15
Совместные
трапезы с больными всегда были Дику в тягость. Разумеется, обитатели «Шиповника»
и «Буков» в них не участвовали, и на первый взгляд могло показаться, будто за
столом собралось самое обыкновенное общество, если бы не гнетущая атмосфера,
неизменно царившая в комнате. Врачи, которые были тут же, старались
поддерживать разговор, но большинство больных ели молча, не поднимая глаз от
тарелки, – то ли успели за утро утомиться, то ли хуже себя чувствовали на
людях.
После
ленча Дик пошел домой. Николь сидела в гостиной и как-то странно посмотрела на
него.
– Вот,
прочти. – Она протягивала ему какое-то письмо.
Он
развернул сложенный листок бумаги. Письмо было от пациентки, которая недавно
выписалась из клиники вопреки мнению врачебного синклита. Оно недвусмысленно
обвиняло Дика в том, что он соблазнил дочь больной, неотлучно находившуюся при
ней в острый период болезни. Миссис Дайвер, говорилось в заключение, безусловно
полезно будет узнать об этом и понять, «что собой представляет ее супруг».
Дик еще
раз перечитал письмо. Оно было написано вполне связным, даже изысканным языком,
но он без труда распознал в нем приметы маниакального бреда. Ему сразу
вспомнилась девушка, о которой шла речь, – бойкая, кокетливая брюнетка.
Как-то по ее просьбе он захватил ее с собой на машине в Цюрих и вечером привез
обратно. Дорогой он от нечего делать, почти из любезности один раз ее
поцеловал. Она потом делала попытки продолжить флирт, но он не выказал никакого
интереса. После этого – а может быть, и вследствие этого – девица стала
всячески придираться к нему и вскоре ее забрала мать из клиники.
– Чистейшая
бессмыслица, – сказал Дик. – У меня вообще не было с этой девушкой
никаких отношений. Она мне даже не нравилась.
– Да,
я старалась себя в этом убедить, – сказала Николь.
– Ты,
надеюсь, не вздумала поверить?
– Я
всегда сижу дома…
Дик
опустился на диван рядом с ней; его голос зазвучал укором:
– Не
глупи, Николь. Это письмо написала душевнобольная.
– Я
сама была душевнобольная.
Он встал
и заговорил другим, властным тоном:
– Ну
ладно, довольно глупостей. Собирайся и зови детей, мы сейчас едем.
Дик вел
машину вдоль берега озера, по шоссе, огибавшему каждый мысок, и она то ныряла в
зеленый древесный туннель, то опять выезжала на открытое место, подставляя
ветровое стекло водяным брызгам и солнцу. Это была собственная машина Дика,
«рено», такой крошечный, что все казались в нем великанами, кроме детей,
которые сидели сзади, а над ними, как мачта, торчала mademoiselle. Они знали
наизусть каждый километр этой дороги – где запахнет нагретой хвоей, а где будет
валить из трубы черный дым. Высоко стоявшее солнце с рожицей, как на картинке,
нещадно пекло соломенные детские шляпы.
Николь
молчала; Дику было не по себе под ее жестким, немигающим взглядом. Он часто
чувствовал себя с ней неуютно, порой она утомляла его неожиданными всплесками
саморазоблачений, которые приберегала для него одного: «Я такая, – нет,
верней, я такая». Но сегодня он был бы рад, если бы она тараторила без умолку и
хоть на миг дала бы ему заглянуть в ее беспокойные мысли. Опаснее всего было,
когда она вот так уходила в себя и замыкалась на все запоры.
В Цуге
mademoiselle вышла, а Дайверы поехали дальше. Чтобы попасть на Агирскую ярмарку,
им пришлось пробираться через целое стадо дорожных катков. Наконец Дик поставил
машину, и так как Николь смотрела на него и не двигалась с места, он ласково
сказал: «Выходи, дорогая». Ее губы вдруг раздвинулись в зловещей улыбке, и у
него екнуло сердце, но он повторил, словно ничего не заметив: «Выходи, а то
дети не могут вылезть».
– О,
я выйду, – сказала она, вырвав эти слова из какого-то сюжета, так
стремительно закручивавшегося у нее в голове, что он не мог ухватить его
суть. – Можешь не беспокоиться. Я выйду.
– Вот
и выходи.
