5
На
веранду главного корпуса лился из распахнутых дверей яркий свет, темно было
только у простенков, увитых зеленью, и причудливые тени плетеных кресел стекали
вниз, на клумбы с гладиолусами. Фигура мисс Уоррен сперва мелькала среди
других, сновавших из комнаты в комнату, потом четко обрисовалась в дверях, как
только она заметила Дика; свет упал на ее лицо, когда она переступала порог, и
она понесла его с собой. Она шла, точно танцуя, музыка всю неделю звучала у нее
в ушах, музыка лета, в которой есть и густая синь неба, и озорные
потемки, – а когда появился Дик, зазвучала так громко, что ей захотелось
подпевать этой музыке.
– Здравствуйте,
капитан, – сказала она, с трудом отводя свой взгляд, казалось,
запутавшийся в его взгляде. – Хотите, посидим здесь. Сегодня тепло, как
летом.
Какая–
то женщина вышла следом за ней, толстуха, закутанная в шаль.
Николь
представила:
– Сеньора
XXX.
Франц
оставил их, сославшись на дела, и Дик пододвинул три кресла.
– Чудесный
вечер, – сказала сеньора.
– Прекрасный, –
подтвердила Николь и повернулась к Дику. – Вы надолго сюда?
– В
Цюрих, вы хотите сказать? Надолго.
– Первый
по-настоящему весенний вечер, – заметила сеньора.
– До
какого же времени?
– По
крайней мере, до июля.
– А
я в июне уезжаю.
– Июнь
– чудесный месяц в здешних краях, – отозвалась сеньора. – Лучше
побудьте июнь здесь и уезжайте в июле, когда станет по-настоящему жарко.
– А
куда вы поедете? – спросил Дик у Николь.
– Куда
повезет Бэби, моя сестра, – мне бы хотелось, чтобы это было такое место,
где интересно и весело, ведь у меня столько времени пропало.
Но может
быть, решат, что мне лучше для начала пожить в каком-нибудь тихом уголке, на
Комо, например. Почему бы и вам не приехать на Комо?
– Ах,
Комо… – начала сеньора.
В доме
заиграли вступление к «Легкой кавалерии» Зуппе. Николь при первых звуках
встала; Дик посмотрел на нее, и оттого, что она была так молода и красива,
волнение охватило его и в горле точно свернулся тугой клубок. Она улыбнулась
трогательной детской улыбкой, вся заблудившаяся юность мира была в этой улыбке.
– Под
такую громкую музыку трудно разговаривать – давайте пройдемся по парку. Buenas
noches, сеньора.
– Доброй
ночи, доброй ночи.
Они
сошли на дорожку, которая через несколько шагов нырнула в тень.
Николь
взяла Дика под руку.
– У
меня есть хорошие пластинки, сестра прислала из Америки, – сказала
она. – Когда вы следующий раз сюда приедете, я вам поставлю. Я знаю одно укромное
местечко, куда можно принести патефон и никто не услышит.
– С
удовольствием послушаю.
– Вы
знаете «Индостан»? – тревожно спросила она. – Мне нравится, я его
раньше не знала. А еще у меня есть «Мы давно уже не дети» и «Я рад, что ты
плачешь из-за меня». Вы, наверно, не раз танцевали под все эти пластинки в
Париже.
– Я
в Париже не был.
Ему все
время хотелось смотреть на ее кремовое платье, казавшееся то голубым, то серым
на разных поворотах дорожки, на ее удивительно светлые волосы – когда бы он ни
взглянул, она чуть-чуть улыбалась, а попадая в круг света от фонаря, ее лицо
сияло, как ангельские лики. Она словно благодарила его за приятно проведенный
вечер, и Дик все меньше и меньше понимал свое отношение к ней, а она
становилась все уверенней – радость, переполнявшая ее, как будто вобрала в себя
всю радость, какая только есть на свете.
– Я
теперь могу делать все, что хочу, – сказала она. – Есть еще две
пластинки, которые вы непременно должны послушать: «Когда стада вернутся с гор»
и «Прощай, Александр!».
В
следующий свой приезд, ровно через неделю, он немного запоздал, и Николь уже
ждала его на полдороге от домика Франца к главному корпусу.
Волосы у
нее были откинуты со лба и свободными волнами падали на плечи, от этого казалось,
будто ее лицо только сию минуту открылось или будто она вышла из леса на
поляну, освещенную луной. Тайна отступила от нее; Дику захотелось, чтобы за ней
не стояло прошлое, чтобы она была девушкой ниоткуда, просто вдруг возникшей из
тьмы. Она повела его туда, где был припрятан патефон; они обогнули сарай,
служивший мастерской, перелезли невысокую ограду и, наконец, взобрались на
скалу, от которой на много миль кругом разбегались темные холмы.
Они
теперь были в Америке – даже Франц, упорно видевший в Дике неотразимого Лотарио[41], не
догадался бы, как они далеко. Они были там, где небо ясно, где огни любви горят
так властно; они на свиданье спешили в авто; они ловили любимой улыбку и
вспоминали о встречах где-то на Индостане; потом, как видно, поссорились,
потому что им стало все равно, все равно, ведь любовь умерла давно – а в конце
концов кто-то из них уехал, оставив другого в тоске и печали думать о днях, что
навек миновали.
Ниточки
мелодий, связывавших то, что уже ушло, с тем, что еще могло сбыться, закручивались
в темноте вечера. Паузы заполнял звон цикад. Потом Николь остановила патефон и
принялась напевать сама:
Поставь ребром монетку
На желтенький песок.
Увидишь, как покатится
Серебряный кружок.
Казалось,
она совсем не дышит, только ее губы шевелятся, выговаривая слова песни.
Дик
вдруг порывисто встал.
– Что
с вами? Не нравится песенка?
– Нет,
почему – нравится.
– Это
меня наша кухарка выучила.
Я любила – не ценила,
Потеряла – поняла.
– Вам
правда нравится?
Она
улыбалась, стараясь как можно больше вложить в эту предназначенную ему улыбку.
Она всю себя бескорыстно предлагала за такую малость, за минутный отклик, за
то, чтобы почувствовать биение его сердца в лад своему. Из ветвей ивы, из
темноты, сгустившейся вокруг, вливался в нее капля за каплей сладостный покой.
Она тоже
встала и, споткнувшись о патефон, на мгновение припала к Дику, уткнулась головой
в изгиб его шеи у плеча.
– Еще
есть одна пластинка, – сказала она. – Вы знаете «До свидания, Летти»?
Наверно, знаете.
– Господи,
да поймите же вы – ничего я такого не знаю.
И не знал
никогда, мог бы он добавить; не слыхал, не нюхал, не пробовал на вкус; ничего такого
не было в его жизни; только горячее женское дыхание в горячей тесноте укромных
уголков. В Нью-Хейвене 1914 года девушки целовали мужчин, упираясь им в грудь
кулаком, чтобы оттолкнуть сейчас же после поцелуя. И вот теперь эта едва
спасшаяся жертва крушения раскрывает перед ним целый неведомый мир…
|
