Глава 23. АББАТ СКАРРОН
На улице
Турнель был один дом, который в Париже знали все носильщики портшезов и все
лакеи. А между тем хозяин его не был ни вельможа, ни богач. Там не давали
обедов, никогда не играли в карты и почти не танцевали.
Несмотря
на это, все высшее общество съезжалось туда, и весь Париж там бывал.
Это было
жилище маленького Скаррона.
У
остроумного аббата время проводили весело. Можно было вдоволь наслушаться
разных новостей, которые так остро комментировались, разбирались по косточкам и
превращались в басни, в эпиграммы, что каждому хотелось провести часок-другой с
маленьким Скарроном, послушать, что он скажет, и разнести его слова по
знакомым. Многие стремились сами вставить словечко, и если словечко было
забавно, они становились желанными гостями.
Маленький
аббат Скаррон (кстати сказать, он назывался аббатом только потому, что получал
доход с одною аббатства, а вовсе не потому, что был духовным лицом) в молодости
жил в Мансе и был одним из самых щеголеватых пребендариев. Раз, во время
карнавала, Скаррон раздумал потешить этот славный город, душой которого он был.
Он велел своему лакею намазать себя с головы до ног медом, потом распорол
перину и, вывалявшись в пуху, превратился в какую-то невиданную чудовищную
птицу. В этом странном костюме он отправился делать визиты своим многочисленным
друзьям и приятельницам. Сначала прохожие с восхищением смотрели на него, потом
послышались свистки, потом грузчики начали его бранить, потом мальчишки стали
швырять в него камнями, и, наконец, Скаррон, спасаясь от обстрела, обратился в
бегство; но стоило ему побежать, как все кинулись за ним в погоню. Его окружили
со всех сторон, стали мять, толкать, и он, чтобы спастись от толпы, кинулся в
реку. Скаррон плавал, как рыба, но вода была ледяная. Он был в испарине,
простудился, и его, едва он вышел на берег, хватил паралич.
Были
испробованы все известные средства, чтобы восстановить подвижность его членов.
В конце концов доктора так измучили его, что он выгнал их всех, предпочитая
страдать от болезни, чем от лечения. Затем он переселился в Париж, где о нем
уже составилось мнение как о замечательно умном человеке. Тут он заказал себе
кресло своего собственного изобретения, и раз, когда он в этом кресле явился с
визитом к Анне Австрийской, она, очарованная его умом, спросила, не желает ли
он получить какой-нибудь титул.
– Да,
ваше величество, – ответил он, – есть один титул, который я бы очень
желал получить.
– Какой
же? – спросила Анна Австрийская.
– Титул
«больного вашего величества».
Желание
Скаррона было исполнено. Его стали называть «больным королевы» и назначили ему
пенсию в полторы тысячи ливров. С тех пор маленький аббат, которому уже нечего
было беспокоиться о будущем, зажил весело, проживая без остатка все, что
получал.
Но
однажды один из близких кардиналу людей намекнул Скаррону, что ему не следовало
бы принимать у себя коадъютора.
– Почему? –
спросил Скаррон. – Кажется, он достаточно высокого происхождения?
– О,
конечно!
– Любезен?
– Несомненно.
– Умен?
– К
несчастью, даже чересчур.
– Так
почему же вы хотите, чтобы я не принимал его?
– Из-за
его образа мыслей.
– Какого?
О ком?
– О
кардинале.
– Как! –
воскликнул Скаррон. – Я не прекращаю знакомства с Жилем Депрео, который плохого
мнения обо мне, а вы хотите, чтобы я не принимал коадъютора, потому что он
плохого мнения о ком-то другом! Это невозможно. На этом разговор кончился, и
Скаррон из духа противоречия стал еще чаще видеться с г-ном де Гонди.
В тот
день, до которого мы дошли в нашем рассказе, Скаррону надо было получить свою
пенсию за три месяца. Он, как всегда, дал лакею расписку и послал его в
казначейство. Но на этот раз там заявили, что «у государства пет больше денег
для аббата Скаррона».
Когда
лакей вернулся с этим ответом, у Скаррона сидел герцог де Лонгвиль, тотчас же
предложивший выплачивать ему пенсию вдвое больше той, которую отнял у него
Мазарини. Но хитрый инвалид предпочел отказаться и сделал так, что к четырем
часам пополудни весь город знал о поступке кардинала. Это было как раз в
четверг – приемный день у аббата. К нему повалили толпой, и весь город
бешено «фрондировал».
