 Увеличить |
Книга вторая
1
Весной
1917 года, когда доктор Ричард Дайвер впервые приехал в Цюрих, ему было двадцать
шесть лет – прекрасный возраст для мужчины, самый расцвет холостяцкой
вольности. Для Дика он не был омрачен даже тем, что пришелся на годы войны,
потому что Дик уже тогда представлял собой слишком большую ценность, слишком
солидное капиталовложение, чтобы пускать его на пушечное мясо. Много лет спустя
ему начало казаться, что, пожалуй, стены его швейцарской обители не столь уж
надежно ограждали его от внешнего мира; впрочем, он так и не утвердился в этой
мысли, а тогда, в 1917-м, только виновато отшучивался, говоря, что война прошла
мимо него. В Цюрих он отправился по предписанию начальства, чтобы там завершить
свое образование и получить ученую степень.
Швейцария
была островом, который с одной стороны омывали грозные волны, докатывавшиеся от
Гориции; с другой – водовороты, бурлившие на Сомме и Энне. В ту пору казалось,
что среди иностранцев, которыми кишели кантоны, больше подозрительных
личностей, чем настоящих больных, но это были только догадки; типы,
перешептывавшиеся в маленьких кафе Берна и Женевы, могли быть просто скупщиками
бриллиантов или коммивояжерами. Но все хорошо видели, как между синими
Невшательским и Баденским озерами тянулись друг другу навстречу длинные поезда,
набитые слепыми, безногими, безрукими – какими-то полуживыми обрубками людей.
Над стойками пивных и в магазинных витринах красовались цветные плакаты на тему
о защите швейцарцами своих границ в 1914 году: юноши и старики свирепо взирали
с гор на маячившие внизу бледные тени французов и немцев. Эти плакаты были
выпущены с целью вселить в швейцарцев воодушевляющее сознание, что и их не
обошла эпидемия боевой славы тех дней. Бойня продолжалась, но плакаты с годами
истрепались и выцвели, и когда в войну вдруг ввязалась Америка, никого это так
не удивило, как маленькую республику, европейскую ее сестру.
Доктор
Дайвер к этому времени уже успел глянуть на войну издали: 1914 год застал его в
Оксфорде, куда он поступил, получив от штата Коннектикут Родсовскую стипендию[29]. Вернувшись
на родину, он еще год проучился в университете Джона Гопкинса и закончил курс.
В 1916-м страх, что великий Фрейд может погибнуть при воздушном налете, погнал
его в Вену. Жизнь уже и тогда едва теплилась в этом дряхлеющем городе, но Дик
как-то ухитрился раздобыть достаточно угля и керосину, чтобы можно было сидеть
в комнатке на Даменштиффштрассе и писать статьи, которые он потом уничтожил, но
которые, будучи восстановлены, составили костяк его книги, вышедшей в Цюрихе в
1920 году.
В жизни
каждого из нас бывает пора, когда все удается, когда сам себе кажешься героем;
то была именно такая пора для Дика Дайвера. При этом он и не догадывался о
присущем ему обаянии и был уверен, что всякий здоровый молодой человек
испытывает сам и внушает другим совершенно такие же чувства. Еще в Нью-Хейвене
кто-то раз назвал его «Счастливчик Дик» – это прозвище застряло у него в
памяти.
– Счастливчик
Дик, вот ты кто, – вполголоса твердил он себе, кружа по комнате в свете последних
вспышек дотлевающего огня. – Ты попал в точку, приятель. Углядел то, чего
до тебя никто не видал.
В начале
1917 года, когда с углем стало очень туго, Дик пустил на топливо все свои учебники
– их у него набралось штук сто; но всякий раз, засовывая очередной том в печку,
он делал это с веселым остервенением, словно знал про себя, что суть книги
вошла в его плоть и кровь, что он и через пять лет сможет пересказать ее
содержание – если оно того будет стоить через пять лет. Когда коврик с полу,
накинутый на плечи, уже не спасал от холода, он садился перед печкой и жег
книги с той прекрасной безмятежностью ученого, которая больше всего на земле
приближается к райскому блаженству, но которой, как видно из дальнейшего, скоро
должен был наступить конец.
За то,
что этот конец пока не наступил, он был благодарен своему телу, закаленному пробежками
на стадионе Нью-Хейвена и купаньем в зимнем Дунае.
