 Увеличить |
3
Было уже
почти два часа, когда Розмэри с матерью вошли в ресторанный зал. Сложный узор
теней, падавших на пустые столы, беспрестанно перемещался оттого, что ветер
шевелил ветви сосен за окнами. Два официанта убирали посуду, громко тараторя
по-итальянски, но сразу замолчали при их появлении и поторопились принести
оскуделый вариант полагающегося по распорядку ленча.
– Я
на пляже влюбилась, – сказала Розмэри.
– В
кого это?
– Сначала
в целую симпатичную компанию. А потом в одного мужчину.
– Ты
с ним разговаривала?
– Немножко.
Очень хорош. Почти совсем рыжий. – Она уплетала за обе щеки. –
Впрочем, он женат – обычная история.
Мать
была лучшей подругой дочери и руководила ею, делая на это свою последнюю в
жизни ставку – явление, довольно распространенное в околотеатральной среде, но
миссис Спирс отличалась от других тем, что не искала тут способа отыграться за
собственные неудачи. Она не была в обиде на судьбу – два благополучных брака,
оба завершившиеся вдовством, укрепили жизнерадостный стоицизм, заложенный в ней
природой. Один из ее мужей был кавалерийским офицером, другой – военным врачом,
и оба оставили ей небольшой капитал, который она старательно сберегала для
Розмэри. Она не баловала дочь и этим сумела закалить ее характер, но в то же
время не щадила себя, пестуя ее заботливо и любовно, и этим воспитала в ней
идеализм, уже давший свои плоды: Розмэри боготворила мать и на все смотрела ее
глазами. А потому, при всей своей детской непосредственности, она была защищена
двойной броней, материнской и собственной, вполне по-взрослому чураясь всякой
фальши, пошлости и дешевки. Однако после внезапного успеха Розмэри в кино
миссис Спирс почувствовала, что пора отлучить ее от груди, и вполне искренне
готова была не огорчиться, а порадоваться, если этот кипучий, страстный и
взыскательный идеализм сосредоточится на ком-либо, помимо матери.
– Так
тебе здесь нравится? – спросила она.
– Здесь
можно очень славно пожить, если познакомиться с той компанией.
На пляже
были еще люди, но довольно противные. И меня узнали – удивительно, куда ни
приедешь, везде, оказывается, видели «Папину дочку».
Миссис
Спирс дала улечься этому дуновенью тщеславия, потом сказала прозаически деловито:
– А
кстати, когда ты думаешь повидаться с Эрлом Брэди?
– Можно
съездить даже сегодня вечером, если ты не устала.
– Я
не поеду, поезжай одна.
– Ну
давай отложим до завтра.
– Я
вообще хочу, чтобы ты поехала одна. Это не так далеко – и ты, кажется,
достаточно хорошо говоришь по-французски.
– Но
если мне не хочется, мама?
– Не
хочешь сегодня, поезжай в другой раз, но ты должна это сделать, пока мы здесь.
– Хорошо,
мама.
После
завтрака на обеих вдруг напала тоска, которая часто одолевает американцев в
тихих уголках Европы. Ни каких-либо внешних побуждений, ни голосов, на которые
нужно откликаться, ни обрывков собственных мыслей, услышанных от кого-то
другого, и кажется, что сама жизнь остановилась и не идет дальше.
– Через
три дня мы отсюда уедем, хорошо, мама? – сказала Розмэри, когда они
вернулись к себе в номер. Снаружи легкий ветерок с моря бередил сгустившийся
зной, обдувал стволы деревьев, гнал струйки горячего воздуха в просветы жалюзи.
– А
как же твоя пляжная любовь?
– Никого
я не люблю, кроме тебя, мамочка.
Розмэри
вышла в вестибюль и справилась у Госса-отца насчет поездов до Канна. Швейцар в
светло-коричневой ливрее, скучавший около конторки, уставился на нее
вытаращенными глазами, но тут же спохватился, вспомнив о солидности, требуемой
его metier[2].
Розмэри поехала на станцию в автобусе вместе с двумя официантами из ресторана;
они всю дорогу почтительно безмолвствовали, и ее это раздражало, ей хотелось
крикнуть:
«Да не
молчите вы, разговаривайте, смейтесь, будьте самими собой. Мне это ничуть не помешает!»
В купе
первого класса духота была нестерпимая; от пестрых рекламных плакатов железнодорожных
компаний – Акведук в Арле, Амфитеатр в Оранже, зимний спорт в Шамони – больше
веяло свежестью, чем от неподвижного моря, бесконечно тянувшегося за окном. В
отличие от американских поездов, которые живут собственной напряженной жизнью,
едва снисходя к пассажирам – пришельцам из мира иных, не столь
головокружительных скоростей, – этот поезд был частью земли, по которой
шел. Его дыханье сдувало пыль с пальмовых листьев, его зола вместе с сухим
навозом удобряла почву в садах.
