Глава 2. НОЧНОЙ ДОЗОР
Десять
минут спустя маленький отряд выехал на улицу Добрых Ребят, обогнув театр, построенный
кардиналом Ришелье для первого представления «Мирам»; теперь здесь, по воле кардинала
Мазарини, предпочитавшего литературе музыку, шли первые во Франции оперные спектакли.
Все в
городе свидетельствовало о народном волнении. Многочисленные толпы двигались по
улицам, и, вопреки тому, что говорил д'Артаньян, люди останавливались и
смотрели на солдат дерзко и с угрозой. По всему видно было, что у горожан
обычное добродушие сменилось более воинственным настроением. Время от времени
со стороны рынка доносился гул голосов. На улице Сен-Дени стреляли из ружей, и
по временам где-то внезапно и неизвестно для чего, единственно по прихоти
толпы, начинали бить в колокол.
Д'Артаньян
ехал с беззаботностью человека, для которого такие пустяки ничего не значат.
Если толпа загораживала дорогу, он направлял на нее своего коня, даже не
крикнув: «Берегись!»; и, как бы понимая, с каким человеком она имеет дело,
толпа расступалась и давала всадникам дорогу.
Кардинал
завидовал этому спокойствию; и хотя оно объяснялось, по его мнению, только
привычкой к опасностям, он чувствовал к офицеру, под начальством которого вдруг
очутился, то невольное уважение, в котором благоразумие не может отказать
беспечной смелости.
Когда
они приблизились к посту у заставы Сержантов, их окликнул часовой:
– Кто
идет?
Д'Артаньян
отозвался и, спросив у кардинала пароль, подъехал к караулу. Пароль был: «Людовик
и Рокруа».
После
обмена условными словами д'Артаньян спросил, не лейтенант ли Коменж командует
караулом.
Часовой
указал ему на офицера, который стоя разговаривал с каким-то всадником, положив
руку на шею лошади. Это был тот, кого искал д'Артаньян.
– Господин
де Коменж здесь, – сказал д'Артаньян, вернувшись к кардиналу.
Мазарини
подъехал к нему, между тем как д'Артаньян из скромности остался в стороне; по
манере, с какой оба офицера, пеший и конный, сняли свои шляпы, он видел, что
они узнали кардинала.
– Браво,
Гито, – сказал кардинал всаднику, – я вижу, что, несмотря на свои
шестьдесят четыре года, вы по-прежнему бдительны и преданны. Что вы говорили
этому молодому человеку?
– Монсеньер, –
отвечал Гито, – я говорил ему, что мы переживаем странные времена и что
сегодняшний день очень напоминает дни Лиги, о которой я столько наслышался в
молодости. Знаете, сегодня на улицах Сен-Дени и Сен-Мартен речь шла не более не
менее, как о баррикадах!
– И
что же ответил вам Коменж, мой дорогой Гито?
– Монсеньер, –
сказал Коменж, – я ответил, что для Лиги им кое-чего недостает, и немалого, –
а именно герцога Гиза; да такие вещи и не повторяются.
– Это
верно, но зато они готовят Фронду[1],
как они выражаются, – заметил Гито.
– Что
такое Фронда? – спросил Мазарини.
– Они
так называют свою партию, монсеньер.
– Откуда
это название?
– Кажется,
несколько дней тому назад советник Башомон сказал в парламенте, что все мятежники
похожи на парижских школьников, которые сидят по канавам с пращей и швыряют камнями;
чуть завидят полицейского – разбегаются, но как только он пройдет, опять
принимаются за прежнее. Они подхватили это слово и стали называть себя фрондерами,
как брюссельские оборванцы зовут себя гезами. За эти два дня все стало
«по-фрондерски» булки, шляпы, перчатки, муфты, веера; да вот послушайте сами.
Действительно,
в эту самую минуту распахнулось какое-то окно, в него высунулся мужчина и
запел:
Слышен
ветра шепот,
Слышен
свист порой,
Это
Фронды ропот:
«Мазарини
долой!»
– Наглец, –
проворчал Гито.
– Монсеньер, –
сказал Коменж, который из-за полученных побоев был в дурном настроении и искал
случая в отместку за свою шишку нанести рану, – разрешите послать пулю
этому бездельнику, чтобы научить его не петь в другой раз так фальшиво?
И он уже
протянул руку к кобуре на дядюшкином седле.
– Нет,
нет! – воскликнул Мазарини. – Diavolo[2]
мой милый друг, вы все дело испортите, а оно пока идет чудесно. Я знаю всех
ваших французов, от первого до последнего: поют, – значит, будут платить.
