3
Года
полтора назад доктор Домлер получил довольно туманное письмо от некоего мистера
Девре Уоррена из чикагских Уорренов, американца, жившего в Лозанне. Последовал
короткий обмен посланиями, в итоге которого мистер Уоррен в назначенный день
прибыл в клинику со своей шестнадцатилетней дочерью по имени Николь. Вид у
девушки был больной, и на время разговора мистера Уоррена с доктором
сопровождавшая ее сестра милосердия увела ее в парк.
Уоррен
оказался на редкость красивым господином лет сорока или даже меньше. Безупречный
образец американской породы – высокий, широкоплечий, статный, «un homme tres
chic»[35],
как говорил потом доктор Домлер Францу. В больших серых глазах были красноватые
прожилки от занятий греблей на Женевском озере в яркие солнечные дни, и вся
повадка изобличала человека, знающего жизнь только с приятных ее сторон. Беседа
велась по-немецки – гость, как оказалось, получил образование в Геттингене. Он
явно нервничал и не знал, как подступить к мучительному для него вопросу.
– Доктор
Домлер, моя дочь не совсем здорова душевно. Я показывал ее десяткам врачей,
приставил специальную сестру, пробовали лечение покоем, отдыхом, но ничего не
помогает. Мне настойчиво рекомендовали обратиться к вам.
– Прекрасно, –
сказал доктор Домлер. – Попрошу вас рассказать мне все по порядку, с самого
начала.
– Не
знаю, что считать началом, – насколько мне известно, ни в моем роду, ни в
роду моей жены никогда не было душевнобольных. Николь одиннадцати лет осталась
без матери, на попечении гувернанток, и я, можно сказать, был ей и за отца и за
мать – и за отца и за мать.
Он с
большим волнением произнес эти слова. В уголках его глаз навернулись слезы, и
доктор Домлер только сейчас заметил, что от него чуть попахивает спиртным.
– Она
была прелестным ребенком, все ее просто обожали, решительно все, кто ее знал.
Такая умненькая, веселая, как птичка. Любила читать, рисовать, танцевать,
играть на рояле. Помню, жена говорила, что из всех наших детей она одна никогда
не плакала по ночам. У меня есть еще старшая дочь и был сын, он умер маленьким,
но Николь – она всегда была… всегда была…
Он
запнулся, и доктор Домлер пришел на помощь:
– Всегда
была вполне нормальным, здоровым, жизнерадостным ребенком.
– Да,
да, вполне.
Доктор
Домлер ждал. Мистер Уоррен покачал головой, испустил глубокий вздох, глянул искоса
на доктора Домлер а и снова уставился в пол.
– Месяцев
восемь тому назад, – а может быть, десять, а может быть, полгода, никак не
припомню, где мы жили, когда это началось, – с ней стало твориться что-то
странное, несуразное. Моя старшая дочь первая заметила и сказала мне – а я не
замечал ничего, для меня она была все та же, – торопливо вставил он, как
будто кто-то пытался возложить вину на него, – все та же милая, ласковая
девочка. Пока не вышла эта история с лакеем.
– Ага! –
сказал доктор Домлер, кивнув убеленной сединами головой, будто он, точно Шерлок
Холмс, знал, что рано или поздно в рассказе должен появиться лакей, –
именно лакей, а не еще кто-нибудь.
– Был
у меня лакей, много лет прослужил в доме – швейцарец, между прочим. – Он
поднял глаза на доктора Домлера, как бы ожидая проявлений патриотического
восторга. – И вот Николь вдруг вообразила, будто этот лакей преследует ее.
Теперь я убежден, что ничего подобного не было, но тогда я поверил и тут же
отказал ему от места.
– А
в чем именно она его обвиняла?
– То-то
и есть, что врачи не могли добиться от нее ничего определенного. Она только смотрела
на них и молчала, как бы считая, что они сами должны знать. Но было совершенно
ясно, что дело касается каких-то непристойных посягательств с его
стороны, – тут не могло быть сомнений.
– Так.
Дальше?
– Мне,
конечно, приходилось читать о навязчивых идеях, которые иногда появляются у одиноких
женщин, – будто под кроватью или за дверью прячется мужчина. Но откуда
что-либо подобное у Николь? Поклонников у нее было хоть отбавляй. Мы тогда жили
на своей вилле в Лейк-Форест – это дачное место под Чикаго. Она целыми днями
играла с молодыми людьми в гольф и в теннис, многие из них были влюблены в нее
по уши.
Уоррен
говорил, а слушавший его сухонький старичок то и дело уголком своих мыслей возвращался
в Чикаго. В молодости его звали переехать туда, предлагали доцентуру в
Чикагском университете, и если бы он принял это предложение, то, возможно, был
бы теперь богатым человеком, имел бы собственную клинику, вместо того чтобы
довольствоваться жалким пакетом акций, как здесь. А он не решился: когда он
представил себе эти степные просторы, эти бескрайние поля пшеницы, его знания
показались ему слишком скудными для таких масштабов. Но он тогда много прочел о
Чикаго, о феодальных династиях Арморов, Палмеров, Филдов, Крэйнов, Уорренов,
Мак-Кормиков, Свифтов; а впоследствии у него перебывало немало пациентов из
Чикаго и Нью-Йорка, принадлежавших к этому кругу.
