22
Николь
проснулась поздно и что-то еще пробормотала вдогонку своему сну, прежде чем разлепить
длинные ресницы. Постель Дика была пуста, а в гостиной кто-то стучался в дверь
– минутой позже она поняла, что этот стук и разбудил ее.
– Entrez! –
крикнула она, но в ответ ничего не услышала; тогда она накинула халат и пошла
отворить. За дверью стоял полицейский; учтиво поклонясь, он шагнул в комнату.
– Monsieur
Афган Норт – он здесь?
– Кто?
А-а, – нет, он уехал в Америку.
– Когда
именно он уехал, madame?
– Вчера
утром.
Полицейский
покачал головой, потом в более быстром ритме потряс указательным пальцем.
– Вчера
вечером он был в Париже. За ним записан номер в этом отеле, но там никого нет.
Мне посоветовали спросить у вас.
– Ничего
не понимаю – вчера утром мы проводили его на гаврский поезд.
– И
тем не менее его сегодня видели здесь. Даже документы его проверяли. Так что
можете не сомневаться.
– Чудеса
какие-то! – воскликнула она в недоумении.
Полицейский
что-то соображал. Он был недурен собой, но от него плохо пахло.
– Вчера
вечером он не был вместе с вами?
– Да
нет же!
– Мы
арестовали негра. На этот раз наверняка того, которого нужно.
– Послушайте,
я совершенно не понимаю, о чем вы говорите. Если вас интересует мистер Эбрэхэм
Норт, наш знакомый, так если он и был вчера в Париже, мы об этом понятия не
имеем.
Полицейский
закивал головой, втянув верхнюю губу, убежденный, но не удовлетворенный ответом
Николь.
– А
что случилось? – спросила она, в свою очередь.
Он
развел руками, распустил поджатые губы. Понемногу он оценил красоту Николь, и в
его глазах появился масленый блеск.
– Обычная
история, madame. Лето, много приезжих. Мистера Афгана Норта обворовали, и он
заявил в полицию. Мы арестовали преступника. Теперь нужно, чтобы мистер Афган
Норт опознал его и можно было оформить обвинение.
Николь
плотней запахнула халат и отправила полицейского, повторив, что ничего больше
не знает. После его ухода она приняла душ и оделась, так и не разгадав загадку.
Потом позвонила Розмэри – был уже одиннадцатый час, – но телефон не
ответил; тогда она попросила соединить ее с портье и выяснила, что Эйб
действительно утром в половине седьмого появился в «Короле Георге» и взял
номер, но фактически его не занял. Она села в гостиной и стала ждать Дика;
однако Дик не шел и не звонил, и в конце концов она решила уйти, но тут ей позвонили
снизу.
– Вас
спрашивает мистер Кроушоу, un negre.
– По
какому делу?
– Он
говорит, что знает вас и доктора. Он говорит, что его друг мистер Фримен,
которого знают все, он в тюрьме. Он говорит, что это ошибка и что ему нужно
повидать мистера Норта, а то и его тоже могут арестовать.
– Ничего
мы не знаем. – Николь сердито брякнула трубкой о рычаг, как бы ставя точку
на всей этой истории.
Фантасмагорическое
возникновение уехавшего Эйба в Париже открыло ей, насколько она устала от его
беспутства. Решив больше о нем не думать, она поехала к портнихе, застала там
Розмэри и вместе с нею отправилась на Rue de Rivoli в магазины, где продавались
искусственные цветы и ожерелья из разноцветного бисера. С ее помощью Розмэри
также выбрала в подарок матери бриллиантовую брошку и накупила косынок и модных
портсигаров для голливудских коллег. Сама Николь купила только игрушечных
солдатиков сыну – целую армию римских и греческих воинов, стоившую больше
тысячи франков.
Опять
они по-разному тратили деньги, и опять Розмэри восхищалась тем, как это
получается у Николь. Николь твердо знала, что тратит свои деньги, а у Розмэри
все еще было такое чувство, будто она каким-то чудом получила эти деньги взаймы
и потому должна расходовать их с величайшей осторожностью.
