2
Дик
предложил Николь отредактированную версию своего римского злоключения; по этой
версии он дрался из человеколюбия – выручал перепившегося товарища. Бэби
Уоррен, он знал, будет держать язык за зубами: он достаточно ярко расписал ей
губительные последствия, которые грозят Николь, если она узнает правду. Но все
это были пустяки по сравнению с тем, какие губительные последствия имела вся
история для него самого.
Как бы
во искупление происшедшего, он с удвоенной энергией накинулся на работу, и
Франц, втайне уже решившийся на разрыв, не мог найти, к чему бы придраться для
начала. Если дружба, которая была дружбой не только на словах, рвется в один
час, то, как правило, она рвется с мясом; оттого-то Франц мало-помалу
постарался внушить себе, что ускоренный темп и ритм духовной и чувственной
жизни Дика несовместим с его, Франца, внутренним темпом и ритмом – раньше,
правда, считалось, что этот контраст идет на пользу их общей работе.
Но
только в мае Францу представился случай вбить в трещину первый клин.
Как– то
раз Дик в неурочное время вошел к нему в кабинет, измученный и бледный, и, устало
сев в кресло у двери, сказал:
– Все.
Ее больше нет.
– Умерла?
– Отказало
сердце.
Дик
сидел сгорбившись, совершенно обессиленный. Три последние ночи он бодрствовал у
постели пораженной экземой художницы, к которой он так привязался, –
нормально, чтобы вводить ей адреналин, по существу же, чтобы хоть слабым
проблеском света смягчить неотвратимо надвигавшуюся тьму.
Изобразив
на лице сочувствие, Франц поспешил изречь свой вердикт:
– Убежден,
что сыпь была нервно-сифилитического происхождения. Никакие Вассерманы меня не
переубедят. Спинномозговая жидкость…
– Не
все ли равно? – устало сказал Дик. – Господи, не все ли равно?
Если она
так ревниво берегла свою тайну, что захотела унести ее в могилу, пусть на том и
останется.
– Вам
бы денек отдохнуть.
– Отдохну,
не тревожьтесь.
Клин был
вбит; подняв голову от телеграммы, которую он стал было составлять для брата
умершей, Франц сказал:
– А
может быть, вы предпочли бы проехаться в Лозанну?
– Сейчас
– нет.
– Я
не имею в виду увеселительную поездку. Нужно посмотреть там одного больного.
Его отец – он чилиец – все утро держал меня сегодня на телефоне…
– В
ней было столько мужества, – сказал Дик. – И так долго она
мучилась. – Франц участливо покивал головой, и Дик опомнился. – Я вас
перебил, Франц, извините.
– Я
просто думал, что вам полезно ненадолго переменить обстановку.
Понимаете,
отец не может уговорить сына поехать сюда. Вот он и просит, чтобы кто-нибудь
приехал в Лозанну.
– А
в чем там дело? Алкоголизм? Гомосексуализм? Поскольку речь идет о поездке…
– Всего
понемножку.
– Хорошо,
я поеду. У них есть деньги?
– Да,
и, по-видимому, немалые. Побудьте там дня два-три, а если найдете, что
требуется длительное наблюдение, везите мальчишку сюда. Но во всяком случае
торопиться вам некуда и незачем. Постарайтесь сочетать дело с развлечением.
Два часа
сна в поезде обновили Дика, и он почувствовал себя достаточно бодрым для предстоящей
встречи с сеньором Пардо-и-Сиудад-Реаль.
Он уже
заранее представлял себе эту встречу, основываясь на опыте.
Очень
часто в таких случаях истерическая нервозность родственников представляет не
меньший интерес для психолога, чем состояние больного. Так было и на этот раз.
Сеньор Пардо-и-Сиудад-Реаль, красивый седой испанец с благородной осанкой, со
всеми внешними признаками богатства и могущества, метался из угла в угол по
своему номеру-люкс в «Hotel des Trois Mondes» и, рассказывая Дику о сыне,
владел собой не лучше какой-нибудь пьяной бабы.
