8
Николь,
приняв ванну, умастила и припудрила свое тело, потопталась на усыпанном пудрой
мохнатом полотенце. Потом долго и дотошно изучала себя в зеркале, гадая, скоро
ли этот стройный, гармоничный фасад осядет и потеряет плавность линий. Лет так
через шесть; но сейчас я еще ничего – пожалуй, даже лучше очень и очень многих.
Она себя
не переоценивала. Единственное различие между нынешней Николь и Николь пять лет
назад заключалось в том, что тогда ее красота еще была девически незрелой. Но
все-таки она завидовала юным – оказывал свое действие современный культ юности,
примелькавшиеся полудетские лица киногероинь, которые, если верить экрану,
несли в себе всю энергию и всю мудрость эпохи.
Она
надела длинное, до щиколотки платье, каких не носила днем уже много лет, истово
перекрестилась несколькими каплями «Шанель 16». К часу дня, когда автомобиль
Томми затормозил перед виллой, она была точно цветущий, хорошо ухоженный сад.
Как
чудесно снова испытать все это – принимать чье-то поклонение, играть в какую-то
тайну! Два бесценных года выпали из ее жизни в самую пору самодовольного
расцвета красивой женщины, и теперь она словно наверстывала их. Она встретила
Томми так, словно он был один из многих ее поклонников, и, ведя его к столу,
под сиеннским зонтом, шла не рядом, а немного впереди. Красавицы девятнадцати и
двадцати девяти лет одинаково уверены в собственной силе, тогда как в
десятилетие, разделяющее эти два возраста, требовательность женского естества
мешает женщине ощущать себя центром вселенной. Дерзкая уверенность
девятнадцатилетних сродни петушиному задору кадет; двадцатидевятилетние в этом
смысле скорей напоминают боксеров после выигранного боя.
Но если
девчонка девятнадцати лет попросту избалована переизбытком внимания, женщина
двадцати девяти черпает свою уверенность из источников, более утонченных.
Томимая желанием, она умело выбирает аперитивы; удовлетворенная, смакует, точно
деликатес, сознание своей власти. К счастью, ни в том, ни в другом случае она
не задумывается о будущих годах, когда ее внутреннее чутье все чаще станет
мутиться тревогой, страшно будет останавливаться и страшно идти вперед. Но
девятнадцать и двадцать девять – это лестничные площадки, где можно спокойно повременить,
не ожидая опасности ни снизу, ни сверху.
Николь
не хотела туманного платонического романа; ей нужен был любовник, нужна была
перемена. Она понимала – думая мыслями Дика, – что с поверхностной точки
зрения нелепо и пошло без истинного чувства пускаться в авантюру, которая для
всех может кончиться плохо. Но с другой стороны, она считала именно Дика
непосредственным виновником всему и вполне искренне думала, что такой эксперимент
может оказаться целебным. Ее подбодряли примеры, которых она немало
насмотрелась кругом в это лето, – столько людей поступали так, как хотели,
и это им легко сходило с рук. А кроме того, несмотря на принятое решение
никогда себе не лгать, она уговаривала себя, что всего лишь нащупывает почву и
в ее воле в любую минуту выйти из игры…
Когда
они очутились в тени у стола, Томми раскрыл объятия – точно белый селезень взмахнул
крыльями – и, притянув Николь к себе, заглянул ей в глаза.
– Не
шевелитесь больше, – приказала она. – Я теперь буду смотреть на вас
долго-долго.
Его
волосы были надушены, от белого костюма исходил легкий запах мыла.
С минуту
очи просто смотрели друг на друга. – Николь без улыбки на плотно сжатых
губах.
– Ну
как, нравится вам то, что вы видите? – негромко спросила она.
– Parle
francais.[96]
– Хорошо, –
сказала она и по-французски повторила тот же вопрос:
– Нравится
вам то, что вы видите?
Он
крепче прижал ее к себе.
– Мне
все в вас нравится. – И после паузы:
– Я
был уверен, что хорошо знаю ваше лицо, но оказывается, в нем есть кое-что, чего
я не замечал прежде. С каких пор у вас появился этот невинно-жуликоватый
взгляд.
Она
сердито вырвалась и воскликнула по-английски:
– Ах,
вот почему вам захотелось перейти на французский! – Она понизила голос,
увидав подходившего лакея с бутылкой хереса и бокалами:
– Чтобы
удобнее было говорить обидные вещи!
Она с
размаху села на стул, вдавив свои маленькие ягодицы в подушку из серебряной
парчи.
– У
меня здесь нет зеркала, – начала она опять по-французски, но более
решительным тоном. – Но если мой взгляд стал другим, так это оттого, что я
выздоровела. И вместе со здоровьем восстановилась моя истинная природа. Мой
дедушка был жуликом, и у меня это наследственное, вот и все. Удовлетворен ваш
практический ум?
