21
После
трех четвертей часа бесплодного ожидания одиночество Дика было прервано неожиданной
встречей. Это была одна из тех случайностей, что подстерегали его именно тогда,
когда ему меньше всего хотелось с кем-нибудь общаться. Упорные старания
оградить свой обнажившийся внутренний мир приводили порой к обратным
результатам; так актер, играющий вполсилы, заставляет зрителей вслушиваться,
вытягивать шею и в конце концов создает напряжение чувств, которое помогает
публике самой заполнять оставленные им в роли пустоты. И еще: мы редко сочувствуем
людям, жаждущим и ищущим нашего сочувствия, но легко отдаем его тем, кто иными
путями умеет возбудить в нас отвлеченное чувство жалости.
Так,
возможно, рассуждал бы сам Дик, если бы ему вздумалось анализировать эпизод, о
котором, пойдет речь. На углу Rue de Saints Anges его остановил американец лет
тридцати с худым, бледным лицом и, чуть кривя губы в мрачноватой усмешке,
попросил прикурить. Дик сразу отнес его к знакомому с юных лет типу – такие вот
молодцы праздно торчат в табачных лавчонках, облокотясь на прилавок и какой-то
крохотной щелкой сознания примечая входящих и выходящих покупателей. Привычная
фигура в гаражах, где втихую обделываются сомнительные делишки, в
парикмахерских, в фойе маленьких театриков – так, по крайней мере, определил
его для себя Дик.
Иногда
подобные лица мелькали на самых разящих карикатурах Тада – мальчишкой Дик не
раз с тревогой пытался взглянуть в полутьму преступного мира, граница которого
проходила, казалось, совсем недалеко.
– Нравится
вам Париж, приятель?
Не
дожидаясь ответа, парень пошел рядом, приноравливая свой шаг к шагу Дика.
– Вы
откуда? – спросил он подбадривающим тоном.
– Из
Буффало.
– А
я из Сан-Антонио – да только с самой войны осел здесь.
– Были
в армии?
– А
то как же! Восемьдесят четвертая дивизия – слышали про такую?
Парень
слегка забежал вперед и прицелился в Дика взглядом, не сулившим добра.
– Вы
живете в Париже, приятель? Или так, проездом?
– Проездом.
– А
в каком отеле остановились?
Дик
усмехнулся про себя – малый, видно, задумал нынче ночью обчистить его номер. Но
эти мысли были тут же бесцеремонно прочтены.
– С
таким сложением, как у вас, приятель, вам меня вроде бояться нечего. В Париже
полно бродяг, которые охотятся на американских туристов, но меня вы не бойтесь.
Дику
надоело, и он остановился.
– У
вас, я вижу, много свободного времени.
– Нет,
почему – я в Париже делаю дело.
– Какое
же дело?
– Продаю
газеты.
Столь
безобидное занятие до смешного не вязалось со злодейскими ухватками парня; он,
однако, тут же добавил:
– А
вы не думайте – я прошлый год неплохо зарабатывал: по десять, а то и двадцать
франков за номер «Санди таймс», которому цена шесть.
Он
вытащил из порыжевшего бумажника вырезанную из газеты картинку и ткнул своему
случайному спутнику. На картинке бесконечный поток американцев струился по
сходням груженного золотом корабля.
– Двести
тысяч. За одно лето оставляют тут десять миллионов.
– А
что вас привело сюда, в Пасси?
Парень
опасливо осмотрелся по сторонам.
– Кино, –
таинственно шепнул он. – Здесь есть американская киностудия.
Им,
бывает, требуется, кто может говорить по-английски. Вот я и жду случая.
На этот
раз Дик поторопился решительно отделаться от него.
Было уже
ясно, что Розмэри либо успела проскочить во время одного из его обходов квартала,
либо ушла еще до того, как он приехал в Пасси. Он вошел в бистро на углу, купил
свинцовый жетончик и, втиснувшись в закуток между кухней и зловонным клозетом,
вызвал коммутатор отеля «Король Георг».
В ритме
собственного дыхания ему нетрудно было распознать один из симптомов
Чейн-Стокса, но, как и все остальное, это лишь усугубило остроту его чувств.
Назвав нужный номер, он долго стоял с трубкой в руке, бесцельно глядя из
полутьмы в освещенный зал; наконец странно незнакомый голос сказал в трубке:
«Алло!»
– Это
Дик. Я не мог не позвонить вам.
