 Увеличить |
7
Но
наутро, когда они вместе спускались к морю, в ней снова зашевелилось тревожное
опасение, что Дик замыслил какой-то отчаянный выход из тупика. С того вечера на
яхте Голдинга она чутьем догадывалась, что происходит. Хотя и держась еще
привычной опоры, издавна дававшей ей ощущение безопасности, она уже
чувствовала, что вот-вот совершит прыжок, который должен изменить всю химию ее
существа, но, страшась неизбежности этого, не смела все осознать и додумать.
Образы Дика и ее самой, расплывчатые, зыбкие, носились перед ней, будто в
фантасмагорической пляске. Давно уже каждое произносимое ими слово, казалось,
таило в себе второй, подспудный смысл, и от Дика зависело, когда и как этот
смысл раскрыть. Все это в конце концов могло обернуться не плохо – те долгие
годы, когда Николь только существовала, но не жила, пробудили в ней такие ее
природные свойства, которые рано были приглушены болезнью и до которых Дик так
и не докопался – не по неуменью, а просто оттого, что никому не дано проникнуть
во все закоулки чужой души; но повод для беспокойства оставался. Самым
печальным в их отношениях было растущее безразличие Дика, которое сейчас
обретало конкретную форму в том, что он слишком много пил. Николь не знала,
будет она растоптана или уцелеет – фальшивые интонации Дика сбивали ее с толку;
нельзя было угадать, как он поведет себя, когда с нестерпимою медленностью
начнет разматываться дорожка перед трамплином, и что случится в последнюю
минуту, в минуту прыжка.
Что
будет после, ее не тревожило – наверно, она почувствует себя как человек, у
которого свалилось с плеч бремя, упала повязка с глаз. В Николь все было рассчитано
на полет, на движение – с деньгами вместо крыльев и плавников. Грядущая
перемена должна была лишь восстановить истинный порядок вещей, как если бы
шасси гоночного автомобиля, надолго упрятанное под кузовом семейного лимузина,
высвободили, чтобы использовать по назначению. Николь уже чувствовала дуновение
свежего ветра – ее пугала лишь боль, которую может причинить подкрадывающийся
разрыв.
Дайверы
шли по пляжу, сверкая белизной своих белых костюмов на загорелых телах. Николь
видела, что Дик ищет глазами Ланье и Топси среди пестрой неразберихи множества
зонтов; он как бы на время отпустил ее, ослабил свою хватку, и, глядя на него
свободно, со стороны, она подумала, что дети нужны ему сейчас не для того,
чтобы их защитить, а чтобы у них найти защиту. Должно быть, ему было страшно на
этом пляже, как низложенному властителю, тайком пробравшемуся в свой старый
дворец. А она успела возненавидеть его мир, изобиловавший любезностями и милыми
шутками, позабыв, что много лет это был единственный доступный ей мир. Пусть,
пусть полюбуется своим пляжем, изгаженным в угоду вкусам лишенных вкуса людей;
может бродить тут хоть целый день, все равно не найдет ни камня от китайской
стены, которой он когда-то окружил этот пляж, не увидит нигде отпечатка ноги
друга.
На мгновенье
Николь пожалела об этом; ей вспомнилось, как он разгребал мусорные кучи на
пляже, заботливо выбирая осколки стекла, вспомнилась та лавчонка на окраине
Ниццы, где они покупали себе матросские штаны и фуфайки – одеяние, на основе
которого парижские couturiers[93]
создали потом новую моду; вспомнилось щебетанье деревенских девчонок на
волнорезе: «Dites done, dites done!»[94]
– и привычный ритуал тармского утра, когда весь дом раскрывался покойно и
радостно навстречу солнцу и морю, и озорные затеи Дика, глубоко погребенные под
тяжестью всего нескольких лет…
Теперь
пляж превратился в клуб, куда почти каждый имел доступ, как и в то
разноплеменное общество, которое этот клуб представлял.
Привстав
на соломенной циновке, Дик высматривал в толпе Розмэри, и Николь, перехватив
его взгляд, снова стала холодной и жесткой. Вместе с ним она оглядывала берег,
загроможденный разными штуками, которых тут раньше не было, – турниками и
кольцами, переносными кабинками для раздевания, плавучими вышками,
прожекторами, оставшимися после вчерашнего праздника, белой буфетной стойкой с
уже надоевшим модернистским орнаментом из велосипедных рулей.