– Ей
становилось все хуже, – рассказывал Уоррен. – Начались припадки, во
время которых она бог знает что говорила. Старшая сестра иногда пробовала
записывать ее слова – вот взгляните… – Он протянул Домлеру сложенный в
несколько раз листок. – Больше всего про мужчин, которые ее будто бы
преследуют, тут и знакомые, которые бывали в доме, и случайные прохожие на
улице.
Он еще
долго говорил обо всем, что им пришлось пережить, о том, как ужасно положение
семьи, в которой стряслась такая беда, и как все попытки лечения в Америке ни к
чему не привели, и как, наконец, в надежде на перемену обстановки, он не
убоялся подводной блокады и повез дочь в Швейцарию.
– На
американском крейсере, – чуть свысока уточнил он. – Благодаря
счастливой случайности мне удалось это устроить. Замечу в скобках, – он
улыбнулся, как бы оправдываясь, – что, как говорится, деньги не помеха.
– Без
сомнения, – сухо согласился доктор Домлер.
Он
старался понять, зачем этот человек ему лжет и в чем именно. А если не лжет,
почему так веет фальшью от всего разговора, от элегантной фигуры в костюме спортивного
покроя, с непринужденным изяществом расположившейся в кресле? Там, на аллеях
парка, где сгущаются февральские сумерки, настоящая трагедия, пичужка с
перебитыми крыльями, а здесь что-то не то – не то и не так.
– Я
бы теперь хотел несколько минут поговорить с вашей дочерью, – сказал
доктор Домлер, переходя на английский язык, словно это могло приблизить его к
Уоррену.
Через
несколько дней после того, как Уоррен, оставив дочь в клинике, уехал обратно в
Лозанну, доктор Домлер и Франц записали в истории болезни Николь:
«Diagnostic:
Shizophrenie. Phase aigue en decroissance. La peur des hommes est un symptome
de la maladie et n’est point constitutionnelle… Le pronostic doit rester
reserve».[36]
И они с
возрастающим интересом стали ждать, когда мистер Уоррен приедет опять в клинику,
как обещал.
Мистер
Уоррен, однако, не торопился исполнить свое обещание. По прошествии двух недель
доктор Домлер написал ему письмо. Не получив ответа, он решился на шаг, который
по тем временам следовало считать une folie,[37]
– заказал телефонный разговор с «Гранд-отелем» в Лозанне. Камердинер мистера
Уоррена сообщил ему, что мистер Уоррен сегодня уезжает домой и занят сборами в
дорогу. Но при мысли о сорока швейцарских франках за разговор, которые будут значиться
в графе особых расходов клиники, в докторе взыграла кровь тюильрийских
гвардейцев, и мистеру Уоррену пришлось подойти к телефону.
– Вы
должны приехать – совершенно необходимо. Зависит здоровье вашей дочери. Я ни за
что не ручаюсь.
– Позвольте,
доктор, но для чего же я поместил ее к вам? Я не могу, меня срочно вызывают в
Штаты.
Доктор
Домлер не привык к беседам на таком расстоянии, тем не менее он сумел столь решительно
продиктовать в трубку свой ультиматум, что устрашенный американец на другом
конце провода не выдержал и уступил.
Через
полчаса после своего вторичного появления в клинике Уоррен сдался; его мощные
плечи под свободно облегавшим их пиджаком затряслись от глухих рыданий, глаза
стали красными, как закат на Женевском озере, и Домлер с Францем услышали
чудовищное признание.
– Сам
не знаю, как это случилось, – хрипло выговорил он. – Сам не знаю… Она
была еще ребенком, когда умерла ее мать, и по утрам я брал ее к себе в постель,
иногда она засыпала рядом со мной. Мне так жаль было бедную малышку. Поздней мы
стали путешествовать вместе. Сидя в машине или в купе поезда, я держал ее руку,
а она мне напевала что-нибудь. Иногда мы говорили друг другу: «Давай сегодня ни
на кого не смотреть, – пусть это утро будет только наше, – ты и я,
больше нам никто не нужен». – Горькая насмешка в его голосе. – Люди
умилялись до слез, глядя на нас: какая трогательная семейная привязанность. Мы
были словно любовники – и однажды мы в самом деле стали любовниками… После того
как это случилось, я готов был пустить себе пулю в лоб, но, видно, жалкие
выродки, вроде меня, на это не способны.
– Что
же потом? – спросил доктор Домлер, снова думая о Чикаго и вспоминая
тихого, белесого господина в пенсне, так внимательно разглядывавшего его в
Цюрихе тридцать лет назад. – Это продолжалось?
– О
нет, нет! Она словно оледенела сразу. Только все твердила: «Ничего, папочка,
ничего. Ты не огорчайся, не надо».
– Последствий
не было?
– Нет. –
Он судорожно всхлипнул и, достав платок, высморкался несколько раз. – Если
не считать того, что теперь.
Выслушав
рассказ до конца, доктор Домлер откинулся на спинку глубокого кресла, традиционного
для любой буржуазной гостиной, и мысленно рявкнул:
«Деревенщина!»
– едва ли не впервые за два десятка лет позволив себе столь ненаучное
определение. Затем сказал:
– Я
бы хотел, чтобы вы переночевали в Цюрихе, в гостинице, а утром снова ко мне
явились.
– А
дальше что?
Доктор
Домлер растопырил руки настолько, что в них вполне уместился бы молочный поросенок.
– Чикаго, –
сказал он не то вопросительно, не то утвердительно.
|