– Я
больше ничего не могу придумать. Мой сын порочен. Он предавался пороку в
Харроу, он предавался пороку в Королевском колледже в Кембридже.
Он
неисправимо порочен. А теперь, когда еще пошло и пьянство, правды уже не
скроешь и скандал следует за скандалом. Я перепробовал все; есть у меня один
знакомый доктор, мы вместе выработали план, и я послал его с Франсиско в
путешествие по Испании. Каждый вечер он делал Франсиско укол контаридина, и
потом они вдвоем отправлялись в какой-нибудь приличный bordello. Сперва это как
будто помогало, но через несколько дней все пошло по-старому. В конце концов я
не выдержал и на прошлой неделе вот здесь, в этой комнате – точней, вон там, в
ванной, – от ткнул пальцем в сторону двери, – я заставил Франсиско
раздеться до пояса и отхлестал его плеткой…
В полном
изнеможении он рухнул в кресло. Тогда заговорил Дик.
– Это
было неразумно – и поездка в Испанию тоже ничего не могла дать… – Он с трудом
подавлял желание расхохотаться: хорош, верно, был врач, согласившийся
участвовать в этаком любительском эксперименте! – Должен вам сказать,
сеньор, в подобных случаях мы ничего не можем обещать заранее.
Что
касается алкоголизма, здесь иногда удается достичь положительных
результатов, – конечно, при содействии самого пациента. Но, так или иначе,
я прежде всего должен познакомиться с вашим сыном и завоевать его доверие –
хотя бы для того, чтобы услышать, что он сам о себе скажет.
…Они
сидели вдвоем на террасе – Дик и юноша лет двадцати с красивым, подвижным лицом.
– Мне
хотелось бы знать, как вы сами относитесь ко всему этому, – сказал
Дик. – Замечаете ли, что ваши недостатки прогрессируют? Хотели бы вы от
них избавиться?
– Пожалуй,
хотел бы, – ответил Франсиско. – Мне очень нехорошо.
– А
от чего именно, как вам кажется? От того, что пьете слишком много, или от ваших
ненормальных склонностей?
– Я
бы, может, не пил, если б не эти склонности. – До сих пор он разговаривал
серьезно, но тут его вдруг разобрал смех. – Да нет, знаете, я безнадежный.
Мне еще в Кембридже прилепили кличку «Чилийская Красотка». А теперь, после этой
поездки в Испанию, меня от одного вида женщины тошнить начинает.
Дик
резко перебил его:
– Если
вам все это нравится, я не возьмусь вас лечить, и мы только понапрасну теряем
время.
– Нет,
нет, – давайте поговорим еще. Если б вы знали, как мне противно
разговаривать с другими.
Вся
мужественность, отпущенная этому юноше природой, выродилась в активную
неприязнь к отцу. Но Дик подметил у него в глазах типичное шальное лукавство, с
которым гомосексуалисты говорят на близкую им тему.
– Стоит
ли играть в прятки с самим собой? – продолжал Дик. – Лучшие ваши годы
отнимает ненормальная половая жизнь и ее последствия, и у вас недостанет ни
времени, ни сил на что-либо иное, более достойное и полезное. Если вы хотите
прямо смотреть миру в лицо, научитесь сдерживать свои чувственные порывы и
прежде всего бросьте пить, потому что алкоголь стимулирует их…
Он
машинально нанизывал фразу за фразой, так как мысленно уже отказался от
пациента. Однако они еще с час провели на террасе за милой беседой – о домашнем
укладе Франсиско в Чили, о том, что его занимает и влечет.
