4
– Теперь
ясно было, с чем мы имеем дело, – продолжал Франц. – Домлер поставил
Уоррену условием, что тот должен расстаться с дочерью на долгий срок, лет на
пять, не меньше. Уоррен после своей капитуляции, кажется, больше всего
беспокоился о том, как бы эта история не дошла до Америки. Мы разработали план
лечения и стали ждать. Оснований для оптимизма не было: как вы знаете, процент
излечений очень невелик в этом возрасте.
– Первые
письма были неутешительны, – согласился Дик.
– Весьма
неутешительны и при этом весьма типичны. Я даже колебался, отправлять ли самое
первое письмо. Но потом решил: пусть Дик знает, что мы тут занимаемся делом. Вы
проявили великодушие, отвечая на эти письма.
Дик
вздохнул.
– У
нее такое прелестное лицо – она мне прислала несколько любительских снимков. И
потом, первое время мне совершенно нечего было делать в Бар-сюр-Об. Да и что я
ей писал в конце концов – «будьте умницей и слушайтесь врачей».
– Этого
оказалось достаточно. Важно было, что появился кто-то во внешнем мире, о ком
она могла думать. Раньше ведь никого не было, кроме старшей сестры, с которой
она, видно, не очень близка. Кроме того, нам ее письма давали очень ценный
материал, по ним можно было контролировать ее состояние.
– Тем
лучше.
– Вы
понимаете, что тут произошло? В ней был силен комплекс соучастия, но это не так
существенно, разве что для определения природной устойчивости психики и силы
характера. Сначала – это потрясение. Потом ее отправили в пансион, и там, под
влиянием разговоров сверстниц, мысль о соучастии была вытеснена; а дальше уже
недолго было соскользнуть в иллюзорный мир, где все мужчины стремятся причинить
тебе зло, и чем больше их любишь и доверяешь им, тем они коварнее…
– Она
когда-нибудь прямо говорила о… ну, о том, что с ней случилось?
– Нет,
и по правде сказать, когда она как будто пришла в норму – это было в
октябре, – мы оказались в затруднительном положении. Будь ей лет тридцать,
можно было бы спокойно ждать, пока она сама окончательно выровняется, но,
принимая во внимание ее молодость, мы опасались, как бы она не осталась
навсегда внутренне покалеченной. И доктор Домлер сказал ей откровенно: «Теперь
все зависит от вас самой. Вы ни в коем случае не должны считать, что жизнь для
вас в чем-то кончена, – напротив, она еще только начинается», и так далее
и тому подобное. Умственные данные у нее превосходные: полагаясь на это, он ей
даже дал почитать Фрейда – кое-что, не слишком много, – и она очень
заинтересовалась. В общем, она у нас тут сделалась общей любимицей. Но это
скрытная натура, – добавил он и немного замялся, – хотелось бы знать,
нет ли в ее последних письмах, тех, которые она отправляла сама из Цюриха,
чего-нибудь, что говорило бы о ее настроениях, планах на будущее?
Дик
задумался.
– И
да и нет. Если хотите, я могу привезти эти письма. По-моему, в них чувствуется
надежда и вполне нормальная жажда жизни – даже с уклоном в романтику. Иногда
она употребляет выражение «мое прошлое», как его употребляют бывшие заключенные
– так, что не поймешь, идет ли речь о совершенном преступлении, или о тюрьме,
или обо всем вместе. Но в конце концов – кто для нее я? Манекен, соломенное
чучело.
– Я
прекрасно понимаю ваше положение и готов еще раз повторить, что мы вам очень признательны.
Я потому и настаивал на этом разговоре до вашей встречи с ней.
Дик
рассмеялся.
– Думаете,
она как увидит меня, так сразу на меня кинется?
– Не
в том дело. Я вас очень прошу, будьте с ней поосторожнее. Вы из тех, кто
нравится женщинам, Дик.
– Тем
хуже для меня! Но я не только буду осторожен, я постараюсь внушить ей
отвращение. Наемся чесноку перед встречей, приду небритым. Увидите, она от меня
прятаться будет.
– Зачем
же чеснок? – всерьез забеспокоился Франц. – Это может повредить вам
не только в ее глазах. Впрочем, вы, наверно, шутите?
– Могу
даже припадать на одну ногу. И кстати, там, где я квартирую, нет ванны.
