 Увеличить |
18
Не питая
особой симпатии к узаконенным формам светской жизни, Дайверы были все же
слишком живыми людьми, чтобы пренебречь заложенным в ней современным ритмом; на
вечерах, которые задавал Дик, все делалось для того, чтобы гости не успевали
соскучиться, и короткий глоток свежего ночного воздуха казался сладким вдвойне
при переходе от развлечения к развлечению.
В этот вечер
веселье шло в темпе балаганного фарса. Сначала было двенадцать человек, потом
шестнадцать, потом четверками расселись в автомобили для быстролетной одиссеи
по Парижу. Все было предусмотрено заранее. Как по волшебству появлялись новые
люди, с почти профессиональным знанием дела сопутствовали им часть времени,
потом исчезали, и их место занимали другие. Это было совсем не то, что знакомые
Розмэри голливудские кутежи, пусть более грандиозные по масштабам. Одним из
аттракционов явилась прогулка в личном автомобиле персидского шаха. Бог ведает
откуда, какими путями Дику удалось раздобыть этот автомобиль. Розмэри приняла
его появление как очередное звено в той цепи чудес, что вот уже два года
тянулась через ее жизнь. Автомобиль был изготовлен в Америке по особому заказу.
Колеса у него были серебряные, радиатор тоже. В обивке кузова сверкали
бесчисленные стекляшки, которые придворному ювелиру предстояло заменить
настоящими бриллиантами, когда машина спустя неделю прибудет в Тегеран. Сзади
было только одно место, ибо никто не смеет сидеть в присутствии шаха, и они
занимали это место по очереди, а остальные располагались в это время на
выстланном куньим мехом полу.
Но
главное был Дик. Розмэри уверяла свою мать, с которой мысленно никогда не
расставалась, что ни разу, ни разу в жизни не встречала никого лучше, милей,
обаятельней, чем Дик в тот вечер. Она сравнивала с ним двух англичан, которых
Эйб упорно именовал «майор Хенджест и мистер Хорса», наследного принца одного
из Скандинавских государств, писателя, только что побывавшего в России, самого
Эйба, бесшабашно остроумного, как всегда, Коллиса Клэя, приставшего к их
компании где-то на пути, – и никто не выдерживал сравнения. Ее покорял его
неподдельный пыл, щедрость, с которой он вкладывал себя в эти затеи, его уменье
расшевелить самых разных людей, ждавших от него каждый своей доли внимания, как
солдаты своей порции от батальонного кашевара, – и все это легко, без
усилий, с неисчерпаемым запасом душевного богатства для всякого, кто в нем
нуждался.
…Она
потом вспоминала особенно радостные минуты этого вечера. Когда она первый раз
танцевала с Диком и сама себе казалась необыкновенно красивой рядом с ним,
таким высоким и стройным, – они не шли, а парили, невесомые, как во сне,
он ее поворачивал то туда, то сюда так бережно, словно держал в руках яркий
букет или кусок дорогой ткани, приглашая полсотни глаз оценить его красоту.
Временами они даже не танцевали, а просто стояли на месте, тешась своей
близостью. А однажды под утро они вдруг очутились вдвоем в каком-то углу, и ее
молодое влажное тело, сминая увядший шелк платья, приникло к нему среди вороха
чьих-то накидок и шляп…
А самое
смешное было позже, когда они вшестером, цвет компании, лучшее, что от нее
осталось, стояли в полутемном вестибюле «Рица» и втолковывали ночному швейцару,
что приехавший с ними генерал Першинг[19]
требует икры и шампанского. «А он не из тех, кого можно заставить ждать. У него
под командой и люди и орудия». И сейчас же забегали неизвестно откуда взявшиеся
официанты, прямо в вестибюле был накрыт стол, и в дверях торжественно появился
генерал Першинг – Эйб, а они все, вытянувшись во фронт, забормотали обрывки
военных песен в виде приветствия. Потом им показалось, что официанты, задетые
розыгрышем, стали недостаточно расторопны; в наказание решили устроить им
мышеловку и, нагромоздив всю мебель, какая нашлась в вестибюле, воздвигли
чудовищное сооружение в духе рисунков Гольдберга. Эйб, глядя на это,
неодобрительно качал головой.