Меньше
всего Дик рассчитывал увидеть Розмэри в воде – купальщиков теперь было мало,
только ребятишки барахтались в преддверии лазурного рая да один из служителей
каждое утро щеголял перед публикой эффектными прыжками в воду со скалы в
пятьдесят футов вышиной. Большинство же постояльцев Госса оголяло свои дряблые
телеса, только чтобы окунуться разок перед самым уходом с пляжа, около часу
дня.
– Вон
она, – вдруг сказала Николь.
Она
увидела, как его взгляд заскользил за Розмэри, двигавшейся от плота к плоту;
она даже вздохнула, но в этом вздохе нашло себе выход что-то давнее,
застоявшееся еще с того времени, пять лет назад.
– Давай
поплывем ей навстречу, – предложил Дик.
– Иди
один.
– Нет,
пойдем вместе.
Она
попыталась воспротивиться этой категоричности, но минуту спустя они уже плыли рядом,
и путь им указывала станка мелких рыбешек, следовавших за Розмэри неотступно,
как форель за блесной.
Николь
осталась в воде, а Дик вылез на плот и уселся с Розмэри рядом; мокрые, они
сидели и непринужденно болтали, как будто никогда не любили, даже никогда не
касались друг друга. Розмэри еще похорошела – Николь была неприятно поражена ее
молодостью, но тут же с удовлетворением отметила про себя, что из них двух она
чуть потоньше. Николь кружила в воде у самого плота, прислушиваясь к голосу
Розмэри – в нем звучала радость, веселье, ожидание и чуть большая уверенность,
чем пять лет назад.
– Мама
будет встречать меня в понедельник в Париже. Я ужасно соскучилась по ней.
– Пять
лет прошло с тех пор, как вы впервые появились на этом пляже – такая смешная девчурка
в госсовском купальном халате.
– Все-то
вы помните! Вы и раньше помнили все – правда, только хорошее.
Опять
старая игра в комплименты, подумала Николь и, нырнув, поплыла под водой. А
когда вынырнула – услышала:
– А
я притворюсь, будто не было этих пяти лет, будто мне все еще восемнадцать. Мне
всегда бывало хорошо, – нет, не просто, а как-то по-особенному хорошо с вами
– с вами и с Николь. Вот смотрю сейчас и словно вижу всю вашу компанию на
берегу, под зонтом – такие чудесные люди, я никогда раньше не встречала таких
и, наверно, никогда больше не встречу.
Николь
отплыла в сторону, она успела заметить, что хмурое лицо Дика слегка просветлело
в разговоре с Розмэри, словно эта старая игра вызвала к жизни частицу былого
его обаяния, потускневшего, как тускнеют от времени шедевры искусства; теперь
бы ему бокал-другой вина, и он, пожалуй, способен будет повертеться перед нею
на турнике, пусть и не с той легкостью, что в прежние годы. Это лето было
первым на памяти Николь, когда он ни разу не отважился прыгнуть в воду с
высоты.
Она
снова повернула, лавируя между плотами, и тут ее нагнал Дик.
– У
друзей Розмэри есть быстроходный катер – вон стоит. Хочешь покататься на
акваплане? Я бы не прочь.
Было
время, когда Дик делал стойку на стуле, установленном на конце доски; вспомнив
об этом, она решила его побаловать, как при случае побаловала бы Ланье. В
последнее свое лето на Цугском озере они часто развлекались этой приятной
спортивной игрой, и как-то раз Дик, стоя на доске, поднял на плечи человека
двухсот фунтов весу. Но женщина берет мужчину в мужья со всеми его талантами и
способностями, и потом ему уже трудно ее поразить, хоть она подчас и
притворяется пораженной. А Николь даже особенно и не притворялась. Она только
сказала: «Ну, что ж», и еще:
«Я так и
думала, что ты справишься».
Сейчас,
однако, она хорошо знала, что он утомлен, что его просто раззадорила своей молодостью
Розмэри – так живительно действовала на него, бывало, близость детского тельца,
когда рождались на свет ее дети. Но у нее лишь мелькнула равнодушная мысль: «Не
сделал бы он из себя посмешища».
На
катере Дайверы оказались старше всех; молодые люди держались с ними
почтительно-вежливо, но за любезными фразами Николь так и слышалось
недоуменное: «Это еще кто?» Вот когда пригодился бы дар Дика без труда овладеть
положением и задать нужный тон; но Дику было не до того – он весь был поглощен
задуманным делом.