Атос
нагнал на улице Сент-Опоре двух незнакомцев, ехавших по тому же направлению,
что и он. Они были, как и он, верхом и тоже в сопровождении лакеев. Один из них
снял шляпу и обратился к Атосу:
– Представьте
себе, сударь, этот негодяй Мазарини лишил пенсии бедного Скаррона.
– Возмутительно! –
сказал Атос, тоже снимая шляпу.
– Сразу
видно, что вы благородный человек, сударь, – продолжал всадник, вступивший
в разговор с Атосом. – Этот Мазарини прямо язва.
– Увы,
сударь, – ответил Атос, – именно так!
И они
разъехались, любезно раскланявшись.
– Очень
удачно вышло, что мы будем у аббата Скаррона именно сегодня вечером, –
сказал Атос Раулю. – Мы выразим бедняге наше соболезнование.
– Кто
такой этот Скаррон, что из-за него волнуется весь Париж? – спросил
Рауль. – Какой-нибудь министр в опале?
– О
нет, виконт, – ответил Атос. – Это просто маленький дворянин, но с
большим умом. Он попал в немилость к кардиналу за то, что сочинил на него
четверостишие.
– Разве
дворяне пишут стихи? – наивно спросил Рауль. – Я полагал, что это
унизительно для дворянина,
– Да,
если стихи плохи, мой милый виконт, – смеясь, ответил Атос, – если же
нет, то они доставляют славу. Возьмем к примеру Ротру. И все-таки, –
добавил он тоном человека, подающего добрый совет, – лучше, пожалуй,
совсем не писать их.
– Значит,
аббат Скаррон поэт? – спросил Рауль.
– Да,
имейте это в виду, Рауль. Следите хорошенько за собой у него в доме.
Объясняйтесь больше жестами, а всего лучше – просто слушайте.
– Хорошо,
сударь.
– Мне
придется вести продолжительный разговор с одним из моих старинных друзей. Это
аббат д'Эрбле, о котором я не раз говорил вам.
– Да,
я помню.
– Подходите
к нам время от времени как бы затем, чтобы вмешаться в наш разговор, но на
самом деле ничего не говорите, а главное, не слушайте. Эта игра необходима для
того, чтобы никто из посторонних не мешал нам.
– Хорошо,
граф, я в точности исполню ваше желание.
Атос
сделал еще два визита, а в семь часов отправился вместе с Раулем к аббату
Скаррону. Множество экипажей, портшезов, лакеев и лошадей теснилось на улице
Турнель. Атос проложил себе дорогу и в сопровождении Рауля вошел в дом.
Прежде
всего им бросился в глаза Арамис, стоявший около большого, широкого кресла на
колесах. В этом кресле под шелковым балдахином, прикрытый парчовый одеялом,
сидел маленький человечек, еще не старый, с веселым, смеющимся лицом, которое
иногда бледнело, причем, однако, глаза больного не теряли выражения живости,
ума и любезности. То был аббат Скаррон, всегда веселый, насмешливый,
остроумный, всегда страдающий и почесывающийся маленькой палочкой.
Вокруг
этого подобия кочевой кибитки толпились мужчины и дамы. Комната была чисто прибрана,
недурно обставлена. Длинные шелковые занавеси, затканные цветами, когда-то
яркими, а теперь несколько полинявшими, закрывали окна. Обивка стен, хоть и
скромная, отличалась большим вкусом.
Два
вежливых, благовоспитанные лакея почтительно прислуживали гостям.
Увидав
Атоса, Арамис двинулся к нему навстречу, взяв его за руку, представил Скаррону,
который очень радушно и с большим уважением встретил нового гостя, а к виконту
обратился с остроумным приветствием. Рауль не произнес в ответ ни слова: он не
осмелился состязаться с королем остроумия. Но поклон его был, во всяком случае,
грациозным. Потом Арамис познакомил Атоса с двумя-тремя из своих приятелей, и,
после того как тот обменялся с ними несколькими любезными словами, легкое
замешательство, вызванное его приходом, изгладилось, и разговор снова стал
общим.
