9
Его
ждали, без него вечер не был бы завершен. Он и здесь представлял собой
неизвестную величину; мисс Уоррен и молодому итальянцу явно так же не терпелось
с ним встретиться, как Николь. Салон отеля, помещение, славившееся своей
удивительной акустикой, был освобожден для танцев; а вдоль стен тянулся
амфитеатр англичанок известного возраста, с шарфиками на шее, с крашеными
волосами и розовато-серыми от пудры лицами, а также американок известного возраста,
в черных платьях, с белоснежными шиньонами и губами вишневого цвета. Мисс
Уоррен и Мармора сидели за столиком в углу, Николь – в сорока ярдах от них по
диагонали. Войдя, Дик сразу же услыхал ее голос.
– Вы
меня слышите? Я говорю как обычно, не кричу.
– Прекрасно
слышу.
– Здравствуйте,
доктор Дайвер.
– Что
это значит?
– Вот
вы меня слышите, а те, кто посреди комнаты, не слышат ничего.
– Да,
нас еще официант в ресторане предупреждал, – сказала мисс Уоррен.
– В
этом зале можно из угла в угол разговаривать будто по радио.
Здесь в
горах жизнь казалась необычной и увлекательной, как на корабле в открытом море.
Немного погодя к их маленькому обществу присоединились родители Мармора. С
сестрами Уоррен они держались почтительно – Дик понял из разговора, что их
финансовые дела как-то связаны с неким миланским банком, который как-то связан
с финансовыми делами Уорренов. Но Бэби Уоррен стремилась поговорить с Диком,
влекомая той неясной силой, что заставляла ее стремиться навстречу каждому
новому мужчине туго натягивая невидимую цепь, с которой она давно уже искала
случая сорваться. Она сидела, заложив ногу на ногу, и часто меняла ноги с
непоседливостью, свойственной перезрелым девам высокого роста.
–…Николь
мне рассказывала, что вы тоже занимались ею, и не будь вас, она, может быть, и
до сих пор не выздоровела бы. Но понимаете, я как-то не очень представляю себе,
что с ней делать теперь, – в санатории толком ничего не сказали,
посоветовали только не стеснять ее и побольше развлекать. Я знала, что
семейство Мармора сейчас здесь, в Ко, и попросила Тино приехать за нами. И что
же – не успели мы тронуться, как она заставила его на ходу лезть вместе с ней
через перегородки вагона, точно они оба сумасшедшие…
– Напротив,
это вполне нормально, – засмеялся Дик. – Я даже сказал бы, что это
хороший признак, им хочется порисоваться друг перед другом.
– Но
откуда же мне знать? В Цюрихе она вдруг взяла и остриглась, чуть не на моих
глазах – только потому, что увидела картинку в модном журнале.
– Ничего
тут страшного нет. У нее шизоидный тип – этому типу свойственна эксцентричность.
Она такой будет всегда.
– Какой
– такой?
– Я
ведь вам сказал – эксцентричной.
– Да,
но как разобрать, где кончается эксцентричность и начинается болезнь?
– Болезнь
не вернется, не тревожьтесь понапрасну. Николь сейчас беззаботна и счастлива.
Бэби
снова беспокойно переменила позу: в ней словно воплотились, столетие спустя,
все неудовлетворенные женщины, любившие Байрона; и все же, несмотря на
трагический роман с офицером, было в ней что-то деревянное, бесполое.
– Ответственность
меня не пугает, – объявила она. – Но я не знаю, как я должна
поступать. В нашей семье никогда ничего подобного не было. Николь, видимо,
перенесла сильное потрясение, я лично думаю, тут был замешан мужчина – но ведь
это только догадка. Отец говорил, если б он узнал – кто, он бы убил его.
Оркестр
играл «Бедную бабочку»; молодой Мармора танцевал со своей матерью. Фокстрот был
новый, еще не успевший надоесть. Слушая, Дик не спускал глаз с Николь; она
болтала со старшим Мармора, элегантным господином, у которого в шевелюре темные
пряди чередовались с седыми, как черные и белые клавиши на рояле. Глядя на
покатые плечи Николь, Дик подумал, что она похожа на скрипку, – и снова
ему вспомнилась ее тайна, позорная тайна, которую он знал. Ах, бабочка – летят
мгновенья, летят, слагаются в часы…
– Собственно
говоря, у меня есть план, – продолжала Бэби вкрадчиво, но
решительно. – Вы, может быть, сочтете его неосуществимым, но все дело в
том, что, как я поняла, Николь ближайшие годы должна находиться под постоянным
наблюдением. Не знаю, бывали вы в Чикаго или нет…
– Не
бывал.
