Фрэнсис Скотт Фицджеральд «Ночь нежна»

4

Решено было возвратиться домой, то есть на Ривьеру. Но вилла «Диана» была на все лето сдана, и потому Дайверы коротали оставшееся время на немецких курортах и в знаменитых своими соборами французских городках, где им всегда бывало хорошо несколько дней. Дик немного писал, без особой системы; жизнь вступила в полосу ожидания – не новой работы и не очередного приступа у Николь, благо Николь путешествие шло на пользу; нет, просто ожидания. Единственное, что в эту пору всему придавало смысл, были дети.

Интерес Дика к ним увеличивался с их возрастом; сейчас Ланье было одиннадцать, Топси – девять. Он сумел сблизиться с ними в обход гувернанток и нянь и всегда исходил из того, что ни чрезмерная строгость, ни боязнь проявить чрезмерную строгость не могут заменить долгого пристального внимания, проверки, и учета, и подведения итогов, в конечном счете преследующих одну цель: приучить ребенка держаться известного уровня дисциплины. Он теперь знал обоих детей гораздо лучше, чем их знала Николь, и, разогретый немецким, французским или итальянским вином, подолгу играл с ними и разговаривал. Им была присуща та тихая, чуть печальная прелесть, что всегда отличает детей, рано научившихся не смеяться и не плакать слишком громко; казалось, они не знают никаких бурных порывов и, легко подчиняясь несложной регламентации своей жизни, легко довольствуются дозволенными им нехитрыми радостями. Они привыкли к размеренному укладу, принятому в хороших домах на Западе, и воспитание не превратилось для них в испытание. Дик считал, что если ребенок приучен молчать, это развивает в нем наблюдательность.

Ланье был наделен сверхъестественной любознательностью, зачастую направленной на самые неожиданные предметы. «Скажи, папа, а десять шпицев могли бы затравить льва?» – подобными вопросами он без конца донимал Дика.

С Топси было проще. Она была вся беленькая, грациозно сложенная, как Николь, и это сходство в свое время тревожило Дика. Но к девяти годам она окрепла и ничем не отличалась от любой своей американской сверстницы. Дик был доволен обоими, хотя никогда не высказывал этого вслух. За плохое поведение спуску не давалось. «Кто дома не научился вести себя как следует, – говорил Дик, – того потом жизнь плеткой поучит. Ну, не будет Топси меня „обожать“, что из этого? Я же ее не в жены себе готовлю».

Другой особенностью этого лета и осени было изобилие денег. Деньги шли от Франца, в возмещение пая в клинике, и из Америки, где капитал Николь приносил все большую прибыль; денег было столько, что все время уходило на то, чтобы тратить их и потом распоряжаться сделанными покупками. Роскошь, с которой они путешествовали, была поистине сказочной.

Вот, например, поезд прибывает в Байенну, где им предстоит погостить две недели. Сборы в спальном вагоне начались от самой итальянской границы.

Из вагона второго класса явились горничная madame Дайвер и горничная гувернантки, чтобы помочь с багажом и с собаками. На mademoiselle Беллуа было возложено наблюдение за ручной кладью, пару силихэм-терьеров поручили одной горничной, пару китайских мопсов – другой. Если женщина создает себе столь громоздкое окружение, это не обязательно признак убожества духа – иногда в этом сказывается переизбыток интересов; и, во всяком случае, Николь, когда была здорова, отлично со всем управлялась. Взять хотя бы огромное количество багажа – в Байенне из багажного вагона были выгружены четыре больших кофра, сундук с обувью, три баула для шляп и две шляпные картонки, чемоданы гувернантки и горничных, ящик с картотекой, дорожная аптечка, спиртовка в футляре, корзина для пикников, четыре теннисные ракетки в прессах и чехлах, патефон и пишущая машинка. Кроме того, Дайверы и их свита везли при себе десятка два саквояжей, сумок и пакетов, каждая вещь была пронумерована и снабжена ярлыком, вплоть до чехла с тростями.

Таким образом, при выгрузке все это за две минуты можно было проверить по двум спискам – отдельно на крупные вещи и на мелкие – всегда лежавшие в сумочке у Николь; а проверив, рассортировать – что на хранение, а что с собой. Еще девочкой, путешествуя со слабой здоровьем матерью, Николь выработала эту систему и придерживалась ее с пунктуальностью полкового интенданта, который должен заботиться о пропитании и экипировке трех тысяч солдат.

Всем скопом сойдя с поезда, Дайверы окунулись в рано сгустившиеся долинные сумерки. Местные жители взирали на их выгрузку с тем же благоговейным трепетом, какой столетием раньше вызывал лорд Байрон в своих скитаниях по Италии. Встретить их приехала владелица замка, куда они направлялись, графиня ди Мингетти, бывшая Мэри Норт. Путь, начавшийся в Ньюарке, в комнатке над обойной мастерской, недавно завершился фантастическим браком.

