17
Томми
Барбан был героем, Томми был властителем дум – Дик набрел на него на Мариенплац
в Мюнхене, в одном из тех кафе, где играют в кости «по маленькой» на плетеных
узорчатых скатертях и в воздухе звон звенит от политических споров и шлепанья
по столу игральных карт.
Томми,
сидя за столиком, оглушал собутыльников раскатами боевого хохота: «Умбу –
ха-ха! Умбу – ха-ха»! Как правило, он пил немного; его главная сила была в
бесстрашии, и приятели всегда немного побаивались его.
Недавно
польский хирург удалил ему восьмую часть черепной коробки; кость еще не срослась
под волосистым покровом, и самый хилый из посетителей кафе легко мог убить его
одним щелчком свернутой в жгут салфетки.
–…знакомьтесь:
князь Челищев… – Это был седой, потрепанный русский лет пятидесяти. -…мистер
Маккиббен… мистер Хэннан…
Хэннан,
вертлявый, кругленький, с черными глазками, поблескивавшими из-под черной курчавой
шевелюры – добровольный шут компании, – сразу же сказал Дику, который
протянул было руку, чтобы поздороваться:
– Э,
нет, нет – вы мне раньше скажите, что у вас за шашни с моей тетушкой?
– Простите,
я…
– То-то,
что вы. И вообще, какая нелегкая принесла вас в Мюнхен?
– Умбу
– ха-ха! – засмеялся Томми.
– Ведь,
наверно, у вас есть свои тетки? Вот и не зарьтесь на чужих.
Дик
улыбнулся, а Хэннан уже переменил фронт:
– Не
желаю я больше слушать про теток. Может, вы это просто для отвода глаз. В самом
деле, приходит человек, никто его знать не знает, а он с ходу начинает плести
небылицы о тетках. А вдруг вы какой-нибудь злоумышленник!
Томми
еще посмеялся, потом сказал добродушно, однако решительно:
– Ладно,
хватит, Карли. Садитесь, Дик, и рассказывайте. Как вы, как Николь?
Никто из
этих людей не был ему нужен, никто не внушал особой симпатии – он просто отдыхал
здесь, готовясь к новым сражениям; так опытный спортсмен экономит силы перед
решающей схваткой, лишь по необходимости отражая удары, тогда как другие,
помельче, даже в момент передышки не умеют освободиться от изматывающего
нервного напряжения.
Хэннан,
все еще не угомонившийся, пересел за стоявшее рядом пианино и стал брать рассеянные
аккорды, время от времени свирепо оглядываясь на Дика и гудя: «Ваши тетки!»,
потом спел по нисходящей гамме: «А я и не говорил „тетки“ – я сказал – „щетки“.
– Ну
рассказывайте же, – повторил Томми. – Что-то вы… – он не сразу
подыскал слово, -…посолиднели, что ли; не такой денди, как были.
Дику в
этом замечании почудился злопыхательный намек, будто его жизненная энергия идет
на убыль; и в ответ он уже собрался съязвить по поводу костюмов Томми и князя
Челищева; костюмы были столь причудливого покроя и расцветки, что делали их
похожими на парочку хлыщей из тех, что прогуливаются на Бийл-стрит воскресным
утром. Но князь опередил его.
– Я
вижу, вы разглядываете наши костюмы, – сказал он. – Мы, знаете ли,
только что из России.
– А
костюмы нам шил в Польше придворный портной, – подхватил Томми. – Да,
да, я не шучу – личный портной Пилсудского.
– Вы
что, были в туристской поездке? – спросил Дик.
Оба
расхохотались, и князь довольно бесцеремонно хлопнул Томми но плечу.
– Вот
именно – в туристской поездке. В продолжительной туристской поездке. Проехали
по всем Россиям. И не как-нибудь, а с помпой.
Дик ждал
объяснения. Оно было дано мистером Маккиббеном – в двух словах:
– Они
бежали.
– Так
вы сидели там в тюрьме?
– Я
сидел, – сказал князь Челищев, уставясь на Дика пустыми желтыми
глазами. – Верней, не сидел, а скрывался.
– Наверно,
нелегко вам было выбраться за границу?
– Да,
трудности были. Пришлось застрелить трех красноармейцев-пограничников. Двух застрелил
Томми… – Он показал два пальца – манера французов. – Одного я.
– Вот
это для меня как-то непонятно, – сказал мистер Маккиббен. – Почему,
собственно, они не хотели вас выпустить?
Хэннан
повернулся на табуретке спиной к пианино и сказал, подмигивая остальным:
– Мак
думает, марксисты – это те, кто учился в школе святого Марка.
Последовал
рассказ, выдержанный в лучших традициях жанра: старый аристократ девять лет
живет под чужим именем у своего бывшего лакея и работает в государственной
пекарне; восемнадцатилетняя дочка в Париже знакомится с Томми Барбаном… Дик
слушал и думал про себя, что три молодые жизни – непомерно большая цена за этот
мумифицированный пережиток прошлого.