– Там
есть Северная сторона и есть Южная – два совершенно обособленных и очень разных
района. Северная сторона – район фешенебельный, шикарный, мы всегда – или почти
всегда – жили именно в этом районе. Но есть много старых чикагцев, –
коренных чикагцев из хороших, старых семей, вы меня понимаете? – которые
до сих пор предпочитают жить на Южной стороне. Там университет, и весь тон
жизни там – как бы вам это сказать? – более чопорный, что ли. Не знаю,
понятно вам это или нет.
Дик утвердительно
кивнул головой. Он все же заставил себя ее слушать.
– Конечно,
у нас там много связей – отец финансирует некоторые начинания университета,
учредил несколько стипендий и тому подобное. Вот я и думаю: когда мы приедем
домой, нужно сделать так, чтобы Николь побольше общалась со всей этой публикой
с Южной стороны – она ведь знает музыку, говорит на нескольких языках, –
подумайте, как было бы хорошо для нее, если бы она встретила и полюбила
какого-нибудь хорошего молодого врача.
Дик чуть
не расхохотался вслух – вот как, Уоррены, значит, решили купить врача для Николь…
Нет ли у вас, доктор Дайвер, подходящего экземпляра на примете? В самом деле, к
чему тревожиться о Николь, если средства позволяют купить ей новенького, с
иголочки, симпатичного молодого врача?
– А
если такого не найдется? – машинально подал он реплику.
– Что
вы, охотников, я уверена, будет хоть отбавляй.
Танцующие
возвращались на свои места. Но Бэби успела добавить торопливым шепотом:
– По-моему
это превосходная мысль. Но где же Николь, я ее не вижу.
Пошла к
себе наверх, что ли? Вот вам пример – ну что мне делать? Я же никогда не знаю,
пустяки это или что-нибудь серьезное и нужно бежать ее разыскивать.
– Возможно,
ей просто захотелось побыть одной – после долгого перерыва иногда утомительно
все время быть на людях. – Мисс Уоррен явно не слушала, и он прервал свои
объяснения. – Я пойду поищу ее.
Туман
огородил со всех сторон пространство перед отелем, и это было точно весной в комнате
с опущенными шторами. Казалось, там, дальше, уже никакой жизни нет. Проходя
мимо соседнего погребка, Дик увидел в окно компанию шоферов, игравших в карты
за литром испанского вина. Когда он дошел до аллеи терренкура, над белыми
гребнями Высоких Альп прорезались первые звезды. На изогнутой в виде подковы
аллее, шедшей по краю обрыва над озером, темнела между двумя фонарями
неподвижная фигура; это была Николь. Дик подошел, бесшумно ступая по траве. Она
оглянулась: «А, это вы!» – и Дик на мгновение пожалел, что пришел.
– Ваша
сестра беспокоится.
– А-а! –
Для нее не новостью было, что за ней следят. С усилием она попыталась
объяснить:
– Иногда
я – иногда мне становится трудно. Я так тихо жила последнее время. Сейчас мне
стало трудно от музыки. Захотелось вдруг плакать…
– Понимаю.
– Сегодня
был очень суматошный день.
– Знаю.
– Я
бы не хотела показаться невежливой – и так уж довольно у всех хлопот из-за
меня. Но я просто почувствовала, что не могу больше.
Дику
вдруг пришла в голову мысль (так умирающему приходит вдруг в голову, что он
забыл сказать, где лежит завещание): ведь Домлер и все предшествующие поколения
Домлеров «пересоздали» Николь; ведь теперь ее многому придется учить заново. Но
этот общий вывод он оставил при себе; вслух же сказал то, чего требовало
положение вещей в данную минуту:
– Вы
милая, славная девушка, и нечего вам заботиться о том, что про вас подумают
другие.
– Я
вам нравлюсь?
– Конечно.
– А
вы бы… – Они теперь медленно шли к другому концу подковы, до которого
оставалось ярдов двести. – Если бы я не болела, вы бы могли, – то
есть я хочу сказать, такая девушка, как я, могла бы, – ах, господи, вы
сами знаете, что я хочу сказать.
Он
почувствовал, что податься некуда, всесокрушающее безрассудство одолевало его.
Он слышал свое дыхание, участившееся от ее близости; но и на этот раз выручила
дисциплина, подсказала банальную реплику, отрезвляющий смешок:
– Что
за фантазии, милая барышня? Давайте-ка я расскажу вам, как один больной
влюбился в ухаживающую за ним сестру… – И посыпались в такт шагам обкатанные
фразы анекдота. Вдруг Николь перебила с неожиданной резкостью:
– Чушь
собачья!