Впервые
Дик испытывал к человеку этого типа не врачебный, а обыкновенный житейский
интерес, и ему было ясно, что причина заключена в обаянии Франсиско, том самом
обаянии, которое помогает ему совершать преступления против нравственности. А
для Дика человеческое обаяние всегда имело самодовлеющую ценность, в каких бы
формах оно ни выражалось – в безрассудном ли мужестве той несчастной, что
скончалась сегодня утром в клинике на Цугском озере, или в непринужденной
грации, с которой этот пропащий мальчишка говорил о самых банальных и скучных
вещах. Дику свойственно было рассекать жизнь на части, достаточно мелкие, чтобы
их хранить про запас; он понимал, что целая жизнь может вовсе не равняться
сумме ее отрезков, но когда человеку за сорок, кажется невозможным обозреть ее
целиком. Его любовь к Николь и к Розмэри, его дружба с Эйбом Нортом и с Томми
Барбаном в расколотом мире послевоенной поры – при каждом из столь тесных
соприкосновений с чужой личностью эта чужая личность впечатывалась в его
собственную; взять все или не брать ничего – таков был жизненный выбор, и
теперь ему словно по высшему приговору предстояло до конца своих дней нести в
себе «я» тех, кого он когда-то знал и любил, и только с ними и через них
обретать полноту существования. То была невеселая участь; ведь так легко быть
любимым – и так трудно любить.
Во время
разговора с Франсиско перед Диком возник вдруг некий призрак из прошлого. Высокая
мужская фигура отделилась от соседних кустов и, как-то странно виляя,
нерешительно приблизилась к беседующим. Дик не сразу заметил пришельца,
казавшегося деталью пейзажа с подрагивающей на ветру листвой, но в следующий
миг он уже поднялся навстречу, тряс робко протянутую ему руку, мучительно
стараясь вспомнить ускользнувшее имя:
«Господи,
да я растревожил тут целое гнездо!»
– Если
не ошибаюсь, доктор Дайвер?
– Если
не ошибаюсь, мистер – э-э-э-э – Дамфри?
– Ройял
Дамфри. Я имел удовольствие однажды обедать на вашей очаровательной вилле.
– Как
же, помню. – Желая умерить восторги мистера Дамфри, Дик пустился в сухую
хронологию. – Это было в тысяча девятьсот – двадцать четвертом? – или
двадцать пятом?
Он
умышленно не садился, но Ройяла Дамфри, столь застенчивого в первую минуту,
оказалось не так легко отпугнуть; интимно понизив голос, он заговорил с
Франсиско, однако тот, явно стыдясь его, не больше Дика был расположен
поддерживать разговор.
– Доктор
Дайвер, одно только слово, и я не стану вас задерживать. Мне хотелось сказать
вам, что я никогда не забуду тот вечер у вас в саду и любезный прием, который
нам был оказан вами и вашей супругой. Это всегда будет одним из лучших,
прекраснейших воспоминаний моей жизни. Мне редко приходилось встречать столь
утонченное светское общество, какое собралось тогда за вашим столом.
Дик
понемногу пятился боком к ближайшей двери.
– Рад
слышать, что вы сохранили столь приятное воспоминание. К сожалению, я должен…
– Да,
да, я понимаю, – сочувственно подхватил Ройял Дамфри. – Говорят, он
при смерти.
– При
смерти? Кто?
– Мне,
может быть, не следовало, – нас, видите ли, пользует один и тот же врач.
Дик
недоуменно уставился на него.
– О
ком вы говорите?
– Но
о вашем тесте, конечно, – мне, может быть…
– О
моем тесте?
– Ах,
боже мой, – неужели вы только от меня…
– Вы
хотите сказать, что мой тесть здесь, в Лозанне?
– Но
я думал, вы знаете, – я думал, вы потому и приехали.
– Как
фамилия врача, о котором вы говорили?
Дик
записал фамилию, откланялся и поспешил к телефонной будке.
Через
минуту он уже знал, что доктор Данже готов немедленно принять доктора Дайвера у
себя дома.
Доктор
Данже, молодой врач из Женевы, испугался было, что потеряет выгодного пациента,
но, будучи успокоен на этот счет, подтвердил, что состояние мистера Уоррена
безнадежно.
– Ему
всего пятьдесят лет, но у него тяжелая дистрофия печени на почве алкоголизма.