В двухстах
ярдах от берега мотор приглушили, и один из молодых людей ласточкой прыгнул в
воду. Он подплыл к доске, вольно кувыркавшейся за кормой, уравновесил ее и
осторожно на нее встал – сперва на колени, потом во весь рост. Отклонившись
назад, он управлял своим легким суденышком, виляя из стороны в сторону вслед за
катером, быстро набиравшим ход.
Наконец
он выровнял доску на волне, отпустил веревку, с минуту еще балансировал без опоры
и потом нырнул, оттолкнувшись ногами, ушел под воду бронзовой статуей, а вновь
показался черненьким пятнышком на порядочном расстоянии от катера, уже
разворачивавшегося ему навстречу.
Николь
от участия отказалась, и следующей на доске каталась Розмэри – осторожно и не
изощряясь, но под шутливые аплодисменты своих поклонников.
Трое из
них с таким азартом боролись за честь втащить ее на борт, что ухитрились основательно
ободрать ее кожу на колене и бедре.
– Ваша
очередь, доктор, – сказал мексиканец-штурвальный.
Дик и
последний еще не катавшийся молодой человек прыгнули за борт и поплыли к доске.
Дик задумал повторить цугский трюк, и Николь следила за ним с презрительной
улыбкой. Эта жажда блеснуть своими атлетическими качествами перед Розмэри
раздражала ее больше всего.
Когда
доска, на которой они стояли вдвоем, обрела необходимое равновесие, Дик стал на
колени, просунул голову между ногами партнера и медленно начал подниматься.
Зрители,
сгрудившиеся у борта катера, видели, что ему приходится трудно. Он уже стоял на
одном колене; теперь весь фокус был в том, чтобы поставить вторую ногу и
выпрямиться, не прерывая движения. Он дал себе минутную передышку, потом, с
исказившимся от усилия лицом, поднатужился и встал.
Доска
была узкой; молодой человек, хотя и весил не больше полутораста фунтов, не умел
распределить свою тяжесть, да к тому же еще ухватился за голову Дика. Наконец
последним отчаянным напряжением спинных мышц Дику удалось выпрямиться – и в ту
же минуту доска накренилась и оба полетели в воду.
Розмэри
захлопала в ладоши и закричала:
– Браво,
браво! У них почти вышло!
Но
Николь, когда катер шел навстречу пловцам, сумела разглядеть на лице Дика то,
что и думала там найти, – злость и досаду: ведь еще два года назад он
свободно проделывал этот трюк.
При
второй попытке он действовал осмотрительней. Сначала слегка привстал, проверяя
равновесие груза, потом снова опустился на одно колено и тогда только,
выкрикнув: «Алле-гоп!» – стал подниматься, но, прежде чем он распрямился во
весь рост, у него вдруг подогнулись ноги, и, падая, он едва успел оттолкнуть
доску подальше, чтобы избежать удара.
На этот
раз, когда катер подошел, все его пассажиры заметили, что Дик злится.
– Я
хотел бы попробовать еще раз! – крикнул он из воды. – У нас ведь
почти получилось.
– Ну
что ж. Валяйте.
Николь
показалось, что вид у него совсем больной, и она предостерегающе заметила:
– А
может быть, на сегодня довольно?
Дик
оставил ее слова без ответа. Партнер забастовал и был поднят на борт, а его
место услужливо занял правивший катером мексиканец.
Этот был
тяжелее первого. Покуда катер набирал скорость. Дик отдохнул немного, ничком
лежа на доске. Потом он подлез под партнера, взялся за веревку и, напрягая все
силы, попробовал встать.
Встать
он не смог. Николь видела, как он переменил положение и попытался еще раз, но
как только партнер, отделившись от доски, всей тяжестью придавил ему плечи, он
словно окаменел. Он сделал еще попытку – приподнялся на дюйм, на два дюйма –
Николь, напрягаясь с ним вместе, чувствовала, как пот выступает из всех пор у
него на лбу, – с минуту еще он силился удержать равновесие, потом грузно
рухнул опять на колени, и доска перевернулась, лишь чудом не ударив его по
голове.
– Скорее
к ним! – закричала Николь мотористу – и вдруг ахнула, увидя, что Дик исчез
под водой. Но он тотчас же вынырнул снова и лег на спину в ожидании катера.
Казалось, катер разворачивался целую вечность, но когда наконец подошел совсем
близко и Николь увидала, как Дик, обессиленный и безучастный, покачивается на
волне, будто кругом ничего нет, кроме моря и неба, ее испуг сразу сменился
презрением.