– Вам
не к лицу такие грубые выражения.
– Ну
и пусть! – вспыхнула она. – Вы меня считаете безмозглой дурочкой – я
и была дурочкой до болезни, но теперь другое дело. Если бы я смотрела на вас и
не видела, какой вы красивый, обаятельный, не такой, как все, вы вправе были бы
думать, что я все еще не в своем уме. Так что не притворяйтесь, будто
по-вашему, я не знаю, – я все знаю и про себя и про вас, хоть мне от этого
только хуже.
Почва
уходила у Дика из-под ног. Но он припомнил рассуждения старшей мисс Уоррен о
молодых врачах, которых можно приобрести на Южной стороне, в интеллектуальном
филиале чикагских скотобоен, и это на миг придало ему силы.
– Вы
прелестное существо, но я вообще не умею влюбляться.
– Просто
вы не хотите пойти мне навстречу.
– Что-о?
Он был
ошеломлен такой бесцеремонностью, такой уверенностью в своем праве на победу.
Пойти навстречу Николь Уоррен могло означать только одно: потерять себя, а это
было бы слишком.
– Ну
почему вы не хотите, почему?
Голос ее
совсем упал, ушел внутрь, распирая грудь под натянувшимся лифом платья. Она
была теперь так близко, что он невольно напряг руку, чтобы поддержать ее, и
сейчас же ее губы, все ее тело откликнулось на это движение. Все расчеты,
соображения были теперь ни к чему – как если бы Дик изготовил в лаборатории
нерастворимый состав, где атомы спаяны накрепко и навсегда; можно вылить все
вон, но разложить на ингредиенты уже нельзя. Он держал ее, вдыхал ее, а она
клонилась и клонилась к нему, не узнавая сама себя, вся поглощенная и наполненная
своей любовью, умиротворенная и в то же время торжествующая; и Дику казалось,
что он уже и не существует вовсе, разве только как отражение в ее влажных
глазах.
– Черт
возьми, – выдохнул он. – А вас приятно целовать.
Это была
попытка заслониться словами, но Николь уже почувствовала свою власть и тешилась
ею; с неожиданным кокетством она отпрянула в сторону, и он словно повис в
пустоте, как днем, когда фуникулер остановился на полдороге. Пусть,
пусть, – кружилось у нее в голове, – это ему за то, что был
бессердечен, мучил меня; но сейчас уже все прекрасно, ах, как прекрасно! Я победила,
он мой. Теперь по правилам игры полагалось убежать прочь, но для нее все это
было так ново, так чудесно, что она медлила, желая насладиться до конца.
Вдруг
дрожь пробрала ее. Далеко-далеко внизу сверкало ожерелье и браслет из огней –
Монтре и Веве; а за ними опаловым подвеском переливалась Лозанна. Откуда-то
ветер донес обрывок танцевальной мелодии.
Николь
остыла, сумятица в ее мыслях улеглась, и теперь она ворошила неизжитые сантиметры
детских лет с целеустремленностью солдата, торопящегося захмелеть после боя. А
Дик стоял почти рядом, уверенно опершись на чугунную ограду, тянувшуюся по краю
подковы; и, все еще робея перед ним, она пробормотала:
– Помните,
как я вас ждала тогда в парке – всю себя держала в руках, как охапку цветов, готовая
поднести эту охапку вам. По крайней мере, для меня самой это было так.
Он
шагнул ближе и с силой повернул ее к себе; она положила руки ему на плечи и
поцеловала его, потом еще и еще; ее лицо становилось огромным каждый раз, когда
приближалось к его лицу.
– Дождь
пошел!
В
виноградниках по ту сторону озера вдруг бухнула пушка – пальбой пытались
разогнать тучи, которые могли принести град. Фонари на аллее погасли, потом
зажглись снова. И тотчас же разразилась гроза: потоки ливня низверглись с
небес, побежали по крутым склонам, забурлили вдоль дорог и каменных водостоков;
а сверху нависло потемневшее, жуткое небо, молния чертила фантастические
зигзаги, раскаты грома сотрясали мир, и над отелем неслись лохматые клочья облаков.
Ни гор, ни озера не было больше – отель одиноко горбился среди грохота, хаоса и
тьмы.
Но Дик и
Николь уже вбежали в вестибюль, где Бэби Уоррен и все семейство Мармора с
тревогой дожидались их возвращения. Так увлекательно было вынырнуть вдруг из
мокрой мглы, хлопнув дверью с размаху, и громко смеяться от неулегшегося
волнения, еще слыша свист ветра в ушах и чувствуя, как намокшая одежда липнет к
телу. Даже штраусовский вальс из бальной залы звучал по-особенному, пронзительно
и зовуще.