– Как
другие органы?
– Желудок
уже не принимает ничего, кроме жидкой пищи. Я считаю – ему осталось дня три, от
силы неделя.
– А
мисс Уоррен, его старшая дочь, осведомлена о его состоянии?
– Согласно
его собственной воле, кроме его камердинера, никто ничего не знает. Не далее
как сегодня утром я счел себя обязанным обрисовать положение ему самому. Он
очень взволновался – хотя с самого начала болезни настроен был, я бы сказал, в
духе христианского смирения.
– Хорошо, –
сказал Дик после некоторого раздумья. – Пока, во всяком случае, придется
мне взять на себя все, что касается родных. Как я полагаю, им был бы желателен
консилиум.
– Пожалуйста.
– От
их имени я попрошу вас связаться с крупнейшим медицинским авторитетом в округе
– доктором Гербрюгге из Женевы.
– Я
и сам думал о Гербрюгге.
– Сегодня
я весь день здесь и буду ждать от вас известий.
Перед
вечером Дик пошел к сеньору Пардо-и-Сиудад-Реаль для окончательного разговора.
– У
нас обширные поместья в Чили, – сказал старик. – Я мог бы поручить
Франсиско управление ими. Или поставить его во главе любого из десятка
парижских предприятий… – Он горестно помотал головой и принялся расхаживать
взад и вперед мимо окон, за которыми накрапывал дождик, такой весенний и
радостный, что даже лебеди не думали прятаться от него под навес. – Мой
единственный сын! Почему вы не хотите взять его в свою клинику?
Испанец
вдруг повалился Дику в ноги.
– Спасите
моего сына! Я верю в вас – возьмите его к себе, вылечите его!
– То,
о чем вы говорили, не причина, чтобы подвергать человека принудительному
лечению. Я не стал бы этого делать, даже если бы мог.
Испанец
встал.
– Я
погорячился – обстоятельства вынудили меня…
В
вестибюле у лифта Дик столкнулся с доктором Данже.
– А
я как раз собирался звонить вам. Пройдемте на террасу, там нам будет удобнее
разговаривать.
– Мистер
Уоррен скончался? – спросил Дик.
– Нет,
пока все без изменений. Консилиум состоится завтра утром. Но он непременно
хочет увидеться с дочерью – с вашей женой. Насколько я понимаю, была какая-то
ссора…
– Я
все это знаю.
Оба
врача задумались, вопросительно поглядывая друг на друга.
– А
может быть, вам самому повидаться с ним, прежде чем принимать решение? –
предложил доктор Данже. – Его смерть будет легкой – он просто тихо
угаснет.
Не без
усилия Дик согласился.
– Хорошо,
я пойду к нему.
Номер–
люкс, в котором тихо угасал Девре Уоррен, был не меньше, чем у сеньора
Пардо-и-Сиудад-Реаль, – в этом отеле много было подобных апартаментов, где
одряхлевшие толстосумы, беглецы от правосудия, безработные правители
аннексированных княжеств коротали свой век с помощью барбитуровых или опийных
препаратов под вечный гул неотвязных, как радио, отголосков былых грехов. Сюда,
в этот уголок Европы, стекаются люди не столько из-за его красот, сколько
потому, что здесь им не задают нескромных вопросов. Пути страдальцев,
направляющихся в горные санатории и на туберкулезные курорты, скрещиваются
здесь с путями тех, кто перестал быть persona grata во Франции или в Италии.
В номере
было полутемно. Монахиня с лицом святой хлопотала у постели больного, исхудалыми
пальцами перебиравшего четки на белой простыне. Он все еще был красив, и, когда
он заговорил после ухода Данже из комнаты, Дик как будто расслышал в его голосе
самодовольный рокоток прежних дней.
– Нам
многое открывается под конец жизни, доктор Дайвер. Только теперь я понял то,
что давно должен был понять.
Дик
выжидательно молчал.