Во времена Лиги, о которой вспоминал сейчас Гито, распевали только мессы, ну и
было очень плохо. Едем, Гито, едем, посмотрим, так ли хорош караул у Трехсот
Слепых, как у заставы Сержантов.
И,
махнув Коменжу рукой, он подъехал к д'Артаньяну, который снова занял место во
главе своего маленького отряда. Следом за ним ехали кардинал и Гито, а немного
поодаль остальные.
– Это
правда, – проворчал Коменж, глядя вслед удаляющемуся кардиналу. – Я
и забыл: платить да платить, больше ему ничего не надо.
Теперь
они ехали по улице Сент-Оноре, беспрестанно рассеивая по пути кучки народа. В
толпе только и разговору было что о новых эдиктах; жалели юного короля,
который, сам того не зная, разоряет народ; всю вину сваливали на Мазарини;
поговаривали о том, чтобы обратиться к герцогу Орлеанскому и к принцу Конде;
восторженно повторяли имена Бланмениля и Бруселя.
Д'Артаньян
беспечно ехал среди народа, как будто он сам и его лошадь были из железа; Мазарини
и Гито тихо разговаривали; мушкетеры, наконец узнавшие кардинала, хранили
молчание.
Когда по
улице Святого Фомы они подъехали к посту Трехсот Слепых, Гито вызвал младшего
офицера. Тот подошел с рапортом.
– Ну,
как дела? – спросил Гито.
– Капитан, –
ответил офицер, – все обстоит благополучно; только в этом дворце что-то неладно,
на мой взгляд.
И он
показал рукой на великолепный дворец, стоявший там, где позже построили театр Водевиль.
– В
этом доме? – спросил Гито. – Да ведь это особняк Рамбулье.
– Не
знаю, Рамбулье или нет, но только я видел своими глазами, как туда входило множество
подозрительных лиц.
– Вот
оно что! – расхохотался Гито. – Да ведь это поэты!
– Эй,
Гито, – сказал Мазарини, – не отзывайся так непочтительно об этих
господах. Я сам в юности был поэтом и писал стихи на манер Бенсерада.
– Вы,
монсеньер?!
– Да,
я. Хочешь, продекламирую?
– Это
меня не убедит. Я не понимаю по-итальянски.
– Зато
когда с тобой говорят по-французски, ты понимаешь, мой славный и храбрый Гито, –
продолжал Мазарини, дружески кладя руку ему на плечо, – и какое бы ни дали
тебе приказание на этом языке, ты его исполнишь?
– Без
сомнения, монсеньер, как всегда, если, конечно, приказание будет от королевы.
– Да,
да! – сказал Мазарини, закусывая губу. – Я знаю, ты всецело ей предан.
– Уж
двадцать лет я состою капитаном гвардии ее величества.
– В
путь, Д'Артаньян, – сказал кардинал, – здесь все в порядке.
Д'Артаньян,
не сказав ни слова, занял свое место во главе колонны с тем слепым повиновением,
которое составляет отличительную черту солдата.
Они
проехали по улицам Ришелье и Вильдо к третьему посту на холме Святого Рока.
Этот пост, расположенный почти у самой крепостной стены, был самым уединенным,
и прилегающая к нему часть города была мало населена.
– Кто
командует этим постом? – спросил кардинал.
– Вилькье, –
ответил Гито.
– Черт! –
выругался Мазарини. – Поговорите с ним сами. Вы знаете, мы с ним не в
ладах с тех пор, как вам поручено было арестовать герцога Бофора: он в обиде,
что ему, капитану королевской гвардии, не доверили эту честь.
– Знаю
и сто раз доказывал ему, что он не прав, потому что король, которому было тогда
четыре года, не мог ему дать такого приказания.
– Да,
но зато я мог его дать, Гито; однако я предпочел вас.
Гито,
ничего не отвечая, пришпорил лошадь и, обменявшись паролем с часовым, вызвал
Вилькье.
Тот
подошел к нему.
– А,
это вы, Гито! – проговорил он ворчливо, по своему обыкновению. –
Какого черта вы сюда явились?
– Приехал
узнать, что у вас нового.
– А
чего вы хотите? Кричат: «Да здравствует король!» и «Долой Мазарини!». Ведь это
уже не новость: за последнее время мы привыкли к таким крикам.
– И
сами им вторите? – смеясь, спросил Гито.
– По
правде сказать, иной раз хочется! По-моему, они правы, Гито; и я охотно бы
отдал все не выплаченное мне за пять лет жалованье, лишь бы король был теперь
на пять лет старше!