Титул «графа ди Мингетти» был недавно пожалован супругу Мэри папой – не последнюю роль тут сыграло его богатство, источником которого служили марганцевые месторождения в Юго-Западной Азии. С его цветом кожи его не пустили бы в пульмановский вагон южнее линии Мейсона – Диксона. Он принадлежал к одной из народностей того кабило-берберо-сабейско-индийского пояса, который тянется вдоль Северной Африки и Азии, а у европейцев представители этих народностей пользуются большей симпатией, чем смешанные расы.

Когда эти два вельможных семейства, восточное и западное, сошлись на вокзальном перроне, дайверовский размах показался суровой простотой первых поселенцев Нового Света. Гостеприимных хозяев сопровождали мажордом-итальянец с жезлом в руке, четверка мотоциклистов в тюрбанах и две женщины, закутанные до самых глаз, почтительно державшиеся на некотором расстоянии позади Мэри и встретившие Николь восточным приветствием, от которого она сразу опешила.

Самой Мэри, как и Дайверам, вся эта церемония казалась чуть-чуть комичной, о чем свидетельствовал ее виновато-снисходительный смешок; однако, представляя своего супруга, она с гордостью отчеканила его азиатский титул.

Одеваясь к обеду в отведенных им покоях, Дик и Николь выразительно перемигивались; богачи, претендующие на демократизм, любят делать вид перед самими собой, будто им претит откровенное бахвальство.

– Наша маленькая Мэри знает, что к чему, – промычал Дик сквозь слой крема для бритья. – Эйб воспитал ее, теперь она вышла замуж за Будду. Если Европа когда-нибудь станет большевистской, мы еще увидим ее супругой Сталина.

Николь подняла голову от своего несессера.

– Прикуси язычок, Дик! – Но, не выдержав, рассмеялась. – Нет, что ни говори, а они великолепны. При их появлении канонерки открывают пальбу – не по ним, а в их честь, конечно. А когда Мэри приезжает в Лондон, ей там подают королевский выезд.

– Ладно, ладно, – согласился Дик. Услышав, как Николь объясняет кому-то у дверей, что ей требуются булавки, он крикнул:

– А нельзя ли мне получить стаканчик виски? Что-то я ослабел от горного воздуха.

– Я сказала, чтобы принесли, – донесся голос Николь уже из ванной. – Это одна из тех женщин, что были на вокзале. Только теперь она с открытым лицом.

– Что тебе Мэри рассказывала о своей жизни?

– Почти ничего – ее больше интересовали светские новости. Потом вдруг стала меня расспрашивать о моей родословной – точно я об этом что-нибудь знаю! У супруга, как я поняла, есть двое смуглых детишек от предыдущего брака и один из них болен какой-то неизвестной азиатской хворью. Придется сказать детям, чтобы они остерегались. Неудобно как-то получается. Мэри увидит, что мы встревожены. – Она озабоченно хмурилась.

– Ничего, она поймет, – успокоил ее Дик. – Да и ребенок, вероятно, в постели.

За обедом Дик беседовал с Гуссейном – тот, как оказалось, учился в английской школе. Он расспрашивал о бирже, о Голливуде, и Дик, подогревая свое воображение шампанским, нес всякую околесицу.

– Биллионы? – переспрашивал Гуссейн.

– Триллионы, – уверял Дик.

– Я как-то не представлял себе…

– Ну, может быть, миллионы, – уступил Дик. – В отеле каждому приезжему предоставляется гарем – или что-то вроде гарема.

– Даже если он не актер и не режиссер?

– Даже если он обыкновенный коммивояжер. Да мне самому сразу же прислали дюжину кандидаток, но Николь помешала.

Когда они остались одни в своей спальне, Николь напустилась на него с упреками.

– Ну зачем было столько пить? Зачем было при нем говорить «черномазый»?

– Извини, это у меня нечаянно вышло. Я хотел сказать «черноглазый».

– Дик, я просто тебя не узнаю.

– Еще раз извини. Я сам себя перестал узнавать последнее время.

Среди ночи Дик отворил окошко ванной, выходившей на узкий, как труба, двор замка, весь мышино-серого цвета. Сейчас его оглашал странный, заунывный напев, похожий на печальные звуки флейты. Два мужских голоса пели на каком-то восточном языке или диалекте, где было много «к» и «л».

Дик высунулся из окошка, но никого не увидел; судя по мелодии, это было религиозное песнопение, и ему, в его душевной опустошенности и усталости, захотелось, чтобы поющие помолились и за него – но о чем, он не знал, разве только том, чтобы не затопила его с каждым днем нарастающая тоска.