Зашел
разговор о том, страшно ли было Челищеву и Томми.
– В
холодные дни – да, – сказал Томми. – Холод всегда нагоняет на меня
страх. Мне и на войне было страшно в холодные дни.
Маккиббен
встал.
– Мне
пора. Я завтра с утра на машине уезжаю в Инсбрук с женой, детьми и – и гувернанткой.
– Я
тоже еду в Инсбрук завтра, – сказал Дик.
– Да
ну? – воскликнул Маккиббен. – Знаете что, едемте с нами. У меня
большой «паккард», а нас совсем немного – жена, дети, я сам и – и гувернантка.
– К
сожалению, я никак…
– Собственно,
она не совсем гувернантка, – продолжал Маккиббен и почти умоляюще посмотрел
на Дика. – Между прочим, жена знакома с вашей свояченицей, Бэби Уоррен.
Но Дик
проявил твердокаменную стойкость.
– Я
сговорился ехать вместе с двумя знакомыми.
– А-а. –
Маккиббен явно был опечален. – Что ж, в таком случае до свидания. –
Он отвязал двух чистокровных жесткошерстых терьеров от ножки соседнего стола и
собрался уходить. Дик мысленно нарисовал себе картину: битком набитый
«паккард», громыхая, катит по дороге в Инсбрук с супругами Маккиббен, их
детьми, их чемоданами, тявкающими псами и – и гувернанткой.
– В
газете сказано, что им известно имя фактического убийцы, – услышал он
голос Томми. – Но поскольку это случилось в подпольном кабачке,
родственники просили не называть никаких имен.
– Заботятся
о семейной чести.
Хэннан
взял на пианино громкий аккорд, чтобы привлечь к себе внимание.
– На
мой взгляд, и ранние его опусы – не бог весть что, – сказал он. –
Даже если не говорить об европейцах, в Америке тоже найдется десятка два
музыкантов, которые пишут так же, как писал Норт.
Только
сейчас Дик понял, что разговор идет об Эйбе Норте.
– Да,
но разница в том, что Эйб был первым, – сказал Томми.
– Чепуха, –
упорствовал Хэннан. – Это друзья раструбили, что он великий музыкант,
чтобы как-нибудь оправдать его беспробудное пьянство.
– О
чем вы говорите? – спросил Дик. – Что с Эйбом? Какая-нибудь
неприятность?
– Вы
разве не читали сегодня «Геральд»?
– Нет.
– Эйб
умер. Его избили в пьяной драке, в каком-то нью-йоркском притоне.
Он
кое-как дополз к себе в Рэкет-клуб и там умер.
– Эйб
Норт?
– Да.
В газете сказано…
– Эйб
Норт? – Дик привстал. – Он умер? Это правда?
Хэннан
повернулся к Маккиббену.
– Вовсе
он не в Рэкет-клуб приполз умирать, а в Гарвардский клуб. Он никогда не состоял
в Рэкет-клубе.
– Но
так сказано в газете, – настаивал Маккиббен.
– Значит,
газета ошиблась. Я вам точно говорю.
…Избили
в пьяной драке, и он умер…
– Да
я всех членов Рэкет-клуба знаю наперечет, – говорил Хэннан. –
Наверняка это был Гарвардский клуб.
Дик
вышел из-за стола. Томми тоже. Князь Челищев очнулся от каких-то смутных
раздумий ни о чем, – быть может, о том, удастся ли ему выбраться из
России, – вопрос, занимавший его так долго, что он все еще не мог его
позабыть. Увидев, что Дик и Томми уходят, он побрел вслед за ними.
…Эйб
Норт умер, избитый в пьяной драке…
В отель
Дик шел как во сне. Томми шагал рядом и говорил без умолку.
– Мы
уедем в Париж, как только будут готовы костюмы, которые мы тут заказали. Я собираюсь
заняться маклерским делом, не могу же я в таком виде явиться на биржу. У вас в
Америке теперь все наживают миллионы. Вы в самом деле уезжаете завтра? Нам даже
не удастся провести с вами вечер. У князя тут в Мюнхене когда-то была дама
сердца. Он к ней позвонил, но оказалось, что она пять лет назад умерла, и
сегодня мы обедаем у ее дочерей.
Князь
кивнул головой.
– Может
быть, я устрою, чтобы доктор Дайвер тоже получил приглашение.
– Нет,
нет, – поспешил отказаться Дик.
Он спал
крепким сном без сновидений; разбудили его звуки траурного марша под окном. По
улице тянулась длинная процессия: военные в полной форме, в знакомых касках
образца 1914 года, тучные старики, во фраках и цилиндрах, бюргеры, аристократы,
простой народ. Это местное общество ветеранов войны шло возлагать венки на
могилы павших. Шествовали неторопливо и чинно – дань почета былому величию,
утраченной силе, забывшемуся горю. Лица были официально скорбны, но у Дика,
глядевшего из окна, вдруг сдавило горло тоской об умершем Эйбе и о собственной
молодости, которая уже десять лет как прошла.
|