Она шла,
отвернувшись, но на ее лице все еще блуждала улыбка, рассеянная и в то же время
насмешливая. Только когда Ланье окликнул ее несколько раз, ей удалось поймать в
поле зрения один предмет – ширму бродячего кукольника – и за нее зацепиться.
Дик не
знал, что предпринять. Двойственность его отношений к ней – как мужа и как психиатра
– парализовала его энергию. За эти шесть лет было несколько случаев, когда она
сбивала его с правильного пути, то вызывая обезоруживающее чувство жалости, то
увлекая полетом фантазии, бессвязной, но яркой; и только потом, придя в себя,
точно после припадка, он осознавал, что она оказалась сильнее его.
Дети
заспорили между собой – тот ли это Пульчинелла, которого они прошлый год видели
в Канне, или другой; но спор был улажен, и все семейство двинулось дальше между
раскинутых под открытым небом ярмарочных строений. Белые чепцы женщин из разных
кантонов, их бархатные безрукавки и яркие сборчатые юбки стушевывались среди
пестро размалеванных палаток и ларьков. Где-то звенели бубенцы и подвывала
шарманка.
Вдруг
Николь бросилась бежать. Это произошло так неожиданно, что Дик спохватился, когда
ее желтое платье уже мелькало в толпе впереди – охряный стежок на стыке яви и
сна. Он побежал за ней; тайком она убегала, и тайком он преследовал ее. В
пронзительном ужасе, вдруг наполнившем этот жаркий день, он позабыл о детях;
потом круто повернул назад, нашел их, схватил за руки и, таща за собой,
заметался от палатки к палатке.
– Madame! –
крикнул он молодой женщине, сидевшей за белым лотерейным барабаном. –
Est-ce que je рейх laisser ces petits avec vouc deux minutes? C’est tres urgent
– je vous donnerai dix francs.[51]
– Mais
oui.[52]
Он
втолкнул детей в палатку.
– Alors
– restez avee cette gentille dame.[53]
– Oui,
Dick.[54]
Он опять
побежал, но Николь уже нигде не было видно. Он хотел обогнуть карусель и только
тогда понял, что кружит вместе с ней, когда заметил, что рядом все одна и та же
лошадь. Он протолкался сквозь толпу у буфетной стойки, потом увидел шатер
прорицательницы и, вспомнив пристрастие Николь ко всяким гаданьям, рванул полу
шатра и заглянул внутрь. Низкий голос загудел:
– La
septieme fille d’une septieme fille nee sur les rives du Nil… Entrez, Monsieur.[55] Он отбросил
полу и побежал дальше, к озеру, где на фоне синего неба совершало свои обороты
небольшое «чертово колесо». Здесь он ее нашел.
Она
сидела одна в вагонетке, которая сейчас шла сверху вниз; подойдя ближе, он
увидел, что она истерически хохочет. При следующем обороте он вмешался в толпу,
уже заметившую неестественность этого хохота.
– Regardez-moi
ca! – Regardez done cette Anglaise![56]
Вагонетка опять шла вниз, но вращение колеса замедлялось, и музыка тоже играла
все медленнее. С десяток людей окружило вагонетку, когда колесо остановилось;
на бессмысленный смех Николь они непроизвольно отвечали такими же
бессмысленными улыбками. Увидев Дика, Николь сразу перестала смеяться; она
попыталась было ускользнуть, но он крепко схватил ее под руку и потащил прочь.
– Почему
ты дала себе так распуститься?
– Ты
отлично знаешь – почему.
– Нет,
не знаю.
– Нечего
притворяться – пусти мою руку, – ты, видно, считаешь меня глупей, чем я
есть. Думаешь, я не видела, как та девчонка строила тебе глазки, – та,
маленькая, черненькая. Просто срам – она же совсем ребенок, от силы пятнадцать
лет. Думаешь, я не видела?
– Присядем
здесь на минутку, тебе нужно успокоиться.
Они сели
за столик; ее взгляд был до краев переполнен подозрением, и она все время
делала рукой такой жест, будто отгоняла что-то, мешавшее ей смотреть.
– Я
хочу выпить, закажи мне коньяку.
– Коньяку
тебе нельзя, – если хочешь, можешь взять кружку пива.
– А
почему нельзя коньяку?
– Нельзя,
и все. Теперь слушай: никакой черненькой девушки не было, это галлюцинация,
понятно тебе?