– Я
был дурным человеком. Вы знаете, как мало у меня прав на то, чтобы еще раз
увидеть Николь, – но тот, кто выше нас с вами, учит нас жалеть и
прощать. – Четки выскользнули из его слабых рук и скатились с атласного
одеяла. Дик поднял их и подал ему. – Если б я мог увидеться с Николь хоть
на десять минут, я счастливым отошел бы в лучший мир.
– Это
вопрос, который я не могу решить сам, – сказал Дик. – У Николь
хрупкое здоровье. – Он все уже решил, но делал вид, будто
сомневается. – Я должен посоветоваться со своим коллегой по клинике.
– Ну
что ж, доктор, – как ваш коллега скажет, так пусть и будет. Я слишком
хорошо понимаю, чем я вам обязан…
Дик
торопливо встал.
– Ответ
вы получите через доктора Данже.
Вернувшись
в свой номер, он попросил соединить его с клиникой на Цугском озере. Телефон
долго молчал, наконец на вызов ответила Кэтс – из дому.
– Мне
нужно поговорить с Францем, Кэтс.
– Франц
наверху, в горах. Я сейчас собираюсь туда – передать что-нибудь?
– Речь
идет о Николь – здесь, в Лозанне, умирает ее отец. Скажите это Францу, пусть
знает, что дело срочное, и попросите его позвонить мне с базы.
– Хорошо.
– Скажите,
что с трех до пяти и с семи до восьми я буду у себя в номере, а позже меня
можно будет найти в ресторане.
За всеми
расчетами времени он позабыл предупредить Кэтс, что Николь пока ничего не
должна знать. Когда он спохватился, их уже разъединили.
Оставалось
надеяться, что Кэтс сама сообразит.
Наверху,
в горах, у клиники была база, куда больных вывозили зимой для лыжных прогулок,
весной для небольших горных походов. Пока маленький паровозик карабкался по
пустынному склону, осыпанному цветами, продуваемому неожиданными ветрами, Кэтс
и не думала о том, рассказывать или не рассказывать Николь про звонок Дика.
Сойдя с поезда, она сразу увидела Николь, старавшуюся внести порядок в возню,
затеянную Ланье и Топси. Кэтс подошла и, ласково положив руку ей на плечо,
сказала:
– У
вас все так хорошо получается с детьми, надо бы вам летом поучить их плавать.
Забывшись
в пылу игры, Николь машинально, почти грубо дернула плечом.
Рука
Кэтс неловко упала, и она тут же расплатилась за обиду словами.
– Вы
что, вообразили, будто я хочу вас обнять? – сказала она со злостью в
голосе. – Просто мне жаль Дика, я говорила с ним по телефону и…
– С
Диком что-то случилось?
Кэтс
поняла свой промах, но было уже поздно; на настойчивые расспросы Николь: «…а почему
же вы сказали, что вам его жаль?» – она только и могла что упрямо твердить:
– Ничего
с ним не случилось. Мне нужен Франц.
– Нет,
случилось, я знаю.
Ужасу,
исказившему лицо Николь, вторил испуг на лицах маленьких Дайверов, которые все
слышали. Кэтс не выдержала и сдалась.
– Ваш
отец заболел в Лозанне. Дик хочет посоветоваться с Францем.
– Опасно
заболел?
Тут как
раз подоспел Франц – мягкий и участливый, как у постели больного. Обрадованная
Кэтс поспешила переложить на него всю остальную тяжесть, – но сделанного
уже нельзя было вернуть.
– Я
еду в Лозанну, – объявила Николь.
– Не
нужно торопиться, – сказал Франц. – Мне кажется, это было бы
неразумно. Дайте мне раньше связаться с Диком по телефону.
– Но
я тогда пропущу местный поезд, – заспорила Николь, – и не успею на
трехчасовой цюрихский. Если мой отец при смерти, я могу… – Она оборвала фразу,
не решаясь высказать вслух то, что думала. – Я должна ехать. И мне надо
бежать, иначе я опоздаю. – Она в самом деле уже бежала туда, где маленький
паровозик пыхтя увенчивал клубами пара голый склон. На бегу она оглянулась и
крикнула Францу:
– Будете
говорить с Диком, скажите – я еду!
