15
– Что
это вы такое собираетесь бросить? – уже в такси спросила Розмэри, вскинув
на Дика большие серьезные глаза.
– Ничего
существенного.
– Вы
разве ученый?
– Я
врач.
– Да
ну? – Она вся просияла. – Мой папа тоже был врач. Но тогда почему же
вы… – Она запнулась и не кончила фразы.
– Не
беспокойтесь, тут нет роковой тайны. Я не опозорил себя изменой врачебному
долгу и не укрылся на Ривьере от людского суда. Просто я сейчас не занимаюсь
практикой. Может быть, со временем займусь опять.
Розмэри
медленно подняла к нему лицо для поцелуя. Он посмотрел на нее с недоумением.
Потом, полуобняв ее за плечи, потерся щекой о ее бархатистую щеку к опять посмотрел
долгим, внимательным взглядом.
– Такая
прелестная девочка, – сказал он раздумчиво.
Она
улыбнулась, глядя на него все так же снизу вверх, пальцы ее машинально играли
лацканами его пиджака.
– Я
влюблена в вас и в Николь. Это мой секрет – я даже ни с кем не могу говорить
про вас, не хочу, чтобы еще кто-нибудь знал, какой вы замечательный. Нет,
правда, правда, я вас люблю – вас обоих.
…Сколько
раз уже он это слышал – даже слова те же самые…
Вдруг
она очутилась так близко, что ее полудетские черты расплылись перед его
глазами, и он поцеловал ее захватывающим дух поцелуем, как будто у нее вовсе не
было возраста.
Она
откинулась на его руку и вздохнула.
– Я
решила от вас отказаться, – сказала она.
Дик
вздрогнул, – кажется, он ничем не дал ей повода почувствовать хоть
малейшее право на него.
– Вот
уж это безобразие, – нарочито весело сказал он. – Как раз когда я
почувствовал некоторый интерес.
– Я
так вас любила… – Будто это длилось годы. В голосе у нее дрожали слезы. –
Я так вас люби-и-ила…
Ему бы
надо было в ответ посмеяться, но вместо того он услышал будто сами собой сказавшиеся
слова:
– Вы
не только красивая, вы какая-то очень полноценная. У вас все выходит
по-настоящему, изображаете ли вы несуществующую любовь или несуществующее
смущение.
Снова
она придвинулась ближе в темной пещерке такси, пахнущей духами, купленными по
выбору Николь. Он поцеловал ее поцелуем, лишенным всякого вкуса. Если и была в
ней страсть, то он мог только догадываться об этом; ни глаза ее, ни губы ничего
не говорили о страсти. Ее дыхание чуть-чуть отдавало шампанским. Она еще тесней
прижалась к нему, словно в порыве отчаяния, и он поцеловал ее еще раз, но его
расхолаживала невинность этих губ, этого взгляда, устремленного мимо него в
темноту ночи, темноту вселенной. Она не знала еще, что блаженство заключено
внутри нас; когда-нибудь она это поймет и растворится в страсти, движущей
миром, и если бы он тогда оказался рядом с ней, он взял бы ее без сомнений и
сожалений.
Ее номер
в отеле был наискосок от номера Дайверов, ближе к лифту. Дойдя до своей двери,
она вдруг сказала:
– Я
знаю, что вы меня не любите, – я на это и не надеялась. Но вы меня
упрекнули, зачем я не сказала про свой день рождения. Вот теперь вы знаете, и я
хочу, чтобы вы мне сделали подарок к этому дню – зайдите на минутку ко мне в
комнату, я вам скажу что-то. На одну минутку только.
Они
вошли, и, притворив за собой дверь, он повернулся к Розмэри; она стояла совсем
близко, но так, что они не касались друг друга. Ночь стерла краски с ее лица,
оно теперь было бледнее бледного – белая гвоздика, забытая после бала.
– Когда
вы улыбаетесь… – Он опять обрел свой шутливо-отеческий тон, быть может, благодаря
неосязаемой близости Николь, -…когда вы улыбаетесь, мне всегда кажется, что я
увижу у вас щербинку во рту на месте выпавшего молочного зуба.
Но он
опоздал – она шагнула вплотную к нему и жалобно прошептала:
– Возьмите
меня.
– Взять
вас – куда?
Он
оцепенел от изумления.
– Я
вас прошу, – шептала она. – Сделайте со мной – ну все как есть.
Ничего,
если мне будет неприятно, – наверно будет, – мне всегда было противно
даже думать об этом, – но тут совсем другое дело. Я хочу, чтоб вы это
сделали.
