Глава 16
Выйдя из комнаты, Препотенский юркнул в небольшой сарай и,
сбросив здесь с себя верхнее платье, полез на сеновал, а оттуда, с трудом
раздвинув две потолочины, спустился чрез довольно узкую щель в небольшой,
запертый снаружи, амбарчик. В этом амбарчике был всякий домашний скарб. Тут
стояли кадочки, наполы, висел окорочок ветчины, торчали на колках пучки чебору,
мяты и укропу. Учитель ничего этого не тронул, но он взлез на высокий сосновый
ларь, покрытый покатой крышей, достал с него большие и разлатые липовые ночвы,
чистые, как стекло зеркального магазина, и тотчас же начал спускаться с ними
назад в сарай, где им очень искусно были спрятаны злополучные кости.
За учителем никто решительно не присматривал, но он, как
человек, уже привыкший мечтать об «опасном положении», ничему не верил; он от
всего жался и хоронился, чтобы ему не воспрепятствовали докончить своё
предприятие и совершить оное в своё время с полною торжественностью. Прошло уже
около часа с тех пор, как Варнава заключился в сарае, на дворе начало вечереть,
и вот у утлой калиточки просвирнина домика звякнуло кольцо.
Это пришёл Туберозов. Варнаве в его сарае слышно, как под
крепко ступающими ногами большого протопопа гнутся и скрипят ступени ветхого
крыльца; слышны приветствия и благожелания, которые он выражает Серболовой и
старушке Препотенской. Варнава, однако, все ещё не выходит и не обнаруживает,
что такое он намерен устроить?
— Ну что, моя вдовица Наинская[134], что твой учёный сын? — заговорил отец
Савелий ко вдове, выставлявшей на своё открытое крылечко белый столик, за
которым компания должна была пить чай.
— Варнаша мой? А бог его знает, отец протопоп: он,
верно, оробел и где-нибудь от вас спрятался.
— Чего ж ему в своём доме прятаться?
— Он вас, отец протопоп, очень боится.
— Господи помилуй, чего меня бояться? Пусть лучше себя
боится и бережёт, — и Туберозов начал рассказывать Дарьянову и Серболовой,
как его удивил своими похождениями вчерашней ночи Ахилла.
— Кто его об этом просил? кто ему поручил? кто
приказывал? — рассуждал старик и отвечал: — никто, сам вздумал с Варнавой
Васильичем переведаться, и наделали на весь город разговоров.
— А вы, отец протопоп, разве ему этого не
приказывали? — спросила старушка.
— Ну, скажите пожалуйста: стану я такие глупости
приказывать! — отозвался Туберозов и заговорил о чем-то постороннем, а меж
тем уплыло ещё полчаса, и гости стали собираться по домам. Варнава все не
показывался, но зато, чуть только кучер Серболовой подал к крыльцу лошадь,
ворота сарая, скрывавшего учителя, с шумом распахнулись, и он торжественно
предстал глазам изумлённых его появлением зрителей.
Препотенский был облачён во все свои обычные одежды и обеими
руками поддерживал на голове своей похищенные им у матери новые ночвы, на
которых теперь симметрически были разложены известные человеческие кости.
Прежде чем кто-нибудь мог решить, что может значить
появление Препотенского с такою ношей, учитель прошёл с нею величественным
шагом мимо крыльца, на котором стоял Туберозов, показал ему язык и вышел через
кладбище на улицу.
Гости просвирни только ахнули и не утерпели, чтобы не
посмотреть, чем окончится эта демонстрация. Выйдя вслед за Варнавой на тихую
улицу, они увидали, что учитель подвигался тихо, вразвал, и нёс свою ношу
осторожно, как будто это была не доска, укладенная иссохшими костями, а
драгоценный и хрупкий сосуд взрезь с краями полный ещё более многоценною
жидкостью; но сзади их вдруг послышался тихий, прерываемый одышкой плач, и за
спинами у них появилась облитая слезами просвирня.
Бедная старуха дрожала и, судорожно кусая кончики сложенных
вместе всех пяти пальцев руки, шептала:
— Что это он? что это он такое носит по городу?
И с этим, уразумев дело, она болезненно визгнула и, с
несвойственною её летам резвостью, бросилась в погоню за сыном. Ветхая просвирня
бежала, подпрыгивая и подскакивая, как бегают дурно летающие птицы, прежде чем
им подняться на воздух, а Варнава шёл тихо; но тем не менее все-таки трудно
было решить, могла ли бы просвирня и при таком быстром аллюре догнать своего
сына, потому что он был уж в конце улицы, которую та только что начинала. Быть
или не быть этому — решил случай, давший всей этой процессии и погоне
совершенно неожиданный оборот.
В то самое время, как вдова понеслась с неизвестными целями
за своим учёным сыном, откуда-то сверху раздалось громкое и весёлое:
— Эй! ур-р-ре-ре: не бей его! не бей! не бей!
Присутствовавшие при этой сцене оглянулись по направлению,
откуда происходил этот крик, и увидели на голубце одной из соседних крыш
оборванца, который держал в руке тонкий шест, каким обыкновенно охотники до
голубиного лета пугают турманов. Этот крикун был старогородский бирюч[135], фактотум и пролетарий,
праздношатающийся мещанин, по прозванию комиссар Данилка. Он пугал в это время
своих турманов и не упустил случая, смеха ради, испугать и учителя. Цель
комиссара Данилки была достигнута как нельзя более, потому что Препотенский,
едва лишь услышал его предостерегающий клик, как тотчас же переменил шаг и
бросился вперёд с быстротой лани.
Шибко скакал Варнава по пустой улице, а с ним вместе
скакали, прыгали и разлетались в разные стороны кости, уложенные на его плоских
ночвах; но все-таки они не столько уходили от одной беды, сколько спешили
навстречу другой, несравненно более опасной: на ближайшем перекрёстке улицы
испуганным и полным страха глазам учителя Варнавы предстал в гораздо большей
против обыкновенного величине своей грозный дьякон Ахилла.
По пословице: впереди стояла затрещина, а сзади — тычок.
|
