что под ним ниже ещё плотнее влип и присох такой же кусок
другого билета.
Предводитель не выдержал и рассмеялся.
— Да; вот, как видите, все съел, — утверждал
дьякон, кусая в растерянности ноготь на своём среднем пальце, и вдруг,
повернувшись, сказал: — Ну-с, затем прошу прощения, что обеспокоил, прощайте!
Туганов вступился в его спасение.
— Полно, братец, приходить в отчаяние, — сказал
он. — все это ничего не значит; мне в банке обменяют твои бумажки, а ты
бери у меня другие и строи памятник попу Савелию, я его любил.
И с этим он подал Ахилле два новые сторублевые билета, а его
объедки прибрал для приобщения к фамильным антикам.
Эта беда была поправлена, но начиналась другая: надо было
сочинить такой памятник, какого хотел, но не мог никак сообразить Ахилла.
Он и эту беду поверг на воззрение Туганова.
— Я хочу, Пармен Семеныч, — говорил он, —
чтобы памятник за мои деньги был как можно крепкий и обширный.
— Пирамиду закажи из гранита.
Туганов велел подать себе из шкафа одну папку и, достав
оттуда рисунок египетской пирамиды, сказал:
— Вот такую пирамиду!
Мысль эта Ахилле страшно понравилась, но он усумнился,
хватит ли у него денег на исполнение? Он получил в ответ, что если двухсот
рублей не хватит, то Туганов, уважая старика Туберозова, желает сам приплатить
все, что недостанет.
— А ты, — молвил он, — будешь строитель, и
строй по своему усмотрению, что хочешь!
— Вот уж это… — заговорил было, растерявшись, Ахилла,
но вместо дальнейших слов ударил поклон в землю и, неожиданно схватив руку
Туганова, поцеловал её.
Туганов был тронут: назвал Ахиллу «добрым мужиком» и
предложил ему поместиться у него на мезонине.
Дьякон немедленно перешёл от семинаристов на двор к
предводителю и начал хлопотать о заказе камня. Он прежде всего старался быть
крайне осторожным.
— Что такое? — говорил он себе, — ведь и
вправду точно, куда я стремлюсь, туда следом за мной и все беспорядки.
И он молил бога, хоть теперь, хоть раз в жизни, избавить его
от всех увлечений и сподобить его исполнить предпринимаемое дело вполне
серьёзно.
|