Через
несколько минут, в течение которых Рауль успел освоиться и разобраться в топографии
общества, дверь снова отворилась, и лакеи доложил о мадемуазель Поле.
Атос
прикоснулся к плечу виконта.
– Обратите
на нее внимание, Рауль, – сказал он. – Это историческая личность.
Генрих Четвертый был убит в то время, когда ехал к пей.
Рауль
вздрогнул. За последние дни перед ним уже несколько раз приподнималась завеса,
скрывающая героическое прошлое. Эта женщина, еще молодая и красивая, знала
Генриха IV и говорила с ним!
Все
столпились около мадемуазель Поле, так как она и сейчас пользовалась большой известностью.
Это была высокая женщина с тонкой, гибкой талией и густыми рыжевато-золотистыми
волосами, какие так любил Рафаэль и какими Тициан наделял своих Магдалин. За
этот цвет волос, а может быть, за первенство среди других женщин ее прозвали
«львицей». Да будет известно нашим очаровательным современницам, которые
претендуют на этот фешенебельный титул, что он происходит не из Англии, как
они, может быть, думают, но от их прекрасной и остроумной соотечественницы –
мадемуазель Поле.
Мадемуазель
Поле, не обращая внимания на шепот, поднявшийся со всех сторон ей навстречу,
подошла прямо к Скаррону.
– Итак,
вы обеднели, мой милый аббат? – сказала она спокойно. – Мы узнали об
этом сегодня утром у госпожи Рамбулье. Нам сообщил это господин де Грасс.
– Да,
но зато государство обогатилось, – ответил Скаррон. – Нужно уметь
жертвовать собой для блага отечества.
– Теперь
кардиналу можно будет увеличить свой ежегодный расход на духи и помаду на
полторы тысячи ливров, – заметил какой-то фрондер, в котором Атос узнал
всадника, встретившегося ему на улице Сент-Оноре.
– Да,
но что скажет на это муза, – заметил Арамис самым медовым голосом, –
которая любит золотую середину? Потому
что
«Si Virgilio puer aut tolerabile desit
Hospitium, caderent onmes a crimbus hydrae.»[12].
– Отлично! –
сказал Скаррон, протягивая руку мадемуазель Поле. – Но хоть я и лишился моей
гидры, при мне, по крайней мере, осталась львица.
В этот
вечер все еще более обычного восхищались остротами Скаррона.
Все-таки
хорошо быть притесняемым. Г-н Менаж приходил от слов Скаррона прямо в неистовый
восторг.
Мадемуазель
Поле направилась к своему обычному месту, но, прежде чем сесть, окинула всех
присутствующих взглядом королевы и на минуту остановила его на Рауле.
Атос
улыбнулся.
– Мадемуазель
Поле обратила на вас внимание, виконт, – сказал он. – Пойдите, приветствуйте
ее. Будьте тем, что вы есть на самом деле, то есть простодушным провинциалом.
Но смотрите не вздумайте заговорить с нею о Генрихе Четвертом.
Виконт,
краснея, подошел к «львице» и вмешался в толпу мужчин, теснившихся вокруг нее.
Таким
образом составились две строго разграниченные группы: одна из них окружала Менажа,
другая – мадемуазель Поле. Скаррон присоединялся то к той, то к другой,
лавируя между гостями в своем кресле на колесикам с ловкостью опытного лоцмана,
управляющего судном среди рифов.
– Когда
же мы поговорим? – спросил Атос у Арамиса.
– Подождем.
Сейчас еще мало народу, мы можем привлечь внимание.
В эту
минуту дверь отворилась, и лакей доложил о приходе г-на коадъютора.
Все
обернулись, услыхав это имя, которое уже становилось знаменитым.
Атос
тоже взглянул на дверь. Он знал аббата Гонди только по имени.
Вошел
маленький черненький человечек, неуклюжий, близорукий, не знающий, куда девать
руки, которые ловко справлялись только со шпагой и пистолетами, – с
первого же шага он наткнулся на стол, чуть не опрокинув его. И все же, несмотря
на это, в лице его было нечто величавое и гордое.
Скаррон
подъехал к нему на своем кресле. Мадемуазель Поле кивнула ему и сделала дружеский
жест рукой.
– А! –
сказал коадъютор, наскочив на кресло Скаррона и тут только заметив его. –
Так вы попали в немилость, аббат?