– А
не лучше ли раздобыть у музыкантов пилу и…
– Ладно,
ладно тебе, – перебила Мэри. – Раз уже дошло до пилы, значит, пора
домой.
Она
поделилась с Розмэри своей тревогой:
– Мне
необходимо увезти Эйба. Если он завтра в одиннадцать не уедет в Гавр, он
опоздает на пароход, и его поездка сорвется. А от этой поездки, зависит все его
будущее. Не знаю, что делать. Начнешь его уговаривать, он поступит как раз
наоборот.
– Давайте
я попробую, – предложила Розмэри.
– Думаете,
вам удастся? – с сомнением сказала Мэри Норт. – Хотя – может быть.
К
Розмэри подошел Дик.
– Мы
с Николь уезжаем – вам, наверно, лучше ехать с нами.
Ее лицо
в свете ложной зари было бледным и усталым. Два темных пятна тускнели на щеках
вместо дневного румянца.
– Не
могу, – сказала она. – Я обещала Мэри остаться, а то ей одной не
справиться с Эйбом. Вы бы не могли помочь?
– Пора
бы вам знать, что в таких делах ничем помочь нельзя, – наставительно
заметил он. – Добро бы еще Эйб был мальчишкой-студентом, который первый
раз в жизни напился. А так ничего с ним не сделаешь.
– Все
равно, я должна остаться, – почти с вызовом возразила Розмэри. – Он
обещал, если мы с ним поедем на Главный рынок, он оттуда вернется в отель и
ляжет.
Дик
торопливо поцеловал ее руку в сгибе локтя.
– Только
не отпускайте потом Розмэри одну, – сказала Николь, прощаясь с
Мэри. – Мы за нее в ответе перед ее мамой.
…Часом
позже Розмэри, Норты, один ньюаркский фабрикант кукольных пищалок, вездесущий
Коллис Клэй и нефтяной магнат родом из Индии, расфранченный толстяк со странной
фамилией Гандикап, все вместе ехали в рыночном фургоне с морковью. В темноте от
морковных хвостиков сладко и ароматно пахло землей; на длинных перегонах между
редкими уличными фонарями Розмэри, забравшись на самый верх, почти не могла
разглядеть своих спутников. Их голоса доносились издалека, будто они ехали
где-то совсем отдельно, а она всеми думами была с Диком, жалела, что не
отделалась от Нортов, мечтала о том, как хорошо бы сейчас лежать у себя в
номере и знать, что наискосок через коридор спит Дик, – а еще лучше, если
бы он был рядом с ней здесь, в теплом сумраке, стекающем вниз.
– Не
лезьте сюда! – крикнула она Коллису. – Морковь посыплется. –
Потом взяла одну морковку и кинула в Эйба, который сидел рядом с возчиком,
какой-то по-стариковски окостенелый…
Потом
ее, наконец, везли домой в отель, уже совсем рассвело, и над Сен-Сюльпис
носились голуби. Было ужасно смешно, что прохожие на улице воображают, будто
уже настало утро, когда на самом деле еще продолжается вчерашняя ночь.
«Вот я и
прожигаю жизнь, – подумала Розмэри, – но без Дика это совсем
неинтересно».
Ей
сделалось грустно и немножко обидно, но тут в поле ее зрения попал какой-то
движущийся предмет. Это был большой каштан в полном цвету, который перевозили
на Елисейские поля; он лежал, прикрученный к длинной грузовой платформе, и
просто весь трясся от смеха, точно очень красивый человек, оказавшийся в
неэстетичной позе, но знающий, что все равно красив. Розмэри вдруг пришло в
голову, что этот каштан – она сама; мысль эта ее развеселила, и все опять стало
чудесно.
|