Утром хозяева и гости охотились на поросшем реденьким леском склоне, стреляли тощих костлявых птиц, дальних родственников куропатки. Охота велась вроде бы на английский манер, с дюжиной неумелых ловчих, и Дик спасался от риска кого-нибудь из них подстрелить тем, что бил только влет.

По возвращении они застали у себя в спальне Ланье.

– Папа, ты велел сейчас же сказать, если мы будем где-нибудь вместе с больным мальчиком.

Николь сразу взвилась в испуге.

–…так вот, мама, – продолжал Ланье, обращаясь уже к ней, – этот мальчик каждый вечер купается в ванне, и сегодня он купался передо мной, а потом мне пришлось сесть в ту же воду, и она была грязная.

– Что? Что ты говоришь?

– Я видел, как из этой ванной вынули Тони, а после него мне велели в нее садиться, и вода была грязная.

– И ты – ты сел?

– Да, мама.

– Боже мой! – воскликнула она, беспомощно повернувшись к Дику.

Тот спросил Ланье:

– А почему Люсьенн сама не приготовила тебе ванну?

– Люсьенн не может – там какая-то чудная горелка, вчера она вспыхнула и обожгла ей руку, и теперь она боится, вот одна из тех женщин…

– Ступай в нашу ванну и выкупайся еще раз.

– Вы только не говорите, что я вам рассказал, – попросил Ланье, направляясь к двери.

Дик пошел за ним и обрызгал ванну карболкой; затворяя дверь, он сказал Николь:

– Необходимо поговорить с Мэри, или же нам придется уехать.

Она кивнула, соглашаясь, и он продолжал:

– Людям всегда кажется, что их дети чище других и, если даже они болеют, от них нельзя заразиться.

Дик налил себе вина и стал грызть печенье, ожесточенно хрустя им в лад льющейся в ванной воде.

– А пока что скажи Люсьенн, пусть научится управляться с этой горелкой, – посоветовал он. Но тут в дверь заглянула та самая женщина, о которой шла речь.

– Графиня…

Дик жестом попросил ее войти и прикрыл за ней дверь.

– Как ваш маленький больной, поправляется? – ласково спросил он.

– Да, ему лучше, но все-таки сыпь еще не сошла.

– Как жаль – бедный малыш. Однако я хотел предупредить вас – нельзя, чтобы наши дети садились после него в ту же воду. Ни в коем случае! Я уверен, ваша хозяйка была бы возмущена, если бы знала, что вы сделали такую вещь.

– Я? – Она оторопело взглянула на Дика. – Я только увидела, что ваша служанка не умеет зажигать нагреватель, и показала ей, как это делается.

– Но после больного ребенка вы сначала должны были выпустить всю воду и хорошенько промыть ванну.

– Я?

Женщина с шумом, словно задыхаясь, втянула в себя воздух, судорожно всхлипнула и бросилась вон из комнаты.

– Я бы предпочел, чтобы они приобщались к западной цивилизации не за наш счет, – сердито сказал Дик.

За обедом он окончательно решил, что визит не удался и надо кончать его как можно скорее: Гуссейн даже о своей родине ничего не умел рассказать, кроме того, что там много гор, и водятся козы, и пастухи пасут коз в горах. Он вообще был немногословен, и, чтобы заставить его разговориться, нужно было употребить энергию, которую Дик теперь предпочитал беречь для своих домашних. Вскоре после обеда Гуссейн удалился, и Дайверы остались одни с Мэри, но прежней близости не возникло – между ними теперь лежала социальная целина, которую успешно покоряла Мэри. Дик почувствовал облегчение, когда около половины десятого Мэри принесли записку и она, пробежав ее глазами, поднялась с места.

– Вы уж извините меня, пожалуйста. Муж уезжает по срочному делу, я должна проводить его.

На следующее утро, не успела служанка подать им кофе, как в спальню быстрым шагом вошла Мэри. Они еще лежали в постелях, а она была вполне одета и, видимо, встала уже давно. Ее обычно улыбчивое лицо подергивалось гримасой сдержанного гнева.

– Что это за разговоры, будто Ланье искупали в грязной воде?

Дик хотел было ответить, но она перебила:

– И будто вы велели моей золовке вымыть для него ванну?

Они вытаращили на нее глаза, оба неподвижные, как идолы, из-за подносов, стоявших у них на коленях, и только воскликнули в два голоса:

– Вашей золовке?

– Да, вы сказали одной из сестер моего мужа, что она должна вымыть ванну.

– Не может быть! – дружно запротестовали они. – Мы разговаривали со служанкой.

– Вы разговаривали с сестрой Гуссейна.

Дик только и мог сказать:

– Я был уверен, что эти женщины ваши служанки.

– Я ведь объяснила вам, что они – гимадун.