Это была
сакраментальная фраза. Она повторялась сто раз в продолжение сегодняшнего вечера,
и Скаррону приходилось в сотый раз придумывать новую остроту на ту же тему. Он
едва не растерялся, но собрался с силами и нашел ответ:
– Господин
кардинал Мазарини был так добр, что вспомнил обо мне, – сказал он.
– Великолепно! –
воскликнул Менаж.
– Но
как же вы теперь будете принимать нас? – продолжал коадъютор. – Если
ваши доходы уменьшатся, мне придется сделать вас каноником в соборе Богоматери.
– Нет,
я вас могу подвести!
– Значит,
у вас есть какие-то неизвестные нам средства?
– Я
займу денег у королевы.
– Но
у ее величества нет ничего, принадлежащего лично ей, – сказал
Арамис. – Ведь имущество супругов нераздельно.
Коадъютор
обернулся с улыбкой и дружески кивнул Арамису.
– Простите,
любезный аббат, вы отстали от моды, и мне придется вам сделать подарок.
– Какой? –
спросил Арамис.
– Шнурок
для шляпы.
Все
глаза устремились на коадъютора, который вынул из кармана шнурок, завязанный каким-то
особым узлом.
– А! –
воскликнул Скаррон. – Да ведь это праща!
– Совершенно
верно, – сказал коадъютор. – Теперь все делается в виде пращи –
а ла фронда[13],
Для вас, мадемуазель Поле, у меня есть веер а ла фронда, вам, д'Эрбле, я могу
рекомендовать своего перчаточника, который шьет перчатки а ла фронда, а вам,
Скаррон, своего булочника, и притом с неограниченным кредитом. Он печет булки а
ла фронда, и превкусные.
Арамис
взял шнурок и обвязал им свою шляпу.
В эту
минуту дверь отворилась, и лакей громко доложил:
– Герцогиня
де Шеврез.
При
имени герцогини де Шеврез все встали.
Скаррон
торопливо подкатил свое кресло к двери, Рауль покраснел, а Атос сделал Арамису
знак, и тот сейчас же отошел в амбразуру окна.
Рассеянно
слушая обращенные к ней со всех сторон приветствия, герцогиня, по-видимому,
искала кого-то или что-то. Глаза ее загорелись, когда она увидела Рауля. Легкая
тень задумчивости легла на ее лицо при виде Атоса, а когда она заметила
Арамиса, стоящего в амбразуре окна, она вздрогнула от неожиданности и
прикрылась веером.
– Как
здоровье бедного Вуатюра? – спросила она, как бы стараясь отогнать
нахлынувшие мысли. – Вы ничего не слыхали о нем, Скаррон?
– Как!
Вуатюр болен? – спросил дворянин, беседовавший с Атосом на улице
Сент-Оноре. – Что с ним?
– Он
сел играть в карты, – сказал коадъютор, – по обыкновению,
разгорячился, но не мог переменить рубашку, так как лакей не захватил ее. И вот
бедный Вуатюр простудился и лежит при смерти.
– Где
он играл?
– Да
у меня же. Нужно вам сказать, что Вуатюр поклялся никогда не прикасаться к
картам. Через три дня он не выдержал и явился ко мне, чтобы я разрешил его от
клятвы. К несчастью, у меня в это время был наш любезный советник Брусель, и мы
были заняты очень серьезным разговором в одной из самых дальних комнат. Между
тем Вуатюр, войдя в приемную, увидал маркиза де Люинь за карточным столом в
ожидании партнера. Маркиз обращается к нему и приглашает сыграть. Вуатюр
отказывается, говоря, что не станет играть до тех пор, пока я не разрешу его от
клятвы. Тогда Люинь успокаивает его обещанием припять грех на себя. Вуатюр
садится за стол, проигрывает четыреста экю и, выйдя на воздух, схватывает
сильнейшую простуду и ложится в постель, чтобы уже больше не встать.
– Неужели
милому Вуатюру так плохо? – спросил Арамис из-за оконной занавески.
– Увы,
очень плохо! – сказал Менаж. – Этот великий человек, по всей
вероятности, скоро покинет нас – deseret orbem[14].