– Ты
всегда говоришь «галлюцинация», если я вижу то, что ты хотел бы от меня скрыть.
Он
смутно чувствовал себя виноватым; так бывает, когда привидится дурной сон,
будто тебя обвинили в преступлении и ты уже готов в нем сознаться, а потом
просыпаешься и понимаешь, что никакого преступления ты не совершал, но чувство
вины остается. Он отвел глаза.
– Я
оставил детей в палатке у цыганки. Нужно сходить за ними.
– Ты
кем же себя вообразил? – спросила она. – Гипнотизером из «Трильби»?
Четверть
часа назад это была семья. Сейчас, непроизвольно оттесняя Николь плечом в сторону,
он думал о том, что все они, взрослые и дети, – жертва несчастного случая.
– Сейчас
поедем домой.
– Домой! –
крикнула она так отчаянно, что ее голос дрогнул и сорвался на высокой
ноте. – И опять сидеть, и гнить взаперти, и находить сгнивший прах детей в
каждом открывающемся ящике. Какая гадость!
Почти с
облегчением он увидел, что в этом вопле она выложилась вся до конца, и Николь
обостренным до предела чутьем угадала спад его напряжения.
Взгляд
ее смягчился, и она стала просить:
– Помоги
мне, Дик, помоги мне!
У него
защемило сердце. Ужасно, что такая прекрасная башня не может стоять без
подпоры, а подпорой должен быть он. В какой-то мере это даже было правильно –
такова роль мужчины: фундамент и идея, контрфорс и логарифм. Но Дик и Николь
стали, по существу, равны и едины; никто из них не дополнял и не продолжал
другого; она была Диком тоже, вошла в его плоть и кровь. Он не мог наблюдать со
стороны распад ее личности – это был процесс, затрагивавший и его собственную
личность. Его интуиция врача выливалась в нежность и сострадание, но сделать он
мог только то, что предписывала современная методика, – постараться
затормозить процесс.
Сегодня
же он вызовет специальную медицинскую сестру из Цюриха, чтобы поручить Николь
ее заботам.
– Ты
ведь можешь помочь.
Ее
детская настойчивость заставила Дика встать с места.
– Ты
мне помогал раньше, – значит, и теперь можешь.
– Я
могу только то, что делал тогда.
– Неужели
нет никого, кто бы мне помог по-настоящему?
– Есть,
наверно. Прежде всего ты сама. Ну пойдем, отыщем детей.
Лотерейных
палаток с белыми барабанами оказалось много. Дик подходил то к одной, то к
другой, но везде на его вопрос только пожимали плечами, и в конце концов он
даже забеспокоился. Николь исподлобья взирала на все это издали; ей сейчас не
нужны были дети, она отвергала их, как частицу того ясного мира, который она
стремилась замутить. Наконец Дик нашел их в толпе женщин, восторгавшихся ими,
точно красивыми вещами в витрине, и крестьянских ребятишек, глазевших на них,
разинув рты.
– Merci,
Monsieur, ah Moncieur est trop genereux. C’etait un plaisir, M’sieur, Madame.
Au revoir, mes petits.[57]
В
обратный путь тронулись, точно обваренные бедой; тяжесть взаимного недоверия и
боязни перегрузила машину. Дети обиженно примолкли. Все приняло непривычный,
отвратительный, темный цвет – цвет печали. Когда подъезжали к Цугу, Николь с
судорожным усилием пролепетала уже сказанное однажды – что желтый домик близ
дороги выглядит будто картинка, на которой еще не высохли краски; но это была
лишь попытка ухватиться за чересчур быстро разматывающийся канат.
Дик
старался отдыхать за рулем – самое трудное было впереди, он знал, что, может
быть, ночь напролет просидит с Николь, восстанавливая для нее треснувший мир.
Недаром слово «шизофрения» обозначает расщепление сознания – Николь то была
человеком, которому ничего объяснять не нужно, то таким, которому ничего нельзя
объяснить. С ней нужно было быть активно и утверждающе настойчивым, держать
широко распахнутыми ворота в реальную жизнь и закрывать все лазейки, ведущие в
сторону. Но больной ум хитер и изобретателен; он как река перед плотиной – не
прорвет, так зальет, не зальет, так проложит обходное русло. Одному тут не
справиться. Но на этот раз, казалось ему, Николь должна сама победить свой
недуг; он не будет спешить, пусть она вспомнит методы, которыми ее лечили
прежде, и взбунтуется против них. А пока, устало думал он, придется вернуться к
режиму, отмененному уже с год тому назад.