– Вот
как! А что было бы, если бы король был на пять лет старше.
– Было
бы вот что: король, будь он совершеннолетним, стал бы сам отдавать приказания,
а гораздо приятнее повиноваться внуку Генриха Четвертого, чем сыну Пьетро
Мазарини. За короля, черт возьми, я умру с удовольствием; но сложить голову за
Мазарини, как это чуть не случилось сегодня с вашим племянником!.. Никакой рай
меня в этом не утешит, какую бы должность мне там ни дали.
– Хорошо,
хорошо, капитан Вилькье, – сказал Мазарини, – будьте покойны, я
доложу королю о вашей преданности.
И,
обернувшись к своим спутникам, прибавил:
– Едем,
господа; все в порядке.
– Вот
так штука! – воскликнул Вилькье. – Сам Мазарини здесь! Тем лучше:
меня уже давно подмывало сказать ему в глаза, что я о нем думаю. Вы доставили
мне подходящий случай, Гито, и хотя у вас вряд ли были добрые намерения, я все
же благодарю вас.
Он
повернулся на каблуках и ушел в караульню, насвистывая фрондерскую песенку.
Весь
обратный путь Мазарини ехал в раздумье: все услышанное им от Коменжа, Гито и
Вилькье убеждало его, что в трудную минуту за него никто не постоит, кроме
королевы; а королева так часто бросала своих друзей, что поддержка ее казалась
иногда министру, несмотря на все принятые им меры, очень ненадежной и
сомнительной.
В
продолжение своей ночной поездки, длившейся около часа, кардинал, расспрашивая
Коменжа, Гито и Вилькье, не переставал наблюдать одного человека. Этот
мушкетер, который сохранял спокойствие перед народными угрозами и даже бровью
не повел ни на шутки Мазарини, ни на те насмешки, предметом которых был сам
кардинал, казался ему человеком необычным и достаточно закаленным для
происходящих событий, а еще больше для надвигающихся в будущем.
К тому
же имя д'Артаньяна не было ему совсем незнакомо, и хотя он, Мазарини, явился во
Францию только в 1634 или 1635 году, то есть лет через семь-восемь после
происшествий, описанных нами в предыдущей книге, он все-таки где-то слышал, что
так звали человека, проявившего однажды (он уже позабыл, при каких именно
обстоятельствах) чудеса ловкости, смелости и преданности.
Эта
мысль настолько занимала его, что он решил немедленно разобраться в этом деле,
но за сведениями о д'Артаньяне не к д'Артаньяну же было обращаться. По
некоторым словам, произнесенным лейтенантом мушкетеров, кардинал признал в нем
гасконца; а итальянцы и гасконцы слишком схожи и слишком хорошо понимают друг
друга, чтобы относиться с доверием к тому, что каждый из них может наговорить о
самом себе. Поэтому, когда они подъехали к стене, окружавшей сад Пале-Рояля,
кардинал постучался в калитку (примерно в том месте, где сейчас находится кафе
«Фуа»), поблагодарил Д'Артаньяна и, попросив его обождать во дворе, сделал знак
Гито следовать за собой. Оба сошли с лошадей, бросили поводья лакею,
отворившему калитку, и исчезли в саду.
– Дорогой
Гито, – сказал кардинал, беря под руку старого гвардейского
капитана, – вы мне напомнили недавно, что уже более двадцати лет состоите
на службе королевы.
– Да,
это так, – ответил Гито.
– Так
вот, мой милый Гито, – продолжал кардинал, – я заметил, что вы, кроме
вашей храбрости, которая не подлежит никакому сомнению, и много раз доказанной
верности, отличаетесь еще и превосходной памятью.
– Вы
это заметили, монсеньер? – сказал гвардейский капитан. – Черт, тем
хуже для меня.
– Почему?
– Без
сомнения, одно из главных достоинств придворного – это умение забывать.
– Но
вы, Гито, не придворный, вы храбрый солдат, один из тех славных воинов, которые
еще остались от времен Генриха Четвертого и, к сожалению, скоро совсем
переведутся.
– Черт
побери, монсеньер! Уж не пригласили ли вы меня сюда для того, чтобы составить
мой гороскоп?
– Нет, –
ответил Мазарини, смеясь, – я пригласил вас, чтобы спросить, обратили ли
вы внимание на нашего лейтенанта мушкетеров?
– Д'Артаньяна?
– Да.
– Мне
ни к чему было обращать на него внимание, монсеньер: я уже давно его знаю.
– Что
же это за человек?
– Что
за человек? – воскликнул Гито, удивленный вопросом. – Гасконец.