– Ну,
он-то не умрет, – резко проговорила мадемуазель Поле, – и не подумает
даже. Он, как турок, окружен султаншами. Госпожа де Санто прилетела к нему
кормить его бульоном, госпожа Ла Ренадо греет ему простыни, и даже наша
приятельница, маркиза Рамбулье, посылает ему какие-то отвары.
– Вы,
однако, не любите его, моя дорогая парфянка, – сказал, смеясь, Скаррон.
– Какая
ужасная несправедливость, мой милый больной! – воскликнула мадемуазель Поле. –
У меня к нему так мало ненависти, что я с удовольствием закажу обедню за упокой
его души.
– Недаром
вас прозвали львицей, моя дорогая, – сказала герцогиня де Шеврез. –
Вы пребольно кусаетесь.
– Мне
кажется, вы слишком презрительно относитесь к большому поэту, сударыня, –
осмелился заметить Рауль.
– Большой
поэт… Он?.. Сразу видно, что – как вы сами сейчас признавались – вы
приехали из провинции, виконт, и что никогда не видали его. Он большой поэт? Да
в нем и пяти футов не будет.
– Браво!
Браво! – воскликнул высокий, худощавый и черноволосый человек с лихо закрученными
усами и огромной рапирой. – Браво, прекрасная Поле! Пора указать этому
маленькому Вуатюру его настоящее место. Я ведь кое-что смыслю в поэзии и
заявляю во всеуслышание, что его стихи мне всегда казались преотвратительным.
– Кто
этот капитан, граф? – спросил Рауль.
– Господин
де Скюдерп.
– Автор
романов «Клелия» и «Кир Великий»?
– Добрая
половина которых написана его сестрой. Вот она разговаривает с хорошенькой девушкой,
там, около Скаррона.
Рауль
обернулся и увидал двух новых, только что вошедших посетительниц. Одна из них
была прелестная хрупкая девушка с грустным выражением лица, прекрасными черными
волосами и бархатными глазами, похожими на лиловые лепестки ивана-да-марьи,
среди которых блестит золотая чашечка; другая, под покровительством которой,
по-видимому, находилась молодая девушка, была сухая, желтая, холодная женщина,
настоящая дуэнья или ханжа.
Рауль
дал себе слово не уходить от аббата Скаррона, не поговорив с хорошенькой
девушкой с чудными бархатными глазами, которая, по какому-то странному
сочетанию мыслей, напомнила ему – хотя внешнего сходства по было
никакого – бедную маленькую Луизу. Она лежала теперь больная в замке
Лавальер, а он, среди всех этих новых лиц, чуть не забыл о ней.
Между
тем Арамис подошел к коадъютору, который, смеясь, шепнул ему на ухо несколько
слов. Несмотря на все свое самообладание, Арамис невольно вздрогнул.
– Смейтесь
же, – сказал г-н де Рец, – на нас глядят.
И он
отошел к герцогине де Шеврез, около которой составился большой кружок.
Арамис
притворно засмеялся, чтоб отвести подозрения каких-нибудь досужих наблюдателей.
Увидав, что Атос стоит в амбразуре окна, из которой он сам недавно вышел, он
обменялся несколькими словами кое с кем из присутствующих и незаметно
присоединился к нему.
Между
ними тотчас же завязался оживленный разговор.
Рауль,
как было условленно с Атосом, подошел к ним.
– Аббат
декламирует мне рондо Вуатюра, – громко сказал Атос. – По-моему, оно
несравненно.
Рауль постоял
около них несколько минут, потом отошел к группе, окружавшей герцогиню де
Шеврез, к которой присоединились, с одной стороны, мадемуазель Поле, а с
другой – мадемуазель Скюдери.
– Ну-с, –
сказал коадъютор, – а я позволю себе не согласиться с мнением господина
Скюдери. Я нахожу, напротив, что Вуатюр – поэт, но при этом только поэт.
Политические идеи ему совершенно несвойственны.
– Итак?.. –
шепотом спросил Атос.
– Завтра, –
быстро ответил Арамис.
– В
котором часу?
– В
шесть.
– Где?
– В
Сен-Мандэ.
– Кто
вам сказал?
– Граф
Рошфор.
Тут к
ним подошел кто-то из гостей.
– А
философские идеи? – сказал Арамис. – Их тоже нет у бедного Вуатюра. Я
совершенно согласен с господином коадъютором: Вуатюр – чистый поэт.
