14
Вечером
они еще собирались посмотреть при электрическом освещении Выставку декоративного
искусства, но по приезде в Париж Николь сказала, что устала и не пойдет. Они
довезли ее до отеля «Король Георг», и когда она скрылась за пересекающимися
плоскостями, образованными игрою света в стеклянных дверях, у Розмэри стало
легче на душе. Николь была сила и, быть может, вовсе не добрая; во всяком
случае, с ней нельзя было ничего предвидеть заранее – не то что с матерью,
например. Розмэри ее немножко боялась.
Около
одиннадцати Розмэри, Норты и Дик зашли в кафе-поплавок, недавно открытое на
Сене. В воде, серебристо мерцавшей под фонарями, покачивались десятки холодных
лун. Когда Розмэри жила в Париже с матерью, они по воскресеньям ездили иногда
на пароходике до Сюрена и дорогой строили планы на будущее. У них было очень
немного денег, но миссис Спирс, твердо веря в красоту Розмэри и в честолюбивые
стремления, которые сама постаралась ей внушить, готова была рискнуть всем, что
имела; потом, когда девочка станет на ноги, она с лихвой возместит матери все
затраты…
Эйб Норт
с самого их приезда в Париж все время был слегка под хмельком; глаза у него покраснели
от солнца и вина. В этот вечер Розмэри впервые заметила, что он не пропускает
ни одного заведения, где можно выпить, и ей пришло в голову, что вряд ли это
очень приятно Мэри Норт. Мэри обычно мало разговаривала, хотя легко и охотно
смеялась, – настолько мало, что Розмэри, в сущности, ничего не успела о
ней узнать. Розмэри нравились ее прямые черные волосы, зачесанные назад и
только на затылке рассыпавшиеся пышным естественным каскадом; время от времени
выбившаяся прядь, косо упав на лоб, лезла в глаза, и тогда она встряхивала
головой, чтобы заставить ее лечь на место.
– После
этой бутылки мы идем домой, Эйб. – Голос Мэри звучал ровно, но в нем
пробивалась нотка тревоги. – А то придется тебя грузить на пароход в
жидком состоянии.
– Да
всем пора домой, – сказал Дик. – Уже поздно.
Но Эйб
упрямо сдвинул свои царственные брови.
– Нет,
нет. – И после внушительной паузы:
– Торопиться
ни к чему. Мы должны распить еще бутылку шампанского.
– Я
больше пить не буду, – сказал Дик.
– А
Розмэри будет. Она ведь завзятый алкоголик – у нее всегда припрятана в ванной
бутылка джину. Мне миссис Спирс рассказывала.
Он вылил
остатки шампанского в бокал Розмэри. В их первый день в Париже Розмэри выпила
столько лимонаду, что почувствовала себя плохо, и после этого уже вообще ни к
каким напиткам не прикасалась. Но сейчас она взяла налитый ей бокал и поднесла
к губам.
– Вот
тебе и раз! – воскликнул Дик. – Вы же говорили, что никогда не пьете.
– Но
я не говорила, что никогда не буду пить.
– А
что скажет мама?
– Один
бокал можно.
Ей вдруг
очень захотелось выпить этот бокал шампанского. Дик пил, не очень много, но
пил, и может быть, если она выпьет тоже, это их сблизит, поможет ей сделать то,
на что она внутренне решилась. Она залпом проглотила почти половину,
поперхнулась и, переведя дух, сказала:
– Кроме
того, мне уже восемнадцать лет – вчера исполнилось.
– Что
же вы нам не сказали? – возмущенно зашумели остальные.
– Нарочно,
чтоб вы ничего не затевали и не создавали себе лишние хлопоты. -Она допила свое
шампанское. – Вот, считайте, что мы отпраздновали.
– Ничего
подобного, – возразил Дик. – Завтра по случаю вашего дня рождения
будет парадный ужин, и не вздумайте забыть об этом. Шутка сказать –
восемнадцать лет.
– Мне
когда-то казалось: все, что случается до восемнадцати лет, это пустяки, –
сказала Мэри.
– Так
оно и есть, – подхватил Эйб. – И то, что случается после, –
тоже.
– Эйбу
все пустяки, пока он не сядет на пароход, – сказала Мэри. – У него на
этот год в Нью-Йорке очень серьезные планы. – Казалось, она устала
произносить слова, утратившие для нее реальный смысл, словно на самом деле все,
чем была заполнена – или не заполнена – ее и ее мужа жизнь, давно уже не шло
дальше планов и намерений. – Он едет в Штаты писать музыку, а я еду в
Мюнхен заниматься пением, и когда мы снова соединимся, нам будет море по
колено.
– Как
хорошо! – воскликнула Розмэри. Шампанское уже давало себя знать.
– Ну-ка,
еще шампанского для Розмэри. Это ей поможет осмыслить деятельность своих
лимфатических желез. Они ведь начинают функционировать в восемнадцать лет.
Дик
снисходительно засмеялся; он любил Эйба и давно уже перестал в него верить.
– Медицине
это неизвестно, а вообще – идем.
Уловив в
его словах покровительственный оттенок, Эйб заметил небрежно:
– А
ведь, пожалуй, моя новая вещь пойдет на Бродвее куда раньше, чем вы закончите
свой ученый трактат.
– Тем
лучше, – не повышая тона, сказал Дик. – Тем лучше. Я, может, и вовсе
брошу этот, как вы его называете, «ученый трактат».
– О
Дик! – В голосе Мэри прозвучал испуг. Розмэри впервые увидела у Дика такое
лицо – пустое, лишенное всякого выражения; она чутьем поняла, что сказанная им фраза
несла в себе что-то значительное, даже зловещее, и чуть не крикнула вслед за
Мэри: «О Дик!»
Но Дик
опять весело рассмеялся.
– Брошу
этот и примусь за другой, – добавил он и встал из-за стола.
– Нет,
нет, Дик, погодите минутку. Я не понимаю…
– Объясню
в другой раз. Спокойной ночи, Эйб. Спокойной ночи, Мэри.
– Спокойной
ночи, Дик, милый.
Мэри
улыбалась так, будто не могло быть ничего лучше предстоящего ей ночного бдения
на полупустом поплавке. Она была мужественная, умевшая надеяться женщина,
готовая следовать за мужем невесть куда, переламывая себя то на один, то на
другой манер, но ни разу ей не удалось хоть немного увести его в сторону от его
пути; и порой она, почти теряя мужество, думала о том, что секрет этого пути,
от которого зависел и ее путь, запрятан в нем глубоко-глубоко и недоступен ей.
И, однако, она всегда излучала надежду, словно некий живой талисман…
|
