5
Розмэри
поехала в Монте-Карло в дурном настроении – насколько это вообще было для нее
возможно. Крутой и неровный подъем привел ее к Ла-Тюрби, старой Гомоновской
студии, теперь перестраивавшейся заново; и пока она, послав Эрлу Брэди свою
карточку, дожидалась у решетчатых ворот, ей почудилось, что она в Голливуде. За
воротами громоздился пестрый хлам, оставшийся от какой-то уже снятой
картины, – кусок улицы индийского селения, большой кит из папье-маше,
чудовищная яблоня с яблоками, как баскетбольные мячи, которая здесь, впрочем,
казалась просто экзотическим деревом вроде амаранта, мимозы, пробкового дуба
или карликовой сосны.
Дальше
стояли два павильона для съемок, похожие на большие сараи, и между ними кафе-закусочная;
и везде были человеческие лица, густо накрашенные, изнуренные ожиданием и
напрасной надеждой.
Минут
через десять к воротам прибежал молодой человек с шевелюрой канареечного цвета.
– Прошу
вас, мисс Хойт. Мистер Брэди на съемочной площадке, но он вас сейчас же примет.
Извините, что вам пришлось ждать, – вы не поверите, до чего назойливы эти
француженки, просто уже не знаешь, как от них обороняться…
Молодой
человек – по-видимому, администратор студии – отворил незаметную дверь в глухой
стене одного из павильонов, и Розмэри с неожиданной радостью узнавания шагнула
за ним в полутьму. По сторонам маячили смутные фигуры, обращали к ней пепельные
лица, точно души в чистилище, потревоженные явлением смертного в их среде.
Слышались голоса, приглушенные до шепота, издалека доносилось воркующее тремоло
фисгармонии.
Они
обогнули выгородку, образованную фанерными щитами, и перед ними открылось залитое
белым трескучим светом пространство, посреди которого лицом к лицу стояли двое
– американская актриса и французский актер в сорочке с крахмальной грудью,
воротничком и манжетами ярко-розового цвета.
Они
смотрели друг на друга остекленевшими глазами, и казалось, что они стоят так
уже несколько часов; но время шло, и ничего не происходило, никто не шевелился.
Световая завеса померкла с противным шипеньем, потом разгорелась снова; вдали
жалобно застучали молотком в никуда не ведущую дверь; между верхних софитов
высунулась голубая физиономия, прокричала что-то невнятное в черноту под
крышей. Потом прямо перед Розмэри чей-то голос нарушил царившую на площадке
тишину:
– Ты
не вздумай снимать чулки, детка, изорвешь хоть дюжину пар, тоже не беда. Это
платье стоит пятнадцать фунтов.
Говоривший
пятился назад, пока не натолкнулся на Розмэри, и тогда администратор сказал:
– Эрл
– мисс Хойт.
Они
никогда не встречались раньше. Брэди был кипуч и стремителен.
Пожимая
ей руку, он окинул ее всю быстрым взглядом – знакомая игра, которая сразу ввела
Розмэри в привычную атмосферу, и при этом, как всегда, вызвала чувство
превосходства над партнером. Если ее особа – ценность, почему не извлечь
преимущества из того факта, что эта ценность принадлежит ей?
– Я
ждал вас со дня на день, – сказал Брэди; в его голосе, чуть излишне
победительном для житейского разговора, слышался легкий призвук лондонского
простонародного акцента. – Довольны путешествием?
– Да,
но хочется уже домой.
– Нет-нет-нет, –
запротестовал он. – Не торопитесь – нам с вами нужно поговорить. Я видел
вашу «Папину дочку»; должен сказать, это – первый класс. Я смотрел ее в Париже
и сразу же телеграфировал, чтобы узнать, ангажированы вы уже или нет.
– Простите,
я только вчера…
– Черт
возьми, какая картина!
Чувствуя,
что улыбнуться, словно соглашаясь, было бы глупо, Розмэри нахмурила брови.
– Не
слишком приятная участь – остаться навсегда героиней одной картины.
– Конечно,
конечно, вы правы. Какие же у вас планы?
– Мама
считала, что мне нужно отдохнуть. А по возвращении мы или возобновим контракт с
«Феймос плейерс», или подпишем новый с «Ферст нэшнл».
– Кто
это «мы»?
– Моя
мать. Она ведет все мои дела. Без нее я бы не справилась.
Снова он
оглядел ее с головы до ног, и что-то вдруг распахнулось в Розмэри навстречу
этому взгляду. Не влечение, нет, ничего похожего на восторженное чувство, так
властно захватившее ее утром на пляже. Просто электрический разряд. Этот
человек желал ее, и девичья скованность воображения не помешала ей представить
себе, что она могла бы уступить. Но через полчаса уже забыла бы о нем – как
забывают о том, кого целуют перед кинокамерой.
– Вы
где остановились? – спросил Брэди. – Ах да, у Госса. Ну что ж, на
этот год у меня все расписано, но мое предложение остается в силе. После Конни
Толмедж в дни ее молодости вы – первая девушка, с которой мне так хочется
сделать картину.
– Я
тоже охотно поработала бы с вами. Приезжайте в Голливуд.
– Терпеть
не могу эту клоаку. Мне и здесь хорошо. Подождите – сейчас закончу эпизод и покажу
вам свои владения.
Он
вернулся на площадку и вполголоса, неторопливо стал втолковывать что-то
французскому актеру.
Прошло
пять минут – Брэди все говорил, а француз слушал, переминаясь с ноги на ногу и
время от времени кивая головой. Но вдруг Брэди прервал свою речь и что-то
крикнул осветителям. Тотчас же зажужжали и вспыхнули юпитеры. Лос-Анжелес бился
в уши Розмэри, громко звал к себе. И, повинуясь зову, она смело скользнула
вновь в темноту закоулков тонкостенного города.
Она
знала, каким выйдет Брэди со съемки, и решила не продолжать сегодня разговор с
ним. Все еще завороженная, она вышла из павильона и спустилась вниз. Теперь,
после того как она подышала воздухом киностудии, Средиземноморье уже не
казалось ей замкнутым и глухим. У прохожих на улицах были симпатичные лица, и
по дороге на вокзал она купила себе новые сандалеты.
Мать
осталась довольна тем, как Розмэри выполнила ее наставления; ей все время
хотелось поставить дочь на рельсы и подтолкнуть. На вид миссис Спирс была
цветущая женщина, но в ней накопилась усталость; бодрствовать у постели
умирающего – утомительное занятие, а она прошла через это дважды.
|