– Сейчас
мы вас вытащим, доктор… Берите его за ногу… вот так… ну, вот и все…
Дик
сидел, ни на кого не глядя, тяжело переводя дух.
– Я
так и знала, что ничего у тебя не выйдет, – не удержалась Николь.
– Он
слишком устал за те два раза, – сказал мексиканец.
– Глупо
было и пробовать, – твердила свое Николь. Розмэри тактично молчала.
Дик
наконец отдышался.
– Я
бы в этот раз и бумажной куколки не поднял.
Кто– то
прыснул, и это сразу разрядило тягостную атмосферу неудачи.
Каждый
старался быть с Диком полюбезнее, когда катер подошел к причалу.
Только
Николь не скрывала своего раздражения – ее теперь раздражало все, что бы он ни
делал.
Она
уселась с Розмэри под зонтом, а Дик пошел чего-нибудь выпить и скоро вернулся,
неся по фужеру хереса им обеим.
– Ведь
это с вами я пила впервые в жизни, – сказала Розмэри и вдруг воскликнула с
неожиданной горячностью:
– Господи,
как я рада, что вижу вас и что все у вас хорошо. Я боялась… – она сломала фразу
и повернула ее в другом направлении, – что, может быть, вы нездоровы.
– До
вас дошли слухи, что Дик Дайвер катится по наклонной плоскости?
– Ой,
что вы! Просто – просто кто-то мне говорил, будто вы изменились.
И мне
так приятно убедиться своими глазами, что это не правда.
– Это
правда, – сказал Дик, опускаясь на песок с ними рядом. – И случилось
это уже давно, только было незаметно поначалу. Внешне все некоторое время
остается по-старому после того, как внутри пройдет трещина.
– Вы
занимаетесь практикой на Ривьере, – поспешно спросила Розмэри.
– А
что, здесь для этого богатейшие возможности. – Он движением головы выделил
одного, другого, третьего в людском скопище, копошившемся на золотом
песке. – Объектов хоть отбавляй. Вон старая наша приятельница, миссис
Абрамс, разыгрывает герцогиню при Мэри Норт – королеве. Но вы не завидуйте –
вспомните, как долго миссис Абрамс пришлось взбираться на четвереньках по
черной лестнице «Рица», сколько она коверной пыли наглоталась.
Розмэри
перебила его:
– Да
неужели же это Мэри Норт? – Она изумленно вгляделась в женщину, которая
шествовала в их сторону в сопровождении нескольких спутников, державшихся как
люди, привычные к тому, что на них смотрят. Очутившись в каких-нибудь десяти
шагах от Дайверов, Мэри скользнула по ним косым, быстрым взглядом, одним из тех
взглядов, которые должны показать вам, что вас заметили, но сочли не
заслуживающими внимания, – ни Дайверы, ни Розмэри Хойт никогда не
позволили бы себе бросить подобный взгляд на кого бы то ни было. Но тут она
узнала Розмэри и, передумав, направилась прямо к ним – что немало позабавило
Дика. Она приветливо поздоровалась с Николь, почти не глядя, кивнула Дику,
словно боялась заразиться от него чем-то, – он в ответ нарочито
почтительно поклонился, – и, расцветя улыбкой, заговорила с Розмэри:
– Мне
уже говорили о вашем приезде. Вы надолго?
– До
завтра, – ответила Розмэри.
От нее
не укрылось, что Мэри прошла сквозь Дайверов для того, чтобы поздороваться с
ней, и верность дружескому долгу охладила ее добрые чувства к Мэри. Нет, к
сожалению, она сегодня вечером занята.
Мэри
повернулась к Николь, всей своей манерой выражая некий сплав расположения и сострадания.
– Как
детки? – спросила она.
В эту
самую минуту Ланье и Топси прибежали и стали просить, чтобы Николь отменила какой-то
запрет гувернантки, касающийся купанья в море.
– Нет, –
вмешался Дик. – Раз mademoiselle сказала так, значит, так.
Согласная
с тем, что не следует расшатывать авторитет властей предержащих, Николь тоже
ответила отказом, и Мэри – которая, подобно героине Аниты Лус, привыкла иметь
дело только с faits accomplis[95], –
так посмотрела на Дика, будто стала свидетельницей проявления жесточайшего
деспотизма с его стороны. Но Дику уже успела надоесть вся эта комедия, и он
осведомился с наигранным интересом:
– А
как ваши детки – и их тетушки?