Приятно
было тратить деньги солнечным днем в большом чужом городе, чувствовать свое
здоровое тело и здоровый румянец на лице, ходить, наклоняться, протягивать за
чем-нибудь руки уверенными движениями женщин, сознающих свою женскую
привлекательность.
В отеле
их уже дожидался Дик, по-утреннему веселый и свежий; и Николь и Розмэри при
виде его на мгновенье по-детски, от всего сердца обрадовались.
Оказалось,
только что звонил Эйб; он действительно в Париже и с утра где-то прячется.
– В
жизни не припомню более странного телефонного разговора.
Разговаривал
не только Эйб, но еще человек десять. Каждый из этих непредусмотренных собеседников
начинал с одного и того же:
–…тут
один хочет поговорить с вами насчет этого дела – а он говорит, он тут вовсе ни
при чем – что, что?
– Эй,
вы там, потише, ничего не слышно – в общем, он впутался в историю, и ему теперь
нельзя показываться домой. А я, например, считаю – я, например, считаю… – Тут в
трубке забулькало, и, что именно считал говоривший, осталось покрытым тайной.
Потом
сквозь общий шум прорвалось нечто новое:
– Я
хочу обратиться к вам, как к психологу… – Но личность, вдохновленную этим соображением,
как видно оттерли от телефона и ей так и не удалось обратиться к Дику ни как к
психологу, ни вообще. Дальше разговор протекал примерно так:
– Алло!
– Ну?
– Что
ну?
– Это
кто говорит?
– Я. –
Следовали сдавленные смешки. – Сейчас передаю трубку.
Время от
времени слышался голос Эйба вперемежку с какой-то возней, падениями трубки,
отрывочными фразами вроде «Мистер Норт, так нельзя…».
Потом
чей-то резкий, решительный голос сказал Дику в ухо:
– Если
вы действительно друг мистера Норта, приезжайте и заберите его отсюда.
Но тут,
перекрывая шум, вмешался сам Эйб, авторитетно и важно, с оттенком деловитой решимости:
– Дик,
из-за меня тут на Монмартре произошли расовые беспорядки. Я сейчас иду выручать
Фримена из тюрьмы. Если там придет один негр, у него фабрика ваксы в
Копенгагене, – алло, вы меня слышите? – если там кто-нибудь… – Снова
в трубке начался разноголосый шабаш.
– Да
как вы опять попали в Париж? – спросил Дик.
– Я
доехал до Эвре, а потом решил самолетом вернуться, чтоб сравнить Эвре и
Сен-Сюльпис. То есть не в смысле барокко. Скорей даже не Сен-Сюльпис, а
Сен-Жермен! Ох, погодите минутку, я вас соединю с chasseur[28].
– Нет,
пожалуйста, не надо.
– Слушайте
– как Мэри, уехала?
– Да.
– Дик,
я хочу, чтобы вы поговорили с одним человеком, я с ним тут сегодня
познакомился. У него отец морской офицер, и каким только врачам его ни
показывали… Сейчас я вам все расскажу…
Тогда–
то Дик и повесил трубку, проявив, пожалуй, неблагодарность, -ведь чтоб жернов
его мысли заработал, ему требовалось зерно для помола.
– Эйб
такой был приятный человек, – рассказывала Николь Розмэри. –
Удивительно приятный. Давно, когда мы с Диком только что поженились. Жаль, вы
его не знали тогда. Он гостил у нас по целым неделям, и мы почти не замечали
его присутствия. Иногда он играл, иногда часами просиживал в кабинете наедине
со своей возлюбленной – немой клавиатурой. У нас была одна горничная, –
помнишь, Дик? – она всерьез считала его чем-то вроде домового, тем более
что он очень любил ее пугать – она идет по коридору, а он из-за угла: «Бу-у!»