Розмэри
казалось, что стоит протянуть в окно руку, и можно рвать на ходу цветы.
В Канне
у вокзала стояло с десяток наемных экипажей; извозчики мирно дремали в ожидании
седоков. Вдоль набережной вытянулись большие отели, казино, фешенебельные
магазины, обратив к летнему морю глухие, железные маски фасадов. Трудно было
поверить, что когда-нибудь здесь наступает «сезон», и Розмэри, не чуждой
воздействию моды, сделалось как-то не по себе, словно она проявила нездоровый
вкус к мертвечине, словно встречные недоумевают, зачем она здесь в этот период
затишья между радостями минувшей зимы и радостями грядущей – здесь, а не на
севере, где сейчас бурлит настоящая жизнь.
Выйдя из
аптеки, куда она заходила купить кокосового масла, Розмэри увидела женщину с
целой охапкой диванных подушек, направлявшуюся к стоявшему у тротуара
автомобилю. Она сразу узнала миссис Дайвер. Из окошка автомобиля залаяла черная
такса, задремавший шофер встрепенулся и кинулся отворять дверцу хозяйке. Та
уселась – прямая, собранная, на прелестном лице ни тени улыбки, глаза
бесстрашно и зорко устремлены в пустоту. Из-под ярко-красного платья видны были
загорелые ноги без чулок. Густые темные волосы отливали золотом, как шерсть у
собаки породы чау-чау.
До
обратного поезда оставалось еще полчаса, и Розмэри зашла в «Cafe des Alliec» на
Круазетт, где над столиками зеленел полумрак листвы и оркестр услаждал
воображаемую толпу космополитов «Воспоминанием о карнавале» и прошлогодними
американскими шлягерами. Она купила «Le Temps» и «Сатердей ивнинг пост» для
матери, и за стаканом лимонада проглядывала напечатанные в «Пост» мемуары
какой-то русской княгини; зыбкие условности девяностых годов казались ей сейчас
реальней и ближе, чем заголовки сегодняшней французской газеты. Тут сказывалась
все та же безотчетная тоска, что навалилась на нее еще в отеле, – она
привыкла видеть все нелепости континентального бытия четко разграниченными в
газетах на комедию и трагедию и не умела сама выделить наиболее существенное
для себя, а потому жизнь во Франции казалась ей теперь однообразной и скучной.
Тоску еще усугубляли унылые мелодии оркестра, напоминавшие ту надрывную музыку,
под которую извиваются эстрадные акробаты. Она рада была вернуться в «Hotel des
Etrangers».
Из– за
солнечных ожогов пришлось на следующий день отказаться от купанья в море, поэтому
они с матерью наняли автомобиль -основательно поторговавшись, так как Розмэри
именно во Франции впервые узнала цену деньгам, – и поехали вдоль Ривьеры,
этой дельты многих рек. Шофер, настоящий русский боярин времен Ивана Грозного,
добровольно взял на себя обязанности гида, и такие названия, как Ницца, Канн,
Монте-Карло, засияли во всем блеске сквозь тусклый камуфляж обыденности,
повествуя о государях, приезжавших сюда пировать или умирать, о раджах,
швырявших английским танцовщицам глаза Будды, о русских князьях, превращавших
свои дни и ночи в сплошные балтийские сумерки воспоминаниями о былом икорном
раздолье.
Русский
дух был особенно силен на побережье – всюду попадались русские книжные магазины,
русские бакалейные лавки, сейчас, правда, заколоченные.
В те
годы с окончанием сезона на Ривьере закрывались православные церкви, и запасы
сладкого шампанского, любимого напитка русских, убирались в погреба до их
возвращения. «В будущем сезоне вернемся», – говорили они, уезжая, но то
были праздные обещания: они не возвращались никогда.
Приятно
было ехать обратно, уже под вечер, над морем, причудливо расцвеченным, словно
сердолики и агаты детских лет – зеленоватым, как млечный сок, голубым, как вода
после стирки, винно-алым. Приятно было проезжать мимо домиков, где обитатели
мирно закусывали на веранде, слушать звуки пианолы из увитых виноградом
деревенских таверн. Когда машина свернула с Корниша и покатила к отелю Госса
среди темной зелени деревьев, чинно выстроившихся по обочинам, над развалинами
древнего акведука уже висела луна…
Где– то
в горах над отелем шло гулянье, звуки музыки вместе с призрачным лунным светом
просеивались сквозь москитную сетку, которой были затянуты окна номера.
Вслушиваясь в звуки далекого чужого веселья, Розмэри думала о тех людях, что
так понравились ей вчера на берегу. Может быть, завтра она их опять встретит,
-впрочем, они, как видно, привыкли держаться особняком, и тот кусок пляжа, на
котором они располагаются со своими зонтами, циновками, собаками и детьми,
словно обнесен невидимой оградой.
Но одно
она твердо решила: свои оставшиеся два утра она не потратит на компанию Маккиско.
|
