Глава 17. ДИПЛОМАТИЯ
АТОСА
Д'Артаньян
лег в постель, желая не столько уснуть, сколько остаться в одиночестве и обдумать
все слышанное и виденное за этот вечер.
Будучи
добрым по природе и ощутив к Атосу с первого взгляда инстинктивную привязанность,
перешедшую впоследствии в искреннюю дружбу, он теперь был в восхищении, что
нашел не опустившегося пьяницу, потягивающего вино, в грязи и бедности, а
человека блестящего ума и в расцвете сил. Он с готовностью признал обычное
превосходство над собою Атоса и, вместо зависти и разочарования, которые
почувствовал бы на его месте менее великодушный человек, ощутил только
искреннюю, благородную радость, подкреплявшую самые радужные надежды на исход
его предприятия.
Однако
ему казалось, что Атос был не вполне прям и откровенен. Кто такой этот молодой
человек? По словам Атоса, его приемыш, а между тем он так поразительно похож на
своего приемного отца. Что означало возвращение к светской жизни и чрезмерная
воздержанность, которую он заметил за столом? Даже незначительное, по-видимому,
обстоятельство – отсутствие Гримо, с которым Атос был прежде неразлучен и
о котором даже ни разу не вспомнил, несмотря на то что поводов к тому было
довольно, – все это беспокоило д'Артаньяна. Очевидно, он не пользовался
больше доверием своего друга; быть может, Атос был чем-нибудь связан или даже
был заранее предупрежден о его посещении.
Д'Артаньяну
невольно вспомнился Рошфор и слова его в соборе Богоматери. Неужели Рошфор
опередил его у Атоса?
Разбираться
в этом не было времени. Д'Артаньян решил завтра же приступить к выяснению.
Недостаток средств, так ловко скрываемый Атосом, свидетельствовал о желании его
казаться богаче и выдавал в нем остатки былого честолюбия, разбудить которое не
будет стоить большого труда. Сила ума и ясность мысли Атоса делали его
человеком более восприимчивым, чем другие. Он согласится на предложение
министра с тем большей готовностью, что стремление к награде удвоит его
природную подвижность.
Эти
мысли не давали д'Артаньяну уснуть, несмотря на усталость. Он обдумывал план
атаки, и хотя знал, что Атос сильный противник, тем не менее решил открыть
наступательные действия на следующий же день, после завтрака.
Однако
же он думал и о том, что при столь неясных обстоятельствах следует продвигаться
вперед с осторожностью, изучать в течение нескольких дней знакомых Атоса,
следить за его новыми привычками, хорошенько понять их и при этом постараться
извлечь из простодушного юноши, с которым он будет фехтовать или охотиться,
добавочные сведения, недостающие ему для того, чтобы найти связь между прежним
и теперешним Атосом. Это будет нетрудно, потому что личность наставника,
наверное, оставила след в сердце и уме воспитанника. Но в то же время д'Артаньян,
сам будучи человеком проницательным, понимал, в каком невыгодном положении он
может оказаться, если какая-нибудь неосторожность или неловкость с его стороны
позволит опытному глазу Атоса заметить его уловки.
Кроме
того, надо сказать, что д'Артаньян, охотно хитривший с лукавым Арамисом и тщеславным
Портосом, стыдился кривить душой перед Атосом, человеком прямым и честным. Ему
казалось, что если бы он перехитрил Арамиса и Портоса, это заставило бы их
только с большим уважением относиться к нему, тогда как Атос, напротив того,
стал бы его меньше уважать.
– Ах,
зачем здесь пет Гримо, молчаливого Гримо! – говорил д'Артаньян. – Я
бы многое понял из его молчания. Гримо молчал так красноречиво!
Между
тем в доме понемногу все затихало. Д'Артаньян слышал хлопанье запираемых дверей
о ставен. Потом замолкли собаки, отвечавшие лаем на лай деревенских собак;
соловей, притаившийся в густой листве деревьев в рассыпавший среди ночи свои
мелодичные трели, тоже наконец уснул. В доме слышались только однообразные
звуки размеренных шагов над комнатой д'Артаньяна: должно быть, там помещалась
спальня Атоса.
«Он
ходит и размышляет, – подумал д'Артаньян. – Но о чем? Узнать это
невозможно. Можно угадать все, что угодно, но только не это».
Наконец
Атос, по-видимому, лег в постель, потому что и эти последние звуки затихли.
Тишина и
усталость одолели наконец д'Артаньяна; он тоже закрыл глаза и тотчас же погрузился
в сон.