Томми
смотрел на нее с недоумением, не понимая, о чем она говорит.
– А
где Дик – он с нами не завтракает?
Он явно
задал этот вопрос, не придавая ему особого значения, и Николь смехом
постаралась стереть испытанную досаду.
– Дик
уехал в Прованс, – сказала она. – Розмэри Хойт возникла на горизонте,
и он либо уехал вместе с ней, либо пришел в такое расстройство чувств, что ему
захотелось помечтать о ней в одиночестве.
– Странная
вы все-таки женщина, Николь.
– Ну
что вы! – поспешно возразила она. – Самая обыкновенная. Верней, во
мне сидит с десяток самых обыкновенных женщин, только все они разные.
Лакей
подал дыню и ведерко со льдом. Николь молчала; слова Томми насчет «жуликоватого
взгляда» не шли у нее из ума; да, этот человек из тех, кто угощает
нерасколотыми орехами вместо того, чтобы услужливо подносить очищенные ядрышки
на тарелочке.
– Зачем
только вам помешали оставаться тем, что вы есть? – снова заговорил
Томми. – Ваша судьба и трогает и волнует.
Она не
нашлась что ответить.
– Уж
эти мне укротители строптивых! – презрительно фыркнул он.
– В
любом обществе есть… – начала было она под неслышную подсказку тени Дика, но
тут же смолкла, покоряясь тому, что звучало в голосе Томми.
– Мне
на моем веку пришлось образумить немало мужчин с помощью силы, но я бы крепко
подумал, прежде чем решиться на это хотя бы с одной женщиной.
А такой
«гуманный» деспотизм, пожалуй, еще хуже. Кому он на пользу – вам, ему, еще кому-нибудь?
Сердце у
Николь екнуло и сжалось; она слишком хорошо знала, чем она обязана Дику.
– Мне
кажется, у меня…
– У
вас слишком много денег, – нетерпеливо перебил Томми. – В этом вся
загвоздка. Дик этого не может переварить.
Она
молча раздумывала, пока лакей убирал остатки дыни.
– Что
же мне теперь, по-вашему, делать?
Впервые
за десять лет она чувствовала над собой чужую волю, которая не была волей мужа.
Теперь каждому слову Томми предстояло войти в ее плоть и кровь.
Они пили
вино, а над ними ветерок шелестел в сосновых ветвях и солнце в полуденной истоме
осыпало слепящими веснушками клетчатую скатерть на столе. Томми, зайдя сзади,
положил ей руки на плечи, потом, скользнув ладонями от плеча вниз, крепко сжал
ее пальцы. Их щеки соприкоснулись, губы встретились, и она глубоко вздохнула то
ли от страсти, то ли от изумления, что эта страсть так сильна…
– Нельзя
ли услать гувернантку с детьми куда-нибудь?
– У
детей урок музыки. И все равно – я не хочу оставаться здесь.
– Поцелуй
меня еще.
Чуть
позже, в машине, мчавшей их по направлению к Ницце, Николь думала:
«Так у
меня жуликоватый взгляд, да? Ну что ж, лучше здоровый жулик, чем добропорядочная
психопатка».
И как
будто эта сентенция сняла с нее всякую вину или ответственность, она вдруг
возликовала, по-новому взглянув на себя. Перед ней раскрывались новые
горизонты, множество мужчин спешило навстречу, и ни одного ей не нужно было
слушаться или даже любить. Она перевела дух, резко передернула плечами и
повернулась к Томми.
– Неужели
нам непременно нужно ехать до самого Монте-Карло?
Он так
резко затормозил, что завизжали шины.
– Нет! –
воскликнул он. – И – черт побери, я так счастлив сейчас, как никогда в
жизни.
Ницца
уже была позади, и голубая дорога, повторяя изгибы берега, постепенно
поднималась к Корнишу. Но Томми теперь круто свернул вправо, выехал на тупой
мысок и вскоре остановился у боковых ворот маленького приморского отеля.
На миг
Николь стало страшно от будничной реальности происходящего. У конторки какой-то
американец долго и нудно препирался с портье из-за валютного курса. Вся
сжавшись внутренне, но невозмутимая внешне, Николь ждала, пока Томми заполнял
регистрационные бланки – для себя на свое настоящее имя, для нее на
вымышленное. Номер, в который они вошли, был как любой номер в курортной
гостинице средней руки – почти опрятный, почти аскетически обставленный, с
темными шторами на окнах в защиту от сверкания моря. Незатейливый приют для
незатейливых наслаждений. Официант принес заказанный Томми коньяк и вышел,
притворив за собой дверь. Томми сидел в единственном кресле, загорелый, прямой,
красивый, бровь дугой, на щеке рубец – Пэк-воитель, замечтавшийся Сатана.