– Что? – Дик, накинув халат, кое-как выбрался из постели.

– Я вам объяснила еще позавчера, когда мы сидели у рояля. Не так уж много вы за обедом выпили, чтобы не понять.

– Так это вы о них говорили? Я просто не все слышал, Мэри. И потом, я как-то не… мы как-то не связали тот разговор с ними. Ну что ж, придется пойти извиниться за нашу ошибку.

– Пойти извиниться! Я же вам рассказывала; у них когда женится старший в роде, – старший в роде, понятно? – то две старшие сестры дают обет посвятить себя его жене, стать ее приближенными; вот это и называется – гимадун.

– Не потому ли Гуссейн вдруг уехал из дому?

Мэри замялась, но потом утвердительно кивнула головой.

– Он иначе не мог – сестры тоже уехали с ним. Оскорблена их семейная честь.

Николь тоже вскочила уже с постели и торопливо одевалась. Мэри продолжала:

– А что это за история с ванной? Ничего подобного в этом доме произойти не могло. Сейчас мы позовем Ланье и его расспросим.

Дик, присев на кровать, сделал Николь незаметный знак. Мэри тем временем отворила дверь в коридор и кому-то отдавала распоряжения по-итальянски.

– Погодите, Мэри, – сказала Николь. – Не нужно впутывать в это дело ребенка.

– Вы нам бросили обвинение, – возразила Мэри; никогда раньше она не разговаривала с Николь таким тоном. – Мое право проверить.

– Я не позволю, чтобы ребенка впутывали в это дело. – Николь воинственно натянула платье, словно это была железная кольчуга.

– Не спорь, – сказал ей Дик. – Пусть Ланье придет, и мы выясним в конце концов, что тут выдумки, а что правда.

Привели мальчика; еще взъерошенный со сна внешне и внутренне, он таращил глаза на сердитые лица взрослых.

– Скажи, Ланье, – обратилась к нему Мэри, – с чего ты взял, что тебя посадили в воду, в которой уже кто-то купался?

– Говори, – сказал Дик.

– А просто она была грязная.

– Но ведь тебе в твоей комнате, наверно, слышно было, как из крана снова полилась вода?

Ланье готов был допустить такую возможность, однако стоял на своем: вода в ванне была грязная. Слегка испуганный, он попробовал забежать вперед:

– Так не могло быть, потому что…

Его тут же поймали на слове.

– Почему не могло быть?

Он стоял посреди комнаты в халатике, своим видом вызывая жалость родителей и раздражение Мэри.

– Вода была грязная, в ней плавала мыльная пена.

– Не говори того, в чем ты не уверен, – начала было Мэри, но Николь перебила:

– Оставьте, Мэри. Раз в воде плавала мыльная пена, естественно, было заключить, что в этой воде купались. А отец велел Ланье прийти и сказать, если…

– Никакой там не могло быть мыльной пены.

Ланье посмотрел на отца, как бы упрекая его в предательстве. Николь легонько повернула его за плечи и сказала, что он может идти. Дик засмеялся. Смех разрядил атмосферу. Мэри он напомнил прежние годы, ее дружбу с Дайверами; ей вдруг сделалось ясно, как далеко она от них отошла, и она сказала умиротворяющим тоном:

– Дети, они все такие.

Прошлое вспоминалось все ярче, и ей становилось все более не по себе.

– Вы только не вздумайте уезжать из-за этого – Гуссейну все равно надо было отлучиться по делу. В конце концов вы мои гости, и бестактность вы совершили по ошибке.

Но Дика рассердило ее влияние, а особенно слово «бестактность»; он стал собирать свои вещи, сказав только:

– Сожалею, что так вышло. Я был бы рад принести этой молодой женщине свои извинения.

– А все потому, что вы меня не слушали тогда, у рояля.

– Вы стали ужасно скучная, Мэри. Я слушал, сколько мог вытерпеть.

– Дик! – предостерегающе воскликнула Николь.

– Я могу переадресовать ему его комплимент, – сказала Мэри с обидой. – До свидания, Николь. – И она вышла из комнаты.

После этого ни о каких проводах не могло быть и речи; все, что требовалось для их отъезда, устроил мажордом. Гуссейну и его сестрам Дик написал коротенькие, официально любезные письма. Разумеется, не уехать они не могли, но у всех было нехорошо на душе, особенно у Ланье.

– А все-таки вода была грязная, – снова начал он, когда они уже сидели в поезде.

– Довольно, Ланье, – прервал его отец. – Советую тебе забыть всю эту историю, иначе я с тобой разведусь. Ты не знал, что во Франции принят новый закон, по которому родители могут разводиться с детьми?

Ланье весело засмеялся, и в семье Дайверов были восстановлены мир и спокойствие – надолго ли, подумал про себя Дик.