– Это
я знаю; но я хотел спросить: можно ли ему вполне довериться?
– Господин
де Тревиль относится к нему с большим уважением, а господин де Тревиль, как вы
знаете, один из лучших друзей королевы.
– Я
хотел бы знать, показал ли он себя на деле…
– Храбрым
солдатом? На это я могу ответить вам сразу. Мне говорили, что при осаде
Ла-Рошели, под Сузой, под Перпиньяном он совершил больше, чем требовал его
долг.
– Но
вы знаете, милый Гито, мы, бедные министры, нуждаемся часто и в другого рода людях,
не только в храбрецах. Мы нуждаемся в ловких людях.
Д'Артаньян
при покойном кардинале, кажется, был замешан в крупную интригу, из которой, по
слухам, выпутался очень умело?
– Монсеньер,
по этому поводу, – сказал Гито, который понял, что кардинал хочет
заставить его проговориться, – я должен сказать, что мало верю всяким слухам
и выдумкам. Сам я никогда не путаюсь ни в какие интриги, а если иногда меня и
посвящают в чужие, то ведь это не моя тайна, и ваше преосвященство одобрит меня
за то, что я храню ее ради того, кто мне доверился.
Мазарини
покачал головой.
– Ах, –
сказал он, – честное слово, бывают же счастливцы-министры, которые узнают
все, что хотят знать.
– Монсеньер, –
ответил Гито, – такие министры не меряют всех людей на один аршин: для
военных дел они пользуются военными людьми, для интриг интриганами. Обратитесь
к какому-нибудь интригану тех времен, о которых вы говорите, и от него вы
узнаете, что захотите… за плату, разумеется.
– Хорошо, –
поморщился Мазарини, как всегда бывало, когда речь заходила о деньгах в том
смысле, как про них упомянул Гито, – заплатим… если иначе нельзя.
– Вы
действительно желаете, чтобы я указал вам человека, участвовавшего во всех
кознях того времени?
– Per
Bacco![3]–
воскликнул Мазарини, начиная терять терпение. – Уже целый час я толкую вам
об этом, упрямая голова!
– Есть
человек, по-моему вполне подходящий, но только согласится ли он говорить?
– Уж
об этом позабочусь я.
– Ах,
монсеньер, не всегда легко заставить говорить человека, предпочитающего
молчать.
– Ба!
Терпением можно всего добиться. Итак, кто он?
– Граф
Рошфор.
– Граф
Рошфор?
– Да,
но, к несчастью, он исчез года четыре назад, и я не знаю, что с ним сталось.
– Я-то
знаю, Гито, – сказал Мазарини.
– Так
почему же вы сейчас жаловались, ваше преосвященство, что ничего не знаете?
– Так
вы думаете, – сказал Мазарини, – что этот Рошфор…
– Он
был предан кардиналу телом и душой, монсеньер. Но, предупреждаю, это будет вам
дорого стоить: покойный кардинал был щедр со своими любимцами.
– Да,
да, Гито, – сказал Мазарини, – кардинал был великий человек, но
этот-то недостаток у него был. Благодарю вас, Гито, я воспользуюсь вашим
советом, и притом сегодня же.
Оба
собеседника подошли в это время ко двору Пале-Рояля; кардинал движением руки
отпустил Гито и, заметив офицера, шагавшего взад и вперед по двору, подошел к
нему.
Это был
д'Артаньян, ожидавший кардинала по его приказанию.
– Пойдемте
ко мне, господин д'Артаньян, – проговорил Мазарини самым приятным голосом, –
у меня есть для вас поручение.
Д'Артаньян
поклонился, прошел вслед за кардиналом по потайной лестнице и через минуту
очутился в кабинете, где уже побывал в этот вечер.
Кардинал
сел за письменный стол и набросал несколько строк на листке бумаги.
Д'Артаньян
стоял и ждал бесстрастно, без нетерпения и любопытства, словно военный автомат,
готовый к действию или, вернее, к выполнению чужой воли.
Кардинал
сложил записку и запечатал ее своей печатью.
– Господин
д'Артаньян, – сказал он, – доставьте немедленно этот ордер в Бастилию
и привезите оттуда человека, о котором здесь говорится. Возьмите карету и
конвой да хорошенько смотрите за узником.
Д'Артаньян
взял письмо, отдал честь, повернулся налево кругом, не хуже любого сержанта на
ученье, вышел из кабинета, и через мгновение послышался его отрывистый и
спокойный голос:
– Четырех
конвойных, карету, мою лошадь.
Через
пять минут колеса кареты и подковы лошадей застучали по мостовой.
|