– Да,
в этом отношении он, конечно, замечателен, – заметил Менаж, – но
потомство, воздавая ему должное, поставит ему в упрек излишнюю вольность стиха.
Он, сам того не сознавая, убил поэзию.
– Убил!
Вот настоящее слово! – воскликнул Скюдери.
– Зато
его письма – верх совершенства, – заметила герцогиня де Шеврез.
– О,
в этом отношении он вполне заслуживает славы, – согласилась мадемуазель
Скюдери.
– Совершенно
верно, но только когда он шутит, – сказала мадемуазель Поле. – В
серьезном эпистолярном жанре он просто жалок. И согласитесь, что, когда он не
груб, он пишет попросту плохо.
– Признайтесь
все же хоть в том, что шутки его неподражаемы.
– Да,
конечно, – сказал Скюдери, крутя ус. – Я нахожу только, что у него
вымученный юмор, а шутки пошловаты. Прочитайте, например, «Письмо карпа к
щуке».
– Уж
не говоря о том, что лучшие его произведения обязаны своим происхождением отелю
Рамбулье, – заметил Менаж. – «Зелида и Альсидалея», например.
– А
я, с своей стороны, – сказал Арамис, подходя к кружку и почтительно
кланяясь герцогине де Шеврез, которая отвечала ему любезной улыбкой, – а
я, с своей стороны, ставлю ему в вину еще то, что он держит себя чересчур
свободно с великими мира сего. Он позволил себе слишком бесцеремонно обращаться
с принцессой, с маршалом д'Альбре, с господином де Шомбером и даже с самой
королевой.
– Как,
с королевой! – воскликнул Скюдери и, словно ожидая нападения, выставил
вперед правую ногу. – Черт побери, я не знал этого! Каким же образом
оказал он неуважение ее величеству?
– Разве
вы не знаете его стихотворения «Я думал»?
– Нет, –
сказала герцогиня де Шеврез.
– Нет, –
сказала мадемуазель Скюдери.
– Нет, –
сказала мадемуазель Поле.
– Правда,
королева, по всей вероятности, сообщила его очень немногим, – заметил Арамис, –
но я получил его из верных рук.
– И
вы знаете это стихотворение?
– Кажется,
могу припомнить.
– Так
прочтите, прочтите! – закричали со всех сторон.
– Вот
как было дело, – сказал Арамис. – Однажды Вуатюр катался вдвоем с
королевой в коляске по парку Фонтенбло. Он притворился, будто задумался, и
сделал это для того, чтобы королева спросила, о чем он думает. Так оно и вышло.
«О чем вы думаете, господин де Вуатюр?» – спросила она. Вуатюр улыбнулся,
помолчал секунд пять, делая вид, будто импровизирует, и в ответ произнес:
«Я
думал: почести и славу
Дарует
вам сегодня рок,
Вознаграждая
вас по праву
За
годы скорби и тревог,
Но,
может быть, счастливой были
Вы
тогда, когда его…
Я
не хотел сказать – любили,
Но
рифма требует того.»
Скюдери,
Менаж и мадемуазель Поле пожали плечами.
– Погодите,
погодите, – сказал Арамис. – В стихотворении три строфы.
– Или,
вернее, три куплета, – заметила мадемуазель Скюдери. – Это просто
песенка.
Арамис
продолжал:
«Я
думал, резвый Купидон,
Когда-то
ваш соратник смелый,
Сложив
оружье, принужден
Покинуть
здешние пределы,
И
мне ль сулить себе успех,
Задумавшись
близ вас, Мария,
Когда
вы позабыли всех,
Кто
был вам предан в дни былые».
– Не
берусь решать, соблюдены ли все правила поэзии в этом куплете, – сказала
герцогиня де Шеврез, – но прошу к нему снисхождения ради его правдивости:
Госпожа де Отфор и госпожа Сеннесе присоединятся ко мне, в случае надобности,
не говоря уже о герцоге де Бофоре.
– Продолжайте,
продолжайте, – сказал Скаррон – Теперь мне все равно. С сегодняшнего
дня я уже не «больной королевы».
– А
последний куплет? Давайте послушаем последний куплет! – попросила
мадемуазель Скюдери.