…Дик
сидел у себя и читал «Нью-Йорк геральд», как вдруг в комнату ворвалась
ласточкоподобная монахиня – и в то же мгновение зазвонил телефон.
– Умер? –
с надеждой спросил монахиню Дик.
– Monsieur,
il est parti – он исчез!
– Что-о?
– Il
est parti, – и камердинер его исчез, и все вещи.
Это было
невероятно. Чтобы человек в таком состоянии встал, собрался и уехал!
Дик взял
телефонную трубку и услышал голос Франца.
– Но
зачем же было говорить Николь? – возмутился он.
– Это
Кэтс сказала ей по неосторожности.
– Моя
вина, конечно. Ничего нельзя рассказывать женщинам раньше времени. Ну ладно, я
ее встречу на вокзале… Слушайте, Франц, произошла фантастическая вещь – старик
встал и уехал.
– Орехов?
Не понимаю, что вы сказали.
– У-е-хал.
Я говорю, старик Уоррен уехал.
– Что
же тут особенного?
– Да
ведь он чуть ли не умирал от коллапса, – и вдруг собрался и уехал…
наверно, в Чикаго… не знаю, сиделка прибежала сюда… не знаю, Франц, – я
сам только что услышал об этом… позвоните мне позже.
Почти
два часа Дик потратил на то, чтобы задним числом проследить за действиями Уоррена.
Воспользовавшись паузой при смене дневной и ночной сиделок, больной спустился в
бар, где наспех проглотил четыре порции виски, расплатился за номер бумажкой в
тысячу долларов, сдачу с которой велел переслать по почте, и отбыл – по всей
вероятности, в Америку.
Попытка
Дика вместе с Данже настигнуть его на вокзале привела только к тому, что Дик
разминулся с Николь. Он встретил ее уже в вестибюле отеля – она казалась
утомленной, и при виде ее поджатых губ у него тревожно екнуло сердце.
– Как
отец? – спросила она.
– Гораздо
лучше. В нем, видно, таился еще немалый запас сил. – Дик помедлил, не
решаясь сразу ее огорошить. – Представь себе: он встал с постели и уехал.
Ему
хотелось пить – в беготне он пропустил время обеда. Он повел изумленную Николь
в бар, и когда, заказав коктейль и пиво, они расположились в кожаных креслах,
он продолжал:
– Очевидно,
лечивший его врач ошибся в прогнозе – а может быть, и в диагнозе. Не знаю, у
меня даже не было времени подумать.
– Так
он уехал?
– Да
– успел к вечернему поезду на Париж.
Они
помолчали. Глубоким, трагическим безразличием веяло от Николь.
– Сила
инстинкта, – сказал наконец Дик. – Он действительно был почти при смерти,
но ему напряжением воли удалось включиться в свой прежний ритм – медицине
известны такие случаи, – это как старые часы: встряхнешь их, и они по
привычке снова начинают идти. Вот и твой отец…
– Не
надо, – сказала она.
Но Дик
продолжал свое:
– Его
основным горючим всегда был страх. Он испугался, и это придало ему силы. Он,
наверно, проживет до девяноста лет.
– Ради
бога, не надо, – сказала она. – Ради бога, – я не могу больше
слушать.
– Как
хочешь. Кстати, дрянной мальчишка, из-за которого я сюда приехал, безнадежен.
Завтра утром мы можем ехать домой.
– Не
понимаю, зачем – зачем тебе все это нужно, – вырвалось у нее.
– Не
понимаешь? Я тоже иногда не понимаю.
Она
ладонью накрыла его руку.
– Прости,
Дик, я не должна была так говорить.
Кто– то
притащил в бар патефон, и они посидели и помолчали под звуки «Свадьбы раскрашенной
куклы».
|