Коньяк
еще не был допит, когда внезапный порыв поднял их и бросил друг к другу. Потом,
усадив ее на кровать, он целовал жестковатые смуглые колени. Ее короткое
сопротивление похоже было на судороги обезглавленного животного – она уже
забыла и Дика, и свои изменившиеся глаза, и самого Томми, и только все дальше
уходила в глубь времени – минут – мгновенья.
…Когда
он встал и, подойдя к окну, приподнял штору, чтобы посмотреть, что за шум там
внизу, он показался ей смуглей и крепче Дика; тугие клубки мускулов перекатывались
под солнечными бликами на коже. Была минута в их близости, когда и он позабыл
ее; почти в ту самую секунду, когда его плоть оторвалась от ее плоти, ее вдруг
охватило предчувствие, что все будет не так, как она ожидала. То был безымянный
страх, предшествующий любому потрясению, радостному или скорбному, с той
неизбежностью, с которой раскат грома предшествует грозе.
Томми
осторожно высунулся наружу и затем доложил:
– Ничего
не видно – только на балконе, что под нашим балконом, сидят две женщины в качалках
и беседуют о погоде.
– И
это от них столько шуму?
– Нет,
шум идет откуда-то еще ниже. Вот послушай.
Ах, на
юге, где сеют хлопок,
Отели
пустуют, дела идут плохо,
Глядеть
неохота…
– Это
американцы.
Николь
широко раскинула руки на постели и уставилась в потолок; ее тело взмокло под пудрой
и словно подернулось молочной пленкой. Ей нравилась эта голая комната с
одинокой мухой, которая, жужжа, летала под потолком. Томми пододвинул к кровати
кресло и сбросил лежавшие на нем вещи, чтобы сесть; ей нравилось, что вещей так
мало: невесомое платье и сандалеты да его полотняные брюки – маленькая кучка на
полу.
Он
рассматривал ее удлиненный белый торс, резко отделявшийся от почти коричневых конечностей,
и наконец сказал полушутя, полусерьезно:
– Ты
точно новорожденный младенец.
– С
невинно-жуликоватыми глазами.
– Это
мы исправим.
– Глаза
исправить трудно – особенно если они сделаны в Чикаго.
– Ничего,
я знаю лангедокские народные средства.
– Поцелуй
меня, Томми. В губы.
– Как
это по-американски, – сказал он, однако исполнил ее просьбу. – Когда
я последний раз был в Америке, я там встречал таких любительниц целоваться;
вопьются в губы до того, что кровь брызнет, – но дальше ни-ни.
Николь
приподнялась, облокотясь на подушку.
– Мне
нравится эта комната, – сказала она.
– На
мой взгляд, бедновата немножко. Радость моя, как чудно, что ты не захотела
ждать до Монте-Карло.
– Почему
бедновата? По-моему, комната замечательная – она как непокрытые столы у Пикассо
и Сезанна.
– Ну,
не знаю. – Он даже не пытался понять ее. – Вот, опять этот шум.
Господи,
да что там, убивают кого-то?
Он
вернулся к окну и снова стал докладывать:
– Это
американские матросы, – двое дерутся, а другие подзадоривают.
Должно
быть, с вашего крейсера, который стоит на рейде. – Он обернул полотенце
вокруг бедер и вышел на балкон. – И их poules[97] тоже с ними. Теперь так
водится – эти женщины следуют за кораблем из порта в порт. Но какие женщины!
При их жалованьи могли бы найти себе что-нибудь получше! Помню, например, в
корниловской армии – что ни женщина, то по меньшей мере балерина!
Видно
было, что само слово «женщина» не вызывает в нем никаких эмоций – слишком уж
многих он знал на своем веку, и Николь была довольна этим, считая, что ей
нетрудно будет удержать его, пока он находит в ней нечто большее, чем обыкновенную
женскую прелесть.
– Давай,
давай!
– В
подвздох норови, там больнее!
– Дава-а-ай!
– А
ты его правой, правой!
– Так
его, так его!
– Ты
что же, Дулшмит, сукин ты сын!
– Дава-а-ай!
Томми
вернулся в комнату.
– Здесь
больше не стоит оставаться, согласна?
Она была
согласна, но, прежде чем одеться, они снова припали друг к другу, я на какое-то
время убогий отель показался им не хуже любого дворца…
Наконец
Томми оделся и, выглянув в окно, воскликнул:
– Господи
боже, эти две мумии в качалках даже не повернулись! Сидят себе и разговаривают
как ни в чем не бывало. Они приехали сюда, чтобы экономно провести отпуск у
моря, и весь американский военный флот вкупе со всеми шлюхами Европы им в этом
не помешает.