– Извольте.
Тут уж прямо поставлены собственные имена, так что никак не ошибешься:
«Я
думал (ибо нам, поэтам,
Приходит
странных мыслей рой):
Когда
бы вы в бесстрастье этом,
Вот
здесь, сейчас, перед собой
Вдруг
Бекингэма увидали,
Кто
из двоих бы в этот миг
Подвергнут
вашей был опале:
Прекрасный
лорд иль духовник?»
По
окончании этой строфы все в один голос принялись осуждать дерзость Вуатюра.
– А
я, – вполголоса проговорила молодая девушка с бархатными глазами, –
имею несчастье находить эти стихи прелестными.
То же
самое думал и Рауль. Он подошел к Скаррону и, краснея, обратился к нему:
– Господин
Скаррон, я прошу вас оказать мне честь и сообщить, кто эта молодая девушка,
которая не согласна с мнением всего этого блестящего общества?
– Ага,
мой юный виконт! – сказал Скаррон. – Вы, кажется, намерены предложить
ей наступательный и оборонительный союз?
Рауль
снова покраснел.
– Я
должен сознаться, что стихи Вуатюра понравились и мне, – сказал он.
– Они
на самом деле хороши, но не говорите этого: у поэтов не принято хвалить чужие
стихи.
– Но
я не имею чести быть поэтом, и я ведь спросил вас…
– Да,
правда, вы спрашивали, кто эта прелестная девушка, не так ли? Это прекрасная
индианка.
– Прошу
прощения, сударь, – смущенно сказал Рауль, – но я все-таки не
понимаю, увы, ведь я провинциал.
– Или,
иначе сказать, вы еще не научились говорить тем высокопарным языком, на каком теперь
объясняются все. Тем лучше, молодой человек, тем лучше. И не старайтесь изучить
его: не стоит труда. А к тому времени как вы его изучите, никто, надеюсь, уже
не будет так говорить.
– Итак,
вы прощаете меня, сударь, и соблаговолите объяснить, кто эта дама, которую вы
называете «прекрасной индианкой»?
– Да,
конечно. Это одно из самых очаровательных существ на свете. Ее зовут Франсуаза
д'Обинье.
– Она
родственница Агриппы, друга Генриха Четвертого?
– Его
внучка. Она приехала с острова Мартиника, и потому-то я называю «ее прекрасной
индианкой».
Рауль с
удивлением взглянул на молодую девушку. Глаза их встретились, и она улыбнулась.
Между
тем разговор о Вуатюре продолжался.
– Скажите,
сударь, – сказала Франсуаза д'Обинье, обращаясь к Скаррону словно для
того, чтобы вмешаться в его разговор с виконтом, – как вам нравятся друзья
бедного Вуатюра? Послушайте, как они отделывают его, расточая ему похвалы. Один
отнимает у него здравый смысл, другой – поэтичность, третий –
оригинальность, четвертый – юмор, пятый – самостоятельность, шестой…
Боже мой, что же они оставили этому человеку, вполне заслужившему славу, как
выразилась мадемуазель Скюдери?
Скаррон
и Рауль рассмеялись. Прекрасная индианка, по-видимому, не ожидала, что ее слова
произведут такой эффект. Она скромно опустила глаза, и лицо ее стало опять
простодушно.
«Она
очень умна», – подумал Рауль.
Атос,
все еще стоя в амбразуре окна, с легкой усмешкой наблюдал эту сцепу.
– Позовите
мне графа де Ла Фер, – сказала коадъютору герцогиня де Шеврез. – Мне
нужно поговорить с ним.
– А
мне нужно, чтобы все считали, что я с ним не разговариваю, – сказал
коадъютор. – Я люблю и уважаю его, потому что знаю его былые дела,
некоторые по крайней мере, но поздороваться с ним я рассчитываю только
послезавтра утром.
– Почему
именно послезавтра утром? – спросила г-жа де Шеврез.
– Вы
узнаете завтра вечером, – ответил, смеясь, коадъютор.
– Право
же, любезный Гонди, вы говорите, как Апокалипсис, – сказала
герцогиня. – Господин д'Эрбле, – обратилась она к Арамису, – не
можете ли вы сегодня оказать мне еще одну услугу?
– Конечно,
герцогиня. Сегодня, завтра, когда угодно, приказывайте.