Д'Артаньян
не любил долго спать. Едва заря позолотила занавески, как он соскочил с кровати
и открыл окна. Сквозь жалюзи он увидел, что кто-то бродит по двору, стараясь
двигаться бесшумно. По своей привычке не оставлять ничего без внимания,
д'Артаньян стал осторожно и внимательно всматриваться и узнал гранатовый колет
и темные волосы Рауля.
Молодой
человек – так как это был действительно он – отворил дверь конюшни,
вывел гнедую лошадь, на которой ездил накануне, взнуздал и оседлал ее с
проворством и ловкостью самого опытного конюха, затем провел лошадь по правой
аллее плодового сада, отворил боковую калитку, выходившую на тропинку, вывел
лошадь, запер калитку за собой, и д'Артаньян увидал, поверх стены, как он
полетел стрелой, пригибаясь под низкими цветущими ветвями акаций и кленов.
Д'Артаньян
еще вчера заметил, что эта тропинка вела в Блуа.
«Эге, –
подумал гасконец, – этот ветреник уже пошаливает! Видно, он не разделяет
ненависти Атоса к прекрасному полу. Он не мог поехать на охоту без ружья и без
собак; едва ли он едет по делу, он бы тогда не скрывался. От кого он
прячется?.. От меня или от отца?.. Я уверен, что граф – отец ему… Черт
возьми! Уж это-то я узнаю, поговорю начистоту с самим Атосом».
Утро
разгоралось. Д'Артаньян снова услышал все те звуки, которые замирали один за
другим вчера вечером, – все начинало пробуждаться: ожили птицы на ветвях,
собаки в конурах, овцы на пастбище; ожили, казалось, даже привязанные к берегу
барки на Луаре и, отделясь от берегов, поплыли вниз по течению. Д'Артаньян,
чтоб никого не будить, оставался у своего окна, но, заслышав в замке шум
отворяемых дверей и ставен, он еще раз пригладил волосы, подкрутил усы, по привычке
почистил рукавом своею колота поля шляпы и сошел вниз. Спустившись с последней
ступеньки крыльца, он заметил Атоса, наклонившегося к земле в позе человека,
который ищет затерянную в песке монету.
– С
добрым утром, дорогой хозяин! – сказал д'Артаньян.
– С
добрым утром, милый друг. Как провели ночь?
– Превосходно,
мой друг; да и все у вас тут превосходно: и кровать, и вчерашний ужин, и весь
ваш прием. Но что вы так усердно рассматриваете? Уж не сделались ли вы, чего
доброго, любителем тюльпанов?
– Над
этим, мой друг, не следует смеяться. В деревне вкусы очень меняются, и, сам
того не замечая, начинаешь любить все то прекрасное, что природа выводит на
свет из-под земли и чем так пренебрегают в городах. Я просто смотрел на ирисы:
я посадил их вчера у бассейна, а сегодня утром их затоптали. Эти садовники
такой неуклюжий народ. Ездили за водой и не заметили, что лошадь ступает по
грядке.
Д'Артаньян
улыбнулся.
– Вы
так думаете? – спросил он.
И он
повел друга в аллею, где отпечаталось немало следов, подобных тем, от которых пострадали
ирисы.
– Вот,
кажется, еще следы, посмотрите, Атос, – равнодушно сказал Д'Артаньян.
– В
самом деле. И еще совсем свежие!
– Совсем
свежие, – подтвердил Д'Артаньян.
– Кто
мог выехать сегодня утром? – спросил с тревогой Атос. – Не вырвалась
ли лошадь из конюшни?
– Не
похоже, – сказал Д'Артаньян, – шаги очень ровные и спокойные.
– Где
Рауль? – воскликнул Атос. – И как могло случиться, что я его не
видел!
– Ш-ш, –
остановил его Д'Артаньян, приложив с улыбкой палец к губам.
– Что
здесь произошло? – спросил Атос.
Д'Артаньян
рассказал все, что видел, пристально следя за лицом хозяина.
– А,
теперь я догадываюсь, в чем дело, – ответил Атос, слегка пожав
плечами. – Бедный мальчик поехал в Блуа.
– Зачем?
– Да
затем, бог мой, чтобы узнать о здоровье маленькой Лавальер. Помните, той
девочки, которая вывихнула себе ногу?
– Вы
думаете? – недоверчиво спросил Д'Артаньян.
– Не
только думаю, но уверен в этом, – ответил Атос. – Разве вы не
заметили, что Рауль влюблен?
– Что
вы? В кого? В семилетнюю девочку?
– Милый
друг, в возрасте Рауля сердце бывает так полно, что необходимо излить его на
что-нибудь, будь то мечта или действительность. Ну, а его любовь, – то и
другое вместе.