Нежно
обвившись вокруг Николь, он стал зубами поправлять соскользнувшую с ее плеча
бретельку, но тут что-то оглушительно бухнуло за окном – это крейсер сзывал
своих матросов на борт.
И сразу
же внизу началась невообразимая кутерьма – никто ведь не знал, куда, к каким
берегам держит курс отплывающий корабль. Бесстрастные голоса официантов,
требующих расчета, смешивались с бранью и возмущенными выкриками; шелестела
бумага слишком крупных счетов, и звенели моменты слишком мелкой сдачи; кого-то,
кто уже не держался на ногах, волокли к шлюпкам товарищи – и весь шум
перекрывали отрывистые команды чинов военно-морской полиции. Наконец, под крик,
плач, просьбы и обещания, отчалила от берега первая шлюпка, и вслед ей
понеслись прощальные вопли столпившихся на пристани женщин.
Вдруг
какая-то девушка ворвалась на нижний балкон и, подскочив к перилам, яростно замахала
белой ресторанной салфеткой. Томми даже не успел разобрать, нарушило ли это
вторжение невозмутимую безмятежность англичанок в качалках – почти в ту же
минуту кто-то застучал в их собственную дверь.
Взволнованные
женские голоса умоляли отворить; Николь кивнула, и Томми повернул ключ в замке.
За дверью стояли две девушки, два растрепанных заморыша в нелепых кричащих
платьях. Одна из них плакала навзрыд.
– Пустите
нас помахать с вашего балкона! – взмолилась вторая с сильным американским
акцентом. – Пожалуйста, пустите! Помахать дружкам на прощанье! Пустите,
пожалуйста! Другие комнаты все заперты!
– Сделайте
одолжение, – любезно сказал Томми.
Девушки
метнулись к балкону и сейчас же на фоне общего гула зазвенели два пронзительных
дисканта:
– Чарли,
Чарли! Оглянись, Чарли!
– Пиши
в Ниццу до востребования!
– Чарли!
Не видит он меня!
Одна из
девиц вдруг задрала юбку, стащила с себя розовые трусики и, рванув их по шву, отчаянно
замахала этим импровизированным флагом, крича:
«Бен!
Бен!» Когда Николь и Томми выходили из комнаты, он все еще трепыхался в синеве
неба, нежно-розовый лоскут, точно кусочек живого тела, – а на корме
крейсера торжествующим соперником всползал на мачту государственный флаг
Соединенных Штатов.
Обедали
в Монте-Карло, в новом приморском казино… а поздно вечером, остановившись в
Болье, купались в воронке белого лунного света, образованной полукольцом скал
над чашей фосфоресцирующей воды, напротив Монако и маячащей в дымке Ментоны.
Николь нравилось, что Томми привез ее в это обращенное к востоку местечко; все
здесь, начиная с игры ветра и волн, было непривычным и новым, как сами они друг
для друга. Она чувствовала себя пленницей из средневекового Дамаска, которую
похититель взвалил поперек седла и умчал в далекую пустыню. Все, чему ее в
жизни научил Дик, в короткое время оказалось забытым; она почти возвратилась в
первобытное состояние – Женщина, за которую в мире скрещиваются мечи, – и,
расслабленная любовью и луной, радовалась, необузданности своего любовника.
Они
пробудились в одну и ту же минуту. Луна уже зашла, и было прохладно. С усилием
поднявшись на ноги, Николь спросила, который час.
Томми
сказал, что около трех.
– Мне
пора домой.
– Я
думал, мы заночуем в Монте-Карло.
– Нет.
Дома гувернантка и дети. Я должна вернуться до рассвета.
– Как
хочешь.
На
прощанье решили еще разок окунуться. Увидев, что Николь, выйдя из воды, вся
дрожит, Томми крепко растер ее полотенцем. Они уселись в машину с еще мокрыми
волосами, с разгоревшейся после купанья кожей. Им очень не хотелось уезжать.
Было совсем светло, и, когда Томми целовал ее, она чувствовала, что для него
сейчас не существует ничего, кроме ее бледных щек, и белых зубов, и прохладного
лба, и ее пальцев, тихонько скользивших по его лицу. Она ждала какого-то разговора,
каких-то словесных дополнений или толкований, как это бывало с Диком, но он
молчал. И, поняв, сонно и радостно, что разговора не будет, она поудобней
устроилась на сиденье и мирно продремала до тех пор, пока изменившийся тембр
урчанья мотора не сказал ей, что они уже поднимаются к вилле «Диана». Прощаясь
с Томми у ворот, она поцеловала его почти машинально. По-новому зашуршал гравий
дорожки под ногами, чем-то давно ушедшим в прошлое показались звуки ночного
сада – и все же она была рада вновь оказаться дома. Стремительное стаккато, в
котором прошел этот день, потребовало хоть и приятного, но непривычного для нее
напряжения сил.
|
