16
– Я
хочу уехать, – сказал он Францу. – На месяц, на полтора, сколько
будет возможно.
– Конечно,
уезжайте, Дик. Ведь мы так и уговаривались с самого начала – вы сами ни разу не
захотели оставить клинику. Если вы с Николь…
– Я
не поеду с Николь. Я хочу уехать один. Последняя история меня доконала. Если
мне удается поспать хоть два часа в сутки, это одно из чудес Цвингли.
– Вы
хотите отдохнуть от нее?
– Я
хочу отдохнуть от самого себя. Как вам кажется, управитесь вы без меня, если я
поеду на берлинский съезд психиатров? Вот уже три месяца Николь вполне спокойна,
и она привязалась к сестре, которая за ней ухаживает. Господи, Франц, вы
единственный человек на свете, к кому я могу обратиться с такой просьбой.
Франц
неопределенно хмыкнул – кто знает, может быть, и ему надоест когда-нибудь
думать только об интересах своего компаньона.
Через
неделю Дик приехал на Цюрихский аэродром и сел в самолет, отправлявшийся в
Мюнхен. Только когда большая машина взмыла в синюю высь, он почувствовал, как
велика его усталость. Он откинулся в кресле, весь отдавшись блаженному ощущению
покоя, не желая ни о чем думать, – пусть больные болеют, моторы ревут, а
летчик ведет самолет, как положено. На съезде он не собирался бывать; ему все
было известно заранее – Блейлер и старший Форель сделают доклады, которые можно
потом прочесть дома, затем некий американец расскажет о том, как он успешно
лечит dementia praecox[59]
удаленьем зубов или прижиганием миндалин, и все будут слушать с
насмешливо-почтительным интересом – еще бы, ведь Америка так могущественна и
так богата. Кроме этого американца, будут и другие – рыжий Шварц с ликом
святого и с неистощимым терпением, позволяющим ему раздваиваться между Старым и
Новым Светом, и десятка два похожих на висельников врачей-коммерсантов,
приехавших частью для повышения престижа, что поможет ухватывать лакомые
кусочки в судебно-психиатрической практике, частью чтобы набраться новейших
софизмов и потом пускать их в дело, тем способствуя смешению реальных и мнимых
ценностей. Будут также циничные латиняне и какой-нибудь ученик Фрейда из Вены.
Единственным, кого стоило бы послушать, будет великий Юнг, выдержанный,
неутомимый, легко переходящий от дебрей антропологии к неврозам у детей
школьного возраста.
Тон на
съезде сперва станут задавать американцы, и все пойдет как в каком-нибудь
Ротари-клубе, потом скажется более крутой европейский замес, а под конец
американцы выложат свой главный козырь – объявят о колоссальных пожертвованиях
и стипендиях, об открытии новых больниц и институтов, и перед лицом всемогущих
цифр европейцам останется только смиренно стушеваться. Но он всего этого не
увидит.
Самолет
огибал Форарльбергские Альпы, и Дик идиллически наслаждался видом швейцарских
деревень. Их неизменно было пять или шесть в поле зрения, каждая с церковью
посередине. С высоты все на земле казалось просто, как просто все при игре в
куклы или солдатики, даже если это игра в войну. Так, должно быть, смотрят на
мир отставные полководцы и государственные деятели, да и рядовые люди,
удалившиеся от дел. Во всяком случае, это была хорошая форма отдыха.
Англичанин,
сидевший через проход, попробовал завязать с Диком разговор, но Дик в последнее
время испытывал неприязнь к англичанам.
Англия
напоминала ему богатого барина, который вернулся домой после бурного кутежа, и
так как у него нечиста совесть перед домашними, он спешит непринужденно
поболтать с каждым из них, но всем понятно, что ему просто нужно вернуть себе
самоуважение, чтобы вновь почувствовать себя хозяином в доме.
У Дика
было с собой несколько журналов, – что нашлось в аэродромном киоске:
«Сенчюри», «Моушн Пикчер», «L’illustration», «Fliegende Blatter», но читать ему
не хотелось. Приятнее было мысленно спускаться в проплывавшие внизу деревушки и
здороваться с местными жителями. Он отсиживал там церковные службы, как
когда-то отсиживал их в приходской церкви отца в Буффало, пахнувшей
накрахмаленной плесенью воскресных нарядов. Он внимательно слушал евангельские
премудрости, умирал на кресте и был предан погребению в уютной церквушке и, как
когда-то, мучительно колебался под взглядом соседки по скамье, положить ли пять
центов или десять на тарелку для сбора пожертвований.
Англичанин
вдруг опять обратился к нему с какой-то расхожей фразой, после чего попросил
журнал почитать. Дик с радостью отдал ему все четыре, а сам стал думать о
предстоящем ему путешествии. Застегнув свою куртку из ворсистой австралийской
шерсти, – волк в овечьей шкуре! – он со вкусом рисовал себе
непорочную синь Средиземного моря, землю под оливами, спекшуюся на солнце,
крестьяночку из-под Савоны с румянцем, ярким, как раскраска буквиц в старинном
католическом требнике. Он возьмет ее на руки и утащит через границу…
… но тут
же он ее бросил – скорей дальше, к островам Греческого архипелага, к мутным
волнам незнакомых гаваней, к девушке, затерявшейся на чужом берегу, к луне из
народных песен. Память Дика хранила много всякого хлама из мальчишеских лет. Но
за всей этой пестрой, сумбурной дребеденью никогда не угасал факел мучительно
бьющейся мысли.
|