Мэри до
ответа не снизошла; она сочувственно погладила по голове Ланье, тщетно пытавшегося
сопротивляться, и удалилась. После ее ухода Дик заметил:
– Как
подумаю, сколько времени я потратил, стараясь что-то из нее сделать.
– А
я к ней хорошо отношусь, – сказала Николь.
Враждебный
тон Дика удивил Розмэри; она привыкла считать его человеком, который все
понимает и все умеет простить. И тут ей вспомнилось, что именно она про него
слыхала. Вместе с нею на пароходе ехали работники государственного
департамента, американцы, до того европеизировавшиеся, что их вообще уже трудно
было причислить к гражданам какой-либо страны. В разговоре всплыло имя
вездесущей Бэби Уоррен, и было сказано, что младшая сестра Бэби загубила свою
жизнь, выйдя замуж за врача-пропойцу. «Его уже нигде не принимают», –
заметила одна из дам.
Розмэри
встревожилась; хотя Дайверы в ее мыслях никак не связывались с теми кругами,
где подобный факт (если это был факт) может иметь значение, некий смутный образ
организованного остракизма вставал перед ней за этими словами: «Его уже нигде
не принимают». Воображение рисовало ей, как Дик поднимается по ступеням
большого нарядного особняка, вручает свою карточку дворецкому и в ответ слышит:
«Не ведено принимать»; идет дальше, в другое, в третье место, и бесчисленные
дворецкие бесчисленных послов, посланников и поверенных в делах встречают его
той же фразой…
Николь
захотелось уйти. Она знала наперед, как все пойдет дальше: сейчас Дик, словно выведенный
из спячки, вновь станет обворожительным, и Розмэри, конечно, не устоит. И в
самом деле – через минуту она услышала его голос, в мягких переливах которого
стерлось все неприятное, что он успел сказать раньше.
– Да
я, в общем, ничего против Мэри не имею – она процветает, и слава богу. Но
довольно трудно продолжать хорошо относиться к тем, кто уже не относится хорошо
к тебе.
Розмэри
мгновенно заворковала ему в тон:
– Вы
такой милый, Дик. Мне кажется, даже если бы вы обидели кого-нибудь, вам нельзя
не простить и обиды. – Потом, спохватясь, что в избытке восторга ступила
на территорию, принадлежащую Николь, она опустила глаза и уставилась в одну
точку на песке, как раз посредине между Дайверами. – Я все хочу спросить
вас обоих, что вы думаете о моих последних картинах, – если вы их видели.
Николь
промолчала; она видела только одну картину и особенно о ней не задумывалась.
– Постараюсь
ответить так, чтобы вы меня поняли, – сказал Дик. – Предположим,
Николь говорит вам, что Ланье болен. Как бы вы реагировали в жизни? Как бы
реагировал каждый? Начали бы играть – лицом, голосом, словами: лицом выражать
печаль, голосом – потрясение, словами – сочувствие.
– Д-да
– вероятно.
– На
сцене дело обстоит иначе. Все великие актрисы обязаны своей славой своему
уменью пародировать естественные человеческие чувства – страх, жалость, любовь.
– Понимаю. –
Впрочем, она не совсем понимала.
Нить
рассуждений Дика ускользнула от Николь, и чем больше он говорил, тем больше это
ее раздражало.
– Актрисе
естественная реакция противопоказана. Еще пример: предположим, вам говорят:
«Ваш возлюбленный умер». В жизни вас такое известие просто подкосило бы. А на
сцене вы должны держать зрителей в напряжении – естественно реагировать они
могут и сами. Как актриса, вы, во-первых, связаны текстом роли, а во-вторых,
вам нужно, чтобы публика думала о вас, а не о каком-то убитом китайце или кто
он там был. А для этого необходимо сделать что-то, чего зрители не ожидают.
Если им известно, что ваша героиня сильна, вы в эту минуту показываете ее слабой;
если она слаба, вы ее показываете сильной. Вы должны выйти из образа – понятно
вам?
– Не
вполне, – призналась Розмэри. – Как это – выйти из образа?
– Вы
делаете то, чего публика не ожидала, пока вам не удастся снова приковать ее
внимание к себе, и только к себе. А дальше вы опять действуете в образе.
Николь
решила, что с нее довольно. Она резко встала, не пытаясь скрыть свое
раздражение. Розмэри, уже несколько минут смутно чувствовавшая неладное, с
умиротворяющей улыбкой притянула к себе Топси.
– Хотела
бы ты стать артисткой, когда вырастешь? Я уверена, что из тебя вышла бы прекрасная
артистка.