Пауза;
потом она ответила – храбро и удивительно в лад его настроению:
– Хорошо,
что позвонили.
– Я
говорю из бистро напротив вашей студии – думал, встречу вас и мы проедемся по Булонскому
лесу.
– Ах,
какая жалость! А я там пробыла всего несколько минут.
Пауза.
– Розмэри!
– Да,
Дик?
– Что-то
со мной творится неладное, когда я думаю о вас. Пожилому господину терять покой
из-за маленькой девочки – это уж последнее дело.
– Никакой
вы не пожилой, Дик. Вы молодой, самый молодой на свете.
– Розмэри!
Снова
пауза. На полке, прямо против него, выстроились бутылки с ядами Франции из тех,
что попроще – Отар, Ром Сен-Джеймс, Мари Бриззар, Пунш Оранжад, Андре Ферне
Бланке, Шерри Роше, Арманьяк.
– Вы
одна?
«Не
возражаете, если я опущу штору?»
– С
кем же еще, по-вашему?
– Видите,
я сам не знаю, что говорю. Мне бы так хотелось сейчас быть с вами.
Пауза,
потом вздох и тихий ответ:
– И
мне бы хотелось, чтобы вы были со мной.
Комната
в отеле, скрытая за цифрами телефонного номера, там она лежит, и короткие
всплески музыки нарушают тишину вокруг нее…
Там на
Таити
Вдали от
событий
Мы будем
с тобою
Вдвое–
ом.
Легкий
налет пудры поверх загара – когда он целовал ее, кожа у корней волос была
влажной; сразу побледневшее лицо рядом с его лицом, изгиб плеча.
«Нет,
невозможно», – сказал он себе. Минуту спустя он уже шагал по улице в
сторону Porte de la Muette, а может быть, и в обратную – маленький портфель в
одной руке, трость с золотым набалдашником, точно обнаженная шпага, – в
другой.
Розмэри
вернулась за письменный стол и дописала начатое письмо к матери:
«…я его
видела всего несколько минут, но он мне показался удивительно красивым. Я в
него тут же влюбилась (конечно, Дика я люблю больше, но ты понимаешь, что я
хочу сказать). Вопрос о его новой картине уже решен, и он завтра же уезжает в
Голливуд, так что нам, по-моему, тоже не нужно задерживаться. Здесь сейчас
Коллис Клэй. Он очень славный, но я с ним встречаюсь довольно редко из-за
Дайверов, которые просто божественны, никогда не знала таких прелестных людей.
Сегодня мне нездоровится, и я принимаю лекарство, хоть особой нужды в этом нет.
Больше ничего писать не буду, скоро мы увидимся, и тогда расскажу тебе ВСЕ!!!
Как получишь это письмо, сейчас же телеграфируй – не пиши, а телеграфируй –
приедешь ли ты за мной сюда, или мне возвращаться на юг с Дайверами».
В шесть
часов Дик позвонил Николь по телефону.
– У
тебя нет никаких планов на вечер? – спросил он. – Предлагаю провести
его тихо и мирно: пообедать в отеле, а потом отправиться в театр.
– Тебе
так хочется? Пожалуйста. Я недавно звонила Розмэри, она решила обедать у себя в
номере. Все-таки эта утренняя история подействовала на всех.
– На
меня она ничуть не подействовала, – возразил Дик. – Если только ты не
слишком утомлена, дорогая, давай правда придумаем что-нибудь. А то, вернувшись
на Ривьеру, целую неделю будем рассуждать, как это вышло, что мы ни разу не
посмотрели Буше[27].
И потом – все же лучше, чем сидеть и сокрушаться…
Это была
оплошность, и Николь не пропустила ее.
– Сокрушаться
– о чем?
– О
Марии Уоллис.
Она
согласилась пойти в театр. Таков был неписанный уговор между ними – быть неутомимыми
всегда и во всем; они находили, что это очень упорядочивает их дни и особенно
вечера. А если иной раз, что было неизбежно, усталость все же давала себя
знать, можно было отменить очередную эскападу, сославшись на то, что кто-то
другой из их компании уходился и нуждается в передышке. Уже одетые и готовые к
выходу – красивее пары не нашлось бы во всем Париже, – они постучались к
Розмэри, но ответа не получили. Решив, что она заснула, они сошли вниз и, выпив
вермуту с горьким пивом у стойки бара Фуке, окунулись в теплый и пряный
парижский вечер.
|