Для нее
самой было неожиданностью, что она способна на такой разговор.
Отозвалось
все, о чем она читала, слышала, грезила в долгие годы ученья в монастырской
школе. К тому же она каким-то чутьем понимала, что играет сейчас самую свою
триумфальную роль, и вкладывала в нее все силы души.
– Что-то
вы не то говорите, – попробовал урезонить ее Дик. – Не шампанское ли
тут виновато? Давайте-ка замнем этот разговор.
– Ах,
нет, нет! Я прошу вас, возьмите меня, научите меня. Я ваша и хочу быть вашей
совсем.
– Прежде
всего, подумали ли вы, как больно было бы Николь?
– Она
не узнает – к ней это не имеет отношения.
Он
продолжал мягко и ласково.
– Потом
вы забываете, что я люблю Николь…
– А
разве любить можно только кого-то одного? Ведь вот я люблю маму и люблю вас –
еще больше, чем ее. Теперь – больше.
–…и
наконец, никакой любви у вас сейчас ко мне нет, но она могла бы возникнуть, и
это изломало бы вашу жизнь в самом ее начале.
– Но
мы потом уже никогда не увидимся, обещаю вам. Я вызову маму, и мы с ней уедем в
Америку.
Эту
мысль он отогнал. Ему слишком хорошо помнилась юная свежесть ее губ. Он
переменил тон.
– Все
это – настроение, которое скоро пройдет.
– Нет,
нет! И я не боюсь, если даже будет ребенок. Поеду в Мексику, как одна актриса с
нашей студии. Ах, я никогда не думала, что со мной может быть так, мне всегда
только противно бывало, когда меня целовали всерьез.
Ясно
было, что она все еще верит, что это должно произойти. – У некоторых такие
большие острые зубы, но вы совсем другой, вы красивый и замечательный. Ну,
пожалуйста, сделайте это…
– А,
я понял – вы просто думаете, что есть особого рода поцелуи, и хотите, чтобы я
вас поцеловал именно так.
– Зачем
вы смеетесь надо мной – я не ребенок. Я знаю, что у вас нет ко мне любви. Я на
это и не рассчитывала. – Она вдруг присмирела и сникла. – Наверно, я
вам кажусь ничтожеством.
– Глупости.
Но вы мне кажетесь совсем еще девочкой. – Про себя он добавил: «…которую слишком
многому пришлось бы учить».
Она
молчала, напряженно дыша, пока Дик не договорил:
– И
помимо всего, жизнь так устроена, что эти вещи не бывают по заказу.
Розмэри
понурила голову и отошла, подавленная обидой и разочарованием.
Дик
машинально начал было: «Лучше мы с вами просто…», но осекся, увидев, что она
сидит на кровати и плачет, подошел и сел рядом. Ему вдруг стало не по себе; не
то чтобы он усомнился в занятой нравственной позиции, – слишком уже явной
была невозможность иного решения, с какой стороны ни взгляни, – нет, ему
просто было не по себе, и обычная его внутренняя гибкость, упругая полнота его
душевного равновесия на короткое время изменила ему.
– Я
знала, что вы не захотите, – рыдала Розмэри. – Нечего было и
надеяться.
Он
встал.
– Спокойной
ночи, детка. Ужасно глупо все получилось. Давайте считать, что этого не было. –
Он отмерил ей дозу успокаивающей банальщины в качестве снотворного:
– Вас
многие еще будут любить, а когда-нибудь вы и сами полюбите и наверно
порадуетесь, что пришли к своей первой любви нетронутою и физически и душевно.
Немножко старомодный взгляд, пожалуй?
Она
подняла голову и увидела, как он сделал шаг к двери; она смотрела на него, даже
отдаленно не догадываясь, что в нем происходит, она увидела, как он медленно
сделал еще шаг, потом оглянулся – и на миг ей захотелось броситься ему вслед,
впиться в него, почувствовать его рот, его уши, ворот его пиджака, захотелось
обвиться вокруг него и вобрать его в себя; но уже его рука легла на дверную
ручку. Больше нечего было ждать. Когда дверь за ним затворилась, она встала,
подошла к зеркалу и, тихонечко всхлипывая, стала расчесывать волосы щеткой. Сто
пятьдесят взмахов, положенных ежевечерне, потом еще сто пятьдесят. Розмэри
водила щеткой по волосам, пока у нее не заболела рука, тогда она переменила
руку и продолжала водить…
|