Николь
вперила в нее холодный немигающий взгляд и отчеканила голосом своего деда:
– Совершенно
непозволительно внушать чужим детям подобные идеи. Вы забываете, что у нас
могут быть другие планы относительно их будущего. – Она резко повернулась
к Дику. – Я еду домой. За тобой и детьми пришлю Мишель.
– Но
ты почти год не водила машину, – возразил он.
– Ничего,
я не забыла, как это делается.
Не
взглянув на Розмэри, лицо «которой красноречиво выражало „естественную
реакцию“, она пошла в кабинку переодеться.
Вышла
она оттуда все с тем же выражением лица, жестким и непроницаемым, как металл.
Но, выехав на обсаженную деревьями дорогу, она словно попала в другой мир –
зеленые кроны смыкались над головой, цокала белка, перепрыгивая с ветки на
ветку, ветер толчками шевелил листву, где-то прокричал петух, разорвав далекую
тишь, солнечные лучи осторожно пробирались сквозь плотную завесу; шум пляжа не
долетал сюда, и Николь мало-помалу отошла. Теперь ей было радостно и легко,
мысли стали звонкими, как колокольчики, – она чувствовала себя исцелившейся
и обновленной. Точно огромный цветок, распустилось ее я, и за темными
закоулками лабиринта, где она блуждала столько лет, обозначился выход. О пляже
она старалась не думать, он ей опротивел, как и все в той вселенной, где
солнцем был Дик, а она планетой при нем.
«Да, я
уже почти полноценный человек, – думала она. – Я уже могу стоять на
ногах сама без его помощи». И, с детским нетерпением стремясь ощутить всю меру
обретенной полноценности – хоть и со смутным чувством, что именно этого от нее
ждал Дик, – она сразу же по возвращении бросилась на кровать и написала
Томми Барбану в Ниццу коротенькое зазывное письмо.
Но то
было днем – а к вечеру нервный подъем стал ослабевать, Николь сникла, и в
воздухе опять полетели незаметные стрелы. Она не знала, что у Дика на уме, и
это пугало ее; чутьем она угадывала, что все его поведение за последнее время
подчинено определенному плану, а планов его Николь боялась всегда – они, как
правило, были осуществимы и несли в себе некую логическую завершенность, против
которой она себя чувствовала бессильной.
Так уж
повелось с самого начала, что он один думал за них обоих, и даже в его
отсутствие каждый поступок Николь словно бы автоматически сообразовался с его
волей; оттого даже и сейчас ее не хватило на то, чтобы противопоставить свои
намерения намерениям Дика. А между тем нужно было думать самой; она разобрала
наконец номер на двери страшного мира бредовых видений, за спасительным порогом
которой ни от чего спасения нет; она поняла, что отныне самая большая опасность
для нее – это опасность самообмана. Урок был долгим, но усвоила она его хорошо.
Или думай сам – или тот, кому приходится думать за тебя, отнимет твою силу,
переделает все твои вкусы и привычки, по-своему вышколит и выхолостит тебя.
Они
мирно поужинали в столовой, не зажигая света; Дик за ужином пил много пива и
весело шутил с детьми. Потом он подсел к роялю – играл песни Шуберта и недавно
полученные из Америки джазовые песенки, а Николь, заглядывая в ноты через его
плечо, напевала глубоким, хрипловатым контральто:
Спасибо, отец,
Спасибо, мать,
За то, что друг друга
Довелось вам узнать…
– Ерунда
какая-то, – сказал Дик и хотел перевернуть страницу.
– Нет,
пожалуйста, доиграй это! – воскликнула Николь. – Неужели я до конца
своих дней должна буду вздрагивать при слове «отец»?
…Спасибо
повозке с колченогим коньком.
Спасибо,
что в ту ночь были вы под хмельком…
Когда
совсем стемнело, они сидели с детьми на плоской кровле и смотрели, как над
двумя казино, в двух разных концах взморья, взлетают в небо огни фейерверка.
Непривычно и грустно было чувствовать себя чужими друг другу.
На
следующий день, вернувшись из Канна, куда она ездила за покупками, Николь
застала записку от Дика о том, что он хочет побыть один и на несколько дней
уезжает в Прованс на маленькой машине. Она еще не успела дочитать, как раздался
телефонный звонок. Звонил Томми из Монте-Карло: он получил ее письмо и едет в
Тарм. «Буду ждать», – сказала Николь в трубку, теплую от ее губ.
|