– Вы
шутите! Как? Эта крошка?
– Разве
вы ее не видали? Это прелестнейшее создание. Серебристо-белокурые волосы и голубые
глаза, уже сейчас задорные и томные.
– А
что скажете вы про эту любовь?
– Я
ничего не говорю, смеюсь и подшучиваю над Раулем; но первые потребности сердца
так неодолимы, порывы любовной тоски у молодых людей так сладки и так горьки в
то же время, что часто носят все признаки настоящей страсти. Я помню, что сам в
возрасте Рауля влюбился в греческую статую, которую добрый король Генрих
Четвертый подарил моему отцу. Я думал, что сойду с ума от горя, когда узнал,
что история Пигмалиона – пустой вымысел.
– Это
от безделья. Вы не стараетесь ничем занять Рауля, и он сам ищет себе занятий.
– Именно.
Я уж подумываю удалить его отсюда.
– И
хорошо сделаете.
– Разумеется.
Но это значило бы разбить его сердце, и он страдал бы, как от настоящей любви.
Уже года три-четыре тому назад, когда он сам был ребенком, он начал восхищаться
этой маленькой богиней и угождать ей, а теперь дойдет до обожания, если
останется здесь. Дети каждый день вместе строят всякие планы и беседуют о
множестве серьезных вещей, словно им по двадцать лет и они настоящие
влюбленные. Родные маленькой Лавальер сначала все посмеивались, но и они,
кажется, начинают хмурить брови.
– Ребячество.
Но Раулю необходимо рассеяться. Отошлите его поскорей отсюда, не то, черт
возьми, он у вас никогда не станет мужчиной.
– Я
думаю послать его в Париж, – сказал Атос.
– А, –
отозвался д'Артаньян и подумал, что настала удобная минута для нападения. –
Если хотите, – сказал он, – мы можем устроить судьбу этого молодого
человека.
– А, –
в свою очередь, сказал Атос.
– Я
даже хочу с вами посоветоваться относительно одной вещи, пришедшей мне на ум.
– Извольте.
– Как
вы думаете, не пора ли нам поступить опять на службу?
– Разве
вы не состоите все время на службе, д'Артаньян?
– Скажу
точнее: речь идет о деятельной службе. Разве прежняя жизнь вас больше не соблазняет
и, если бы вас ожидали действительные выгоды, не были бы вы рады возобновить в
компании со мной и нашим другом Портосом былые похождения?
– Кажется,
вы мне это предлагаете? – спросил Атос.
– Прямо
и чистосердечно.
– Снова
взяться за оружие?
– Да.
– За
кого и против кого? – спросил вдруг Атос, устремив на гасконца свой ясный
и доброжелательный взгляд.
– Ах,
черт! Вы слишком торопливы.
– Прежде
всего я точен. Послушайте, д'Артаньян, есть только одно лицо, или, лучше сказать,
одно дело, которому человек, подобный мне, может быть полезен: дело короля.
– Вот
это сказано точно, – сказал мушкетер.
– Да,
но прежде условимся, – продолжал серьезно Атос. – Если стать на
сторону короля, по-вашему, значит стать на сторону Мазарини, мы с вами не
сойдемся.
– Я
не сказал этого, – ответил, смутившись, гасконец.
– Знаете
что, д'Артаньян, – сказал Атос, – не будем хитрить друг с другом.
Ваши умолчания и увертки отлично объясняют мне, по чьему поручению вы сюда
явились. О таком деле действительно не решаются говорить громко и охотников на
него вербуют втихомолку, потупив глаза.
– Ах,
милый Атос! – сказал д'Артаньян.
– Вы
понимаете, – продолжал Атос, – что я говорю не про вас – вы
лучший из всех храбрых и отважных людей, – я говорю об этом скаредном
итальянце-интригане, об этом холопе, пытающемся надеть на голову корону,
украденную из-под подушки, об этом шуте, называющем свою партию – партией
короля и запирающем в тюрьмы принцев крови, потому что он не смеет казнить их,
как делал наш кардинал, великий кардинал. Теперь на этом месте ростовщик,
который взвешивает золото и, обрезая монеты, прячет обрезки, опасаясь
ежеминутно, несмотря на свое шулерство, завтра проиграть; словом, я говорю о
негодяе, который, как говорят, ни в грош не ставит королеву. Что ж, тем хуже
для нее! Этот негодяй через три месяца вызовет междоусобную войну только для
того, чтобы сохранить свои доходы. И к такому-то человеку вы предлагаете мне
поступить на службу, д'Артаньян? Благодарю!