…Чтобы
доктор Дайвер женился на пациентке психиатрической клиники? Да как это случилось?
С чего началось?
– Вы
еще вернетесь сюда после того, как переоденетесь? – спросила Бэби Уоррен,
испытующе оглядев Дика.
– А
мне и переодеваться не во что, разве что в шорты.
Накинув
одолженный кем-то дождевик, он взбирался в гору и насмешливо похохатывал себе
под нос:
– Завидный
случай – ну как же! Решили, значит, приобрести врача в дом.
Нет уж,
придется вам искать подходящий товар в Чикаго. – Но, устыдившись
собственной резкости, он мысленно оправдывался перед Николь, вспоминал
неповторимую свежесть ее юных губ, вспоминал, как капли дождя матово светились
на ее фарфоровой коже, точно слезы, пролитые из-за него и для него…
Затишье
после отбушевавшей грозы разбудило его около трех часов утра, и он подошел к
растворенному окну. Красота Николь клубилась вверх по склону горы, вливалась в
комнату, таинственно шелестя оконными занавесками.
…На
следующее утро он одолел двухкилометровый подъем к Роше-де-Нэй; его позабавила
встреча с вчерашним кондуктором фуникулера, который тоже совершал этот подъем,
используя свой выходной день.
Из Роше–
де-Нэй Дик спустился до самого Монтре, выкупался в озере и успел вернуться в
отель к обеду. Две записки ожидали его.
«Я ни
о чем не жалею и ничего не стыжусь, мне еще ни разу в жизни не было так хорошо,
как вчера вечером. Даже если я никогда больше не увижу вас, Mon capitaine, все
равно, я рада, что так случилось».
Обезоруживающие
строчки – но Дик вскрыл второй конверт, и мрачная тень Домлера сместилась.
«Милый
доктор Дайвер, я звонила вам по телефону, но не застала. Хочу просить вас о большом,
огромном одолжении. Непредвиденные дела срочно требуют моего присутствия в
Париже, и я сэкономлю много времени, если поеду через Лозанну. Вы ведь
собирались в понедельник вернуться в Цюрих, так нельзя ли, чтобы Николь поехала
с вами? А там уж вы бы довезли ее до санатория? Надеюсь, это вас не слишком
затруднит.
Уважающая
вас Бетт Эван Уоррен.»
Дик
пришел в ярость – ей ведь прекрасно известно, что у него велосипед, но записка
составлена в таких выражениях, что отказать невозможно. Нарочно сводит нас
вместе! Родственная забота, помноженная на уорреновский капитал!
Но он
ошибался: Бэби Уоррен ни о чем таком не помышляла. Она уже подвергла Дика взыскательной
оценке, измерила его со всех сторон своей кривой англофильской линейкой и
забраковала – несмотря на то что, в общем, он ей пришелся по вкусу. Но он был
явно чересчур «интеллигент», и она отправила его на одну полочку с компанией
полунищих снобов, с которой одно время зналась в Лондоне. Слишком высовывается
вперед, чтобы можно было счесть его подходящим. Аристократического – как она
понимала это слово – в нем, при всем желании, ничего нельзя было найти.
Притом
еще и неподатлив – она успела заметить несколько раз, как во время разговора у
него вдруг делались пустые глаза; есть такие люди – говорят с вами, а сами
витают где-то далеко. Николь еще в детстве раздражала ее своей чрезмерной
непринужденностью, а за последнее время она по вполне понятным причинам
привыкла считать ее «отпетой»; и, во всяком случае, доктор Дайвер не тот тип
врача, которого она мыслила себе в качестве члена семьи. Она просто-напросто
хотела использовать его как удобную оказию.
Но вышло
именно так, как если бы догадка Дика была верной.
Поездка
по железной дороге может быть мучительной, скучной или забавной; иногда это испытательный
полет, иногда – эскиз другого, будущего путешествия. Как и всякий день, проведенный
вдвоем, она может показаться очень долгой. Утро проходит в спешке, пока оба не
спохватываются, что голодны, и не принимаются закусывать вместе; после полудня
время замедляется, ползет почти нестерпимо, но под конец снова набирает
скорость. Дику больно было видеть жалкую радость Николь; для нее это все же
было возвращение домой, потому что другого дома она не знала. Ничего между ними
в тот день не произошло, но когда он простился с ней у ворот скорбного
заведения на Цюрихском озере и она, прежде чем войти, еще раз оглянулась на
него, он понял, что ее судьба теперь стала их общей судьбой, и это навсегда.
|