– Так
позовите мне графа де Ла Фер, я хочу с ним поговорить.
Арамис
подошел к Атосу и вернулся вместе с ним к герцогине.
– Вот
то, что я обещала вам, граф, – сказала она, подавая Атосу письмо. –
Тому, о ком мы хлопочем, будет оказан самый любезный прием.
– Как
он счастлив, что будет обязан вам, герцогиня.
– Вам
нечего завидовать ему, граф: ведь я сама обязана вам тем, что узнала его, –
сказала герцогиня с лукавой улыбкой, напомнившей Атосу и Арамису очаровательную
Мари Мишон.
С этими
словами она встала и велела подать карету. Мадемуазель Поле уже уехала, мадемуазель
Скюдери собиралась уезжать.
– Виконт, –
обратился Атос к Раулю, – проводите герцогиню де Шеврез. Попросите ее, чтобы
она, спускаясь по лестнице, оказала вам честь опереться на вашу руку, и по
дороге поблагодарите ее.
Прекрасная
индианка подошла проститься со Скарроном.
– Вы
уже уезжаете? – спросил он.
– Я
уезжаю одной из последних, как видите. Если вы будете иметь известия о
господине де Вуатюре, и в особенности если они будут хорошие, пожалуйста,
уведомьте меня завтра.
– О,
теперь он может умереть, – сказал Скаррон.
– Почему? –
спросила девушка с бархатными глазами.
– Потому
что ему уже готов панегирик.
Они
расстались, оба смеясь, но девушка еще раз обернулась и с участием взглянула на
бедного паралитика, который провожал ее любовным взором.
Мало-помалу
толпа поредела. Скаррон как будто не замечал, что некоторые из его гостей таинственно
шептались о чем-то, что многим из них приносили письма и что, казалось, вечер
устроен с какой-то тайной целью, а совсем не для разговоров о литературе, хотя
все время и толковали о ней.
Но
теперь Скаррону было все равно. Теперь у него в доме можно было фрондировать
сколько угодно. С этого утра, как он сказал, он перестал быть «больным
королевы».
Рауль
проводил герцогиню де Шеврез и помог ей сесть в карету. Она дала ему поцеловать
свою руку, а потом, под влиянием одного из тех безумных порывов, которые делали
ее такой очаровательной и еще более опасной, привлекла его к себе и, поцеловав
в лоб, сказала:
– Виконт,
пусть мои пожелания и мои поцелуй принесут вам счастье.
Потом
оттолкнула его и велела кучеру ехать в особняк Люппь. Лошади тронулись. Герцогиня
еще раз кивнула из окна Раулю, и он, растерянный и смущенный, вернулся в салоп.
Атос
понял, что произошло, и улыбнулся.
– Пойдемте,
виконт, – сказал он. – Пора ехать. Завтра вы отправитесь в армию
принца. Спите хорошенько – это ваша последняя мирная ночь.
– Значит,
я буду солдатом! – воскликнул Рауль. – О, благодарю, благодарю вас,
граф, от всего сердца!
– До
свидания, граф, – сказал аббат д'Эрбле. – Я отправляюсь к себе в
монастырь.
– До
свидания, аббат, – сказал коадъютор. – Я завтра говорю проповедь и
должен еще просмотреть десятка два текстов.
– До
свидания, господа, – сказал Атос, – а я лягу и просплю двадцать
четыре часа кряду: я на ногах не стою от усталости.
Они
пожали друг другу руки и, обменявшись последним взглядом, вышли из комнаты.
Скаррон
украдкой следил за ними сквозь занавеси своей гостиной.
– И
ни один-то из них не сделает того, что говорил, – усмехнувшись своей
обезьяньей улыбкой, пробормотал он. – Ну что ж, в добрый час, храбрецы.
Как знать! Может быть, их труды вернут мне пенсию… Они могут действовать
руками, это много значит. У меня же, увы, есть только язык, но я постараюсь
доказать, что и он кое-чего стоит. Эй, Шампепуа! Пробило одиннадцать часов,
вези меня в спальню. Право, эта мадемуазель д'Обинье очаровательна.
И
несчастный паралитик исчез в своей спальне. Дверь затворилась за ним, и вскоре
огни, один за другим, потухли в салоне на улице Турнель.
|