– Помилуй
бог, да вы стали еще вспыльчивей, чем прежде! – сказал д'Артаньян. –
Годы разожгли вашу кровь, вместо того чтобы охладить ее. Кто говорит вам, что я
служу этому господину и вас склоняю к тому же?
«Черт
возьми, – подумал он, – нельзя выдавать тайну человеку, так враждебно
настроенному».
– Но
в таком случае, мой друг, – возразил Атос, – что же означает ваше
предложение?
– Ах,
боже мой, ничего не может быть проще. Вы живете в собственном имении и,
по-видимому, совершенно счастливы в своей золотой умеренности. У Портоса
пятьдесят, а может быть, и шестьдесят тысяч ливров дохода. У Арамиса
по-прежнему полтора десятка герцогинь, которые оспаривают друг у друга прелата,
как оспаривали прежде мушкетера; это вечный баловень судьбы. Но я, что я из
себя представляю? Двадцать лет ношу латы и рейтузы, а все сижу в том же, притом
незавидном чине, не двигаюсь ни взад, ни вперед, не живу. Одним словом, я
мертв. И вот, когда мне представляется возможность хоть чуточку ожить, вы все
подымаете крик: «Это подлец! Шут! Обманщик! Как можно служить такому человеку?»
Эх, черт возьми! Я сам думаю так же, но сыщите мне кого-нибудь получше или
платите мне пенсию.
Атос
задумался на три секунды и в эти три секунды понял хитрость д'Артаньяна,
который, слишком зарвавшись сначала, теперь обрывал все разом, чтобы скрыть
свою игру. Он ясно видел, что предложение сделано было ему серьезно и было бы
изложено полностью, если бы он выказал желание выслушать его.
«Так! –
подумал он. – Значит, д'Артаньян – сторонник Мазарини».
И с этой
минуты Атос сделался крайне сдержан.
Д'Артаньян,
со своей стороны, стал еще осторожнее.
– Но
ведь у вас, наверное, есть какие-то намерения? – продолжал спрашивать
Атос.
– Разумеется.
Я хотел посоветоваться со всеми вами и придумать средство что-нибудь сделать,
потому что каждому из нас всегда будет недоставать других.
– Это
правда. Вы говорили мне о Портосе. Неужели вы склонили его искать богатства?
Мне кажется, он достаточно богат.
– Да,
он богат. Но человек так создан, что ему всегда не хватает еще чего-нибудь.
– Чего
же не хватает Портосу?
– Баронского
титула.
– Да,
правда, я и забыл, – засмеялся Атос.
«Правда! –
подумал д'Артаньян. – А откуда он знает? Уж не переписывается ли он с Арамисом?
Ах, если бы мне только это узнать, я бы узнал и все остальное».
Тут
разговор оборвался, так как вошел Рауль. Атос хотел ласково побранить его, но
юноша был так печален, что у Атоса не хватило духу, он смолчал и стал
расспрашивать, в чем дело.
– Не
хуже ли пашей маленькой соседке? – спросил д'Артаньян.
– Ах,
сударь, – почти задыхаясь от горя, отвечал Рауль, – ушиб очень
опасен, и, хотя видимых повреждении нет, доктор боится, как бы девочка не
осталась хромой на всю жизнь.
– Это
было бы ужасно! – сказал Атос.
У
д'Артаньяна вертелась на языке шутка, но, увидев, какое участие принимает Атос
в этом горе, он сдержался.
– Ах,
сударь, меня совершенно приводит в отчаяние, – сказал Рауль, – то,
что я сам виноват во всем этом.
– Вы?
Каким образом, Рауль? – спросил Атос.
– Конечно,
ведь она соскочила с бревна для того, чтобы бежать ко мне.
– Вам
остается только одно средство, милый Рауль: жениться на ней и этим искупить
свою вину, – сказал д'Артаньян.
– Ах,
сударь, вы смеетесь над искренним горем, это очень дурно, – ответил Рауль.
И,
чувствуя потребность остаться одному, чтобы выплакаться, он ушел в свою
комнату, откуда вышел только к завтраку.
Дружеские
отношения обоих приятелей нисколько не пострадали от утренней стычки, а потому
они завтракали с большим аппетитом, изредка посматривая на Рауля, который сидел
за столом с влажными от слез глазами, с тяжестью на сердце и почти не мог есть.
К концу
завтрака было подано два письма, которые Атос прочел с величайшим вниманием,
невольно вздрогнув при этом несколько раз. Д'Артаньян, сидевший на другом конце
стола и отличавшийся прекрасным зрением, готов был поклясться, что узнал мелкий
почерк Арамиса. Другое письмо было написано женским растянутым и неровным
почерком.
