 Увеличить |
* * *
(Посвящается моему другу О.С.Ч.)
{1}
I. Дурак
Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших
петербургских гостиниц у станции московской железной дороги была в недоумении,
отчасти даже в тревоге. Накануне, в 9‑м часу вечера, приехал господин с
чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и
котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет
спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него есть
спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным
прибором, скоро притих, – видно, заснул. Пришло утро; в 8 часов слуга
постучался к вчерашнему приезжему – приезжий не подает голоса; слуга постучался
сильнее, очень сильно – приезжий все не откликается. Видно, крепко устал. Слуга
подождал четверть часа, опять стал будить, опять не добудился. Стал
советоваться с другими слугами, с буфетчиком. «Уж не случилось ли с ним чего?»
– «Надо выломать двери». – «Нет, так не годится: дверь ломать надо с
полициею». Решили попытаться будить еще раз, посильнее; если и тут не
проснется, послать за полициею. Сделали последнюю пробу; не добудились; послали
за полициею и теперь ждут, что увидят с нею.
Часам к 10 утра пришел полицейский чиновник, постучался сам,
велел слугам постучаться, – успех тот же, как и прежде. «Нечего делать,
ломай дверь, ребята».
Дверь выломали. Комната пуста. «Загляните – ка под кровать»
– и под кроватью нет проезжего. Полицейский чиновник подошел к столу, – на
столе лежал лист бумаги, а на нем крупными буквами было написано:
«Ухожу в 11 часов вечера и не возвращусь. Меня услышат на
Литейном мосту [1],
между 2 и 3 часами ночи. Подозрений ни на кого не иметь».
– Так вот оно, штука‑то теперь и понятна, а то никак не
могли сообразить, – сказал полицейский чиновник.
– Что же такое, Иван Афанасьевич? – спросил
буфетчик.
– Давайте чаю, расскажу.
Рассказ полицейского чиновника долго служил предметом
одушевленных пересказов и рассуждений в гостинице. История была вот какого
рода.
В половине 3–го часа ночи – а ночь была облачная, темная –
на середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел.
Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные
прохожие, – никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел.
Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили через
несколько времени багры, притащили даже какую‑то рыбацкую сеть, ныряли,
нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и не
поймали. Да и как найти? – ночь темная. Оно в эти два часа уж на
взморье, – поди, ищи там. Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие
прежнее предположение: «А может быть, и не было никакого тела? может быть,
пьяный, или просто озорник, подурачился, – выстрелил, да и убежал, –
а то, пожалуй, тут же стоит в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою,
какую наделал».
Но большинство, как всегда, когда рассуждает благоразумно,
оказалось консервативно и защищало старое: «какое подурачился – пустил себе
пулю в лоб, да и все тут». Прогрессисты были побеждены. Но победившая партия,
как всегда, разделилась тотчас после победы. Застрелился, так; но отчего?
«Пьяный», – было мнение одних консерваторов; «промотался», –
утверждали другие консерваторы. – «Просто дурак», – сказал кто‑то. На
этом «просто дурак» сошлись все, даже и те, которые отвергали, что он
застрелился. Действительно, пьяный ли, промотавшийся ли застрелился, или
озорник, вовсе не застрелился, а только выкинул штуку, – все равно,
глупая, дурацкая штука.
На этом остановилось дело на мосту ночью. Поутру, в
гостинице у московской железной дороги, обнаружилось, что дурак не подурачился,
а застрелился. Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны
и побежденные, именно, что если и не пошалил, а застрелился, то все‑таки дурак.
Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому,
что восторжествовали консерваторы: в самом деле, если бы только пошалил
выстрелом на мосту, то ведь, в сущности, было бы еще сомнительно, дурак ли, или
только озорник. Но застрелился на мосту, – кто же стреляется на мосту? как
же это на мосту? зачем на мосту? глупо на мосту! – и потому, несомненно, дурак.
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на
мосту не стреляются, – следовательно, не застрелился. – Но к вечеру
прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды
простреленную фуражку, – все признали, что фуражка та самая, которая была
на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден
окончательно.
Все были согласны, что «дурак», – и вдруг все
заговорили: на мосту – ловкая штука! это, чтобы, значит, не мучиться долго,
коли не удастся хорошо выстрелить, – умно рассудил! от всякой раны
свалится в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, – да, на мосту… умно!
Теперь уж ровно ничего нельзя было разобрать, – и
дурак, и умно.
|