– Ну,
конечно, вы шутите. – Франц почувствовал облегчение, во всяком случае, он
облегченно вздохнул и поудобней уселся в кресле. – А теперь расскажите о
себе, о своих намерениях.
– Намерение
у меня одно, Франц: стать хорошим психиатром, и не просто хорошим, а лучшим из
лучших.
Франц
весело засмеялся, но он видел, что на этот раз Дик говорит серьезно.
– Очень
мило – вполне по-американски, – сказал он. – У нас это все не так
просто. – Он встал и подошел к балконной двери. – Когда я стою здесь,
мне виден Цюрих. Вон колокольня Гросмюнстера, там похоронен мой родной дед.
Чуть дальше, за мостом, могила моего предка Лафатера[38], который не хотел, чтобы
его хоронили в церкви. Рядом статуя другого предка, Генриха Песталоцци[39], и памятник
доктору Альфреду Эшеру. А на все это с высоты взирает Цвингли[40]. Целый пантеон героев
всегда перед глазами.
– Вы
правы. – Дик поднялся с кресла. – Я просто расхвастался не в меру, а
между тем вся работа еще впереди. Большинство американцев во Франции ждут не
дождутся, когда можно будет уехать домой, но я – другое дело. Мое офицерское
жалованье сохраняется за мной на весь год с одним лишь условием: чтобы я
посещал лекции в университете. Не правда ли, широкий жест со стороны
правительства! Сразу видно, что оно умеет ценить тех, кому предстоит прославить
свою родину. В конце года я на месяц съезжу в Штаты, повидаться с отцом. А
потом вернусь сюда – мне предложили место.
– Где?
– У
ваших конкурентов – в клинике Гислера в Интерлакене.
– Не
советую, – предостерег его Франц. – У них за год сменилось с десяток
врачей, Гислер сам страдает маниакально-депрессивным психозом, и в клинике
хозяйничает его жена со своим любовником – это, разумеется, между нами.
– А
что же ваши американские планы? – небрежно спросил Дик. – Помните, вы
собирались уехать в Нью-Йорк и в компании со мной открыть там лечебницу для
миллиардеров, оборудованную по последнему слову?
– Э,
студенческие бредни.
Обедал
Дик у Франца, в обществе его жены и маленькой собачонки, от которой пахло почему-то
жженой резиной. Что-то навело на него смутную тоску – не дух бережливости,
витавший над скромным коттеджем в дальнем углу парка, и не фрау Грегоровиус,
такая, какой ее и можно было вообразить заранее, но внезапное сужение
горизонтов Франца, как видно, ничуть его не огорчавшее. Дик принял бы аскетизм,
но аскетизм иного плана – как средство к достижению цели, как источник света,
помогающего продвигаться вперед; крохоборчески втискивать жизнь в костюм,
доставшийся по наследству, казалось ему нелепым. Тесное пространство, в котором
обращались Франц и его жена, уродовало их движения, обрекая на однообразие и
скуку.
Послевоенные
месяцы во Франции, американский размах и щедрость при проведении ликвидационных
операций повлияли на умонастроение Дика. К тому же он был избалован отношением
людей, и мужчин и женщин, и, быть может, инстинктивная догадка, что это не
полезно для целеустремленного человека, способствовала его решению вернуться в
самый центр швейцарского часового циферблата.
Он
пленил Кэтс Грегоровиус, заставив ее уверовать в собственные женские чары, а
сам еле сдерживал накипавшее раздражение против этого пропахшего капустой дома,
в то же время ненавидя себя за эти вдруг проявившиеся задатки необъяснимой
суетности.
«Господи,
неужели я такой же, как все, в конце концов? – думал он потом, просыпаясь
среди ночи. – Неужели я такой, как все?»
Неподходящие
чувства для социалиста, но вполне подходящие для тех, кто выбрал себе одну из
самых удивительных профессий на свете. Суть же была в том, что в нем уже
начался тот процесс разгораживания на клеточки цельного мира молодости, в ходе
которого решается вопрос, стоит или не стоит умирать за то, чему больше не
веришь. В тишине цюрихских бессонных ночей он смотрел пустым взглядом в чью-то
кухню напротив, освещенную уличным фонарем, и ему хотелось быть добрым, быть
чутким, быть отважным и умным, что не очень-то легко. И еще быть любимым, если
это не послужит помехой.
|