Он решил
сократить путь и свернул на другую, горную дорогу, но тут машина вдруг резко
вильнула влево, потом вправо, накренилась, став на два колеса, снова
выровнялась – это Дик, оглушенный истошным воплем Николь, придавил безумную
руку, вцепившуюся в баранку, – потом вильнула еще раз и сорвалась с
дороги; ломая кусты, на сотню футов съехала вниз по склону и, наконец,
накренившись еще сильней, уткнулась в дерево почти под прямым углом.
Дети
кричали, Николь тоже кричала, ругаясь и норовя расцарапать Дику лицо. Он с
силой завел ей руку назад, а сам думал только об одном – устойчиво ли положение
машины, но об этом трудно было судить изнутри.
Тогда он
осторожно перелез через борт и вытащил обоих детей; убедившись, что машина уже
не скатится дальше, он выпрямился с минуту постоял, дрожа и задыхаясь.
– Ах,
ты!… – выкрикнул он наконец.
Она
весело захохотала в ответ, без страха, без стыда, без заботы.
Подойди
кто-нибудь в эту минуту, ему бы и в голову не пришло, что это она – виновница
происшествия; она смеялась, как ребенок, которому сошла с рук невинная шалость.
– А,
испугался, испугался! – дразнила она Дика. – Не хочешь умирать!
Ее слова
звучали с такой-убедительной силой, что Дик на мгновение усомнился: может быть,
он и в самом деле испытал страх за себя? Но тут он увидел бледные, растерянные
лица детей, и ему захотелось размозжить скалившуюся перед ним маску.
Выше на
лесистом склоне белела гостиница; по автомобильной дороге до нее было с полкилометра
пути, но прямиком в гору не больше ста ярдов.
– Возьми
Топси за руку, – сказал сыну Дик, – только держи покрепче – и
взбирайся вверх, вон там есть тропка, видишь? Когда придете в гостиницу,
скажешь: «La voiture Diver est cassee»[58].
И пусть кто-нибудь сейчас же спустится сюда.
Ланье,
не понимая, что произошло, но угадывая что-то необычное и страшное, спросил:
– А
ты что будешь делать, Дик?
– Мы
останемся здесь, около машины.
Уходя,
никто из детей не оглянулся на мать.
– Осторожнее
переходите дорогу! – крикнул вдогонку Дик. – Гляньте налево, потом
направо!
Оставшись
одни, он и Николь посмотрели друг на друга в упор, точно яркий свет вспыхнул в
окнах двух противоположных домов. Потом Николь, не торопясь, вынула из сумочки
зеркальце и поправила растрепавшиеся волосы на висках. Дик перевел глаза на
склон, по которому карабкались дети; когда они скрылись в сосновой чаще, он
обошел свой «рено», соображая, значительны ли повреждения и как вытащить машину
наверх, на дорогу. По примятой траве можно было проследить зигзагообразную
трассу их спуска. Дик не чувствовал гнева, ему только было невыносимо противно.
Через
несколько минут прибежал хозяин гостиницы.
– Боже
мой! Как это случилось – вы что, ехали на очень большой скорости? Повезло вам!
Если бы не это дерево, машина просто свалилась бы вниз.
Присутствие
Эмиля, такого реального в своем черном фартуке, с каплями пота на пухлом лице,
вернуло Дику душевное равновесие. Он жестом показал Николь, что хочет помочь ей
выбраться из машины; но она, не дожидаясь помощи, перепрыгнула через борт,
упала было, поскользнувшись на склоне, но тотчас же встала на ноги. Видя, как
Дик с хозяином силятся поднять машину, она вызывающе вздернула подбородок. Но
Дик усмотрел в этом благоприятный знак и сказал ей:
– Ступай
к детям, Николь, и дожидайся вместе с ними.
Только
после ее ухода он спохватился – ведь в гостинице она легко достанет коньяк,
которого так добивалась. Не стоит надрываться, сказал он Эмилю, приедет из
клиники шофер с другой машиной и вытянет эту на буксире.
И они
оба поспешили в гостиницу.
|