Квартира
у него была общая с Элкинсом, вторым секретарем посольства; иногда туда приходили
в гости две очень милые молодые девушки – приходили и уходили, дальше дело не
шло, и связи с посольством тоже не шли дальше.
Общение
с Элкинсом впервые заставило его чуть-чуть усомниться в глубине собственных
мыслей; казалось порой, что не так уж они отличаются от мыслей Элкинса, –
Элкинса, помнившего наперечет всех нью-хейвенских нападающих за последние
тридцать лет.
«А
Счастливчику Дику не пристало быть просто толковым молодым человеком, каких много;
цельность натуры – недостаток для него, в нем должна быть щербинка. И нужно,
чтобы именно жизнь оставила на нем свой след; болезнь, или там любовная
неудача, или комплекс неполноценности – это все не то, хоть, правда, интересно
было бы поработать над собой и заново выстроить разрушенную часть здания, да
так, чтобы она была лучше, чем раньше».
Он
высмеивал себя за подобные рассуждения, называя их пустозвонством и «американщиной»
– так у него обозначалось всякое суесловие, не подкрепленное работой мозга:
«американщина». Но он хорошо сознавал, что оборотная сторона его цельности –
душевная неполнота.
«Одного
могу пожелать тебе, дитя мое, – говорит фея Черная Палочка в „Розе и
кольце“ Теккерея,[30]
– немного несчастья».
А иногда
он ворчливо оправдывался перед собой:«Виноват я разве, что в тот день Пит Ливингстон
забился в раздевалку, и его сколько ни искали, так и не могли найти. И
стипендию получил я, хоть если бы не это, мне бы ее не видать как ушей
своих, – я ведь почти никого не знал из нужных людей. Пит был верный кандидат,
и не ему, а мне надо было тогда спрятаться в раздевалке. Может, я бы так и
сделал, если б мог подумать, что у меня есть какие-то шансы. А впрочем, с чего
бы это Мерсер зачастил ко мне в те последние недели? Да, да, шансы у меня были,
и я это знал. И поделом бы мне было, если бы я сам все испортил, сочинив себе
какой-то „комплекс“.
После
лекций он не раз обсуждал этот вопрос с одним юным мыслителем из Румынии, и тот
его успокаивал: «Нет никаких данных предполагать наличие „комплекса“ в
современном смысле слова у Гете, скажем, или у такого человека, как Юнг. Ты не
философ-романтик, ты ученый. Тебе требуется память, настойчивость, воля и
прежде всего здравый смысл. Неумение верно себя оценивать – вот что может тебе
повредить в будущем. Я знал одного человека, который два года потратил на
изучение мозга армадилла в расчете на то, что в конце концов он будет знать о
мозге армадилла больше всех. Я с ним спорил, доказывал, что по существу он не
раздвигает рамки человеческих знаний, что его выбор безоснователен. И что же?
Когда он наконец отправил свой труд в один медицинский журнал, ему вернули
рукопись – в редакционном портфеле уже имелась работа другого автора на ту же
тему».
Когда
Дик приехал в Цюрих, у него было меньше ахиллесовых пят, чем понадобилось бы,
чтобы снабдить ими сороконожку, но все же предостаточно: то были иллюзии вечной
силы, и вечного здоровья, и преобладания в человеке доброго начала, –
иллюзии целого народа, порожденные ложью прабабок, под волчий вой убаюкивавших
своих младенцев, напевая им, что волк далеко-далеко.
Защитив
диссертацию, Дик получил предписание ехать во Францию, в Бар-сюр-Об, где тогда
формировался неврологический госпиталь. Работа во Франции разочаровала его –
приходилось быть больше администратором, чем врачом. Но зато у него оставалось
достаточно времени, чтобы дописать краткий учебник, начатый еще в Цюрихе, и
собрать материал для новой книги.
Весной
1919 года он демобилизовался и вернулся в Цюрих.
Сказанное
выше звучит как начало биографии, но без обнадеживающего намека, что героя ждет
сложная и увлекательная судьба и что он уже слышит ее зов, как слышал генерал
Грант, сидя в мелочной лавочке в Галене. К тому же, когда знаешь человека в
солидности его зрелых лет, всегда странно бывает наткнуться на юношескую
фотографию, с которой вдруг глянет на тебя пронзительным, жгучим, орлиным
взглядом незнакомое лицо. Так что лучше не будем томить читателя: час Дика
Дайвера настал.
|