Одно его «бу-у» стоило нам целого чайного сервиза, но мы не рассердились.
Как
весело им жилось уже тогда, давным-давно! Розмэри не без зависти представляла
себе эту жизнь, легкую, полную досуга, не то что у нее.
Розмэри
почти не знала досуга, но высоко его ценила, как все, у кого он редко бывает.
Для нее досуг значил отдых, и она не догадывалась, что Дайверам спокойствие
отдыха также мало знакомо, как ей самой.
– Что
же с ним случилось? – спросила Розмэри. – Отчего он стал пить?
Николь
покачала головой в знак того, что она тут ни при чем.
– Так
много незаурядных людей в наше время теряют себя.
– Почему
только в наше время? – вмешался Дик. – Человеку незаурядному всегда
приходится балансировать на грани – и далеко не все способны выдержать
напряжение.
– А
по-моему, причины тут глубже. – Николь стояла на своем, слегка
раздраженная тем, что Дик вздумал противоречить ей в присутствии Розмэри.
– Есть
большие художники – возьмем хоть Фернана Леже, – которым вовсе не
обязательно превращать себя в спиртную бочку. Почему это спиваются главным
образом американцы?
Столько
можно было ответить на этот вопрос, что Дик предпочел оставить его вовсе без ответа:
пусть повиснет в воздухе, пусть победно бьется в уши Николь. За последнее время
Дик все чаще мысленно придирался к ней. Он по-прежнему считал ее красивее всех,
кого знал, по-прежнему находил в ней все, в чем нуждался, но в то же время он
чуял, что назревает война, и где-то в подсознании закалял себя и точил оружие,
готовясь к бою. Он не привык потворствовать себе, и сейчас его мучило, что он
допустил такое потворство, тешась надеждой, будто Николь не видит в его
отношении к Розмэри ничего, кроме самого невинного любования ее прелестью. А
между тем вчера в театре, когда разговор коснулся Розмэри, Николь довольно
резко старалась подчеркнуть, что она, в сущности, еще ребенок, – и это
настораживало.
Втроем
они позавтракали внизу, в зале, где все звуки были приглушены коврами, и неслышно
ступавшие официанты ничуть не походили на тех, что вчера чечеточниками носились
вокруг стола, за которым они так вкусно обедали. Кругом сидели американские
семейства, с интересом разглядывали другие американские семейства и пытались
завязать разговор.
Непонятной
казалась компания за соседним столом. Там сидел молодой человек секретарского
типа, с приятной улыбкой и написанной на лице готовностью слушать и выполнять,
а с ним десятка два дам. Дамы были неопределенного возраста и еще более
неопределенной социальной принадлежности, но в них чувствовалась какая-то
общность, сплоченность, более тесная, чем, например, в кружке жен, коротающих
время, пока мужья заняты на деловом заседании. И уж конечно – чем в любой
туристской группе.
Дик инстинктивно
прикусил язык, с которого едва не сорвалось насмешливое замечание; дождавшись
официанта, он попросил узнать, что это за общество за соседним столом.
– А
это Матери Героев, – объяснил официант.
Все трое
вполголоса охнули; у Розмэри выступили на глазах слезы.
– Те,
что помоложе, должно быть, вдовы, – сказала Николь.
Из– за
бокала с вином Дик снова глянул на тех, о ком шла речь; в их ясных лицах,
величавом спокойствии и в них самих и вокруг них проступало зрелое достоинство
старшего поколения Америки. Присутствие этих женщин, приехавших издалека
оплакивать своих павших, скорбеть о том, чего они уже не могли изменить,
облагородило ресторанный зал. На мгновение Дик возвратился в детство: вот он
скачет верхом на отцовском колене, а вокруг кипят страсти и стремления старого
мира. Он почти заставил себя повернуться к двум своим спутницам и заглянуть в
лицо тому новому миру, в котором он жил и в который верил.
«…Не
возражаете, если я опущу штору?…»
|