– Пойдемте
фехтовать, – сказал д'Артаньян Раулю, видя, что Атос желает остаться один,
чтобы ответить на письма или обдумать их. – Пойдемте, это развлечет вас.
Молодой
человек взглянул на Атоса; тот утвердительно кивнул головой.
Они
прошли в нижнюю залу, в которой были развешаны рапиры, маски, перчатки, нагрудники
и прочие фехтовальные принадлежности.
– Ну
как? – спросил Атос, придя к ним через четверть часа.
– У
него совсем ваша рука, дорогой Атос, – сказал д'Артаньян, – а если бы
у него было вдобавок и ваше хладнокровие, не оставалось бы желать ничего
лучшего…
Молодой
человек чувствовал себя пристыженным. Если он два-три раза и задел руку или
бедро д'Артаньяна, то последний раз двадцать кольнул его прямо в грудь.
Тут
вошел Шарло и подал д'Артаньяну очень спешное письмо, только что присланное с
нарочным.
Теперь
пришла очередь Атоса украдкой поглядывать на письмо.
Д'Артаньян
прочел его, по-видимому, без всякого волнения и сказал, слегка покачивая головой:
– Вот
что значит служба. Ей-богу, вы сто раз правы, что не хотите больше служить! Тревиль
заболел, и без меня не могут обойтись в полку. Видно, пропал мой отпуск.
– Вы
возвращаетесь в Париж? – живо спросил Атос.
– Да,
конечно, – ответил д'Артаньян. – А разве вы не едете туда же?
– Если
я попаду в Париж, то очень рад буду с вами увидеться, – слегка покраснев,
ответил Атос.
– Эй,
Планше! – крикнул д'Артаньян в дверь. – Через десять минут мы
уезжаем. Задай овса лошадям.
И,
обернувшись к Атосу, прибавил:
– Мне
все кажется, будто мне чего то не хватает, и я очень жалею, что уезжаю от вас,
не повидавшись с добрым Гримо.
– Гримо? –
сказал Атос. – Действительно, я тоже удивляюсь, отчего вы о нем не
спрашиваете. Я уступил его одному из моих друзей.
– Который
понимает его знаки? – спросил д'Артаньян.
– Надеюсь, –
ответил Атос.
Друзья
сердечно обнялись. Д'Артаньян пожал руку Раулю, взял обещание с Атоса, что тот
зайдет к нему, если будет в Париже, или напишет, если не поедет туда, и вскочил
на лошадь. Планше, исправный, как всегда, был уже в седле.
– Не
хотите ли проехаться со мной? – смеясь, спросил Рауля Д'Артаньян. – Я
еду через Блуа.
Рауль
взглянул на Атоса; тот удержал его едва заметным движением головы.
– Нет,
сударь, – ответил молодой человек, – я останусь с графом.
– В
таком случае прощайте, друзья мои, – сказал д'Артаньян, в последний раз
пожимая им руки. – Да хранит вас бог, как говаривали мы, расставаясь в
старину при покойном кардинале.
Атос
махнул рукой на прощание, Рауль поклонился, и Д'Артаньян с Планше уехали.
Граф
следил за ними глазами, опершись на плечо юноши, который был почти одного с ним
роста. Но едва Д'Артаньян исчез за стеной, он сказал:
– Рауль,
сегодня вечером мы едем в Париж.
– Как! –
воскликнул молодой человек, бледнея.
– Вы
можете съездить попрощаться с госпожой де Сен-Реми и передать ей мой прощальный
привет. Я буду ждать вас обратно к семи часам.
Со
смешанным выражением грусти и благодарности на лице молодой человек поклонился
и пошел седлать лошадь.
А
Д'Артаньян, едва скрывшись из поля их зрения, вытащил из кармана письмо и
перечел его:
«Возвращайтесь
немедленно в Париж. Дж. М.»
– Сухое
письмо, – проворчал Д'Артаньян, – и не будь приписки, я, может быть,
не понял бы его; но, к счастью, приписка есть.
И он
прочел приписку, примирившую его с сухостью письма:
«Р.S.
Поезжайте к королевскому казначею в Блуа, назовите ему вашу фамилию и покажите
это письмо: вы получите двести пистолей».
– Решительно,
такая проза мне нравится, – сказал Д'Артаньян. – Кардинал пишет
лучше, чем я думал. Едем, Планше, сделаем визит королевскому казначею и затем
поскачем дальше.
– В
Париж, сударь?
– В
Париж.
И оба
поехали самой крупной рысью, на какую только были способны их лошади.
|
