 Увеличить |
Теоретический разговор
На другой день Кирсанов только что разлегся – было
сибаритски с сигарою читать для отдыха после своего позднего обеда по
возвращении из гошпиталя, как вошел Лопухов.
– Не вовремя гость – хуже татарина, – сказал
Лопухов, шутливым тоном, но тон выходил не совсем удачно шутлив. – Я
тревожу тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно поговорить
с тобою серьезно. Хотелось поскорее, утром проспал, не застал бы. –
Лопухов говорил уже без шутки. «Что это значит? Неужели догадался?» подумал
Кирсанов. – Поговорим – ко, – продолжал Лопухов, усаживаясь. –
Погляди мне в глаза.
«Да, он говорит об этом, нет никакого сомнения».
– Слушай, Дмитрий, – сказал Кирсанов еще более
серьезным тоном: – мы с тобою друзья. Но есть вещи, которых не должны дозволять
себе и друзья. Я прошу тебя прекратить этот разговор. Я не расположен теперь к
серьезным разговорам. И никогда не бываю расположен. – Глаза Кирсанова
смотрели пристально и враждебно, как будто перед ним человек, которого он
подозревает в намерении совершить злодейство.
– Нельзя не говорить, Александр, – продолжал
Лопухов спокойным, но несколько, чуть – чуть глухим голосом: – я понял твои
маневры.
– Молчи. Я запрещаю тебе говорить, если не хочешь иметь
меня вечным своим врагом, если не хочешь потерять мое уважение.
– Ты когда‑то не боялся терять мое уважение, –
помнишь? Теперь ведь ясно все. Я тогда не обратил внимания.
– Дмитрий, я прощу тебя уйти, или я ухожу.
– Не можешь уйти. Ты как полагаешь, твоими интересами я
занят?
Кирсанов молчал.
– Мое положение выгодно. Твое в разговоре со мною –
нет. Я представляюсь совершающим подвиг благородства. Но это все вздор. Мне
нельзя иначе поступать, по здравому смыслу. Я прощу тебя, Александр, прекратить
твои маневры. Они не ведут ни к чему.
– Как? Неужели было уж поздно? Прости меня, –
быстро проговорил Кирсанов, и сам не мог отдать себе отчета, радость или
огорчение взволновало его от этих слов «они не ведут ни к чему».
– Нет, ты не так меня понял. Не было поздно. До сих пор
еще нет ничего. Что будет, мы увидим. Но теперь еще нечего видеть. Впрочем,
Александр, я не понимаю, о чем ты говоришь; и ты точно так же не знаешь, о
чем я говорю; мы не понимаем друг друга, – правда? Нам и незачем понимать
друг друга, – так? Тебе эти загадки, которых ты не понимаешь, неприятны.
Их не было. Я ничего не говорил. Я не имею ничего сказать тебе. Давай сигару: я
свои забыл в рассеянности. Закурю, и начнем рассуждать об ученых вопросах, я
только за этим и пришел, – заняться, от нечего делать, ученой болтовней.
Как ты думаешь об этих странных опытах искусственного произведения белковины? {79} –
Лопухов пододвинул к одному креслу другое, чтобы положить на него ноги,
поспокойнее уселся, закуривая сигару и продолжая свою речь. – По – моему,
это великое открытие, если оправдается{80}. Ты повторял опыты?
– Нет, но надобно.
– Как ты счастлив, что в твоем распоряжении порядочная
лаборатория. Пожалуйста, повтори, повтори повнимательнее. Ведь полный переворот
всего вопроса о пище, всей жизни человечества, – фабричное производство
главного питательного вещества прямо из неорганических веществ. Величайшее дело,
стоит ньютонова открытия. Ты согласен?
– Конечно. Только сильно сомневаюсь в точности опытов.
Раньше или позже, мы до этого дойдем, несомненно; к тому идет наука, это
ясно. Но теперь едва ли еще дошли.
– Ты так думаешь? И я точно так же. Значит, наш разговор
кончен. До свиданья, Александр. Но, прощаясь, я прошу тебя бывать у нас часто,
по‑прежнему. До свиданья.
Глаза Кирсанова, все время враждебно и пристально смотревшие
на Лопухова, засверкали негодованьем.
– Ты, кажется, хочешь, Дмитрий, чтоб я так и остался с
мнением, что у тебя низкие мысли.
– Вовсе я не хочу этого. Но ты должен бывать у нас. Что
тут особенного? Ведь мы же с тобою приятели. Что особенного в моей просьбе?
– Я не могу. Ты затеваешь дело безрассудное, поэтому
гадкое.
– Я не понимаю, о каком деле ты говоришь, и должен тебе
сказать, что этот разговор мне вовсе не нравится, как тебе не нравился за две
минуты.
– Я требую объяснения, Дмитрий.
– Незачем. Ничего нет, и объяснять нечего, и понимать
нечего. Вздор тебя горячит, только.
– Нет, я не могу так отпустить тебя. – Кирсанов
взял за руку Лопухова, хотевшего уходить. – Садись. Ты начал говорить,
когда не было нужно. Ты требуешь от меня бог знает чего. Ты должен выслушать.
Лопухов сел.
– Какое право имеешь ты, – начал Кирсанов голосом
еще сильнейшего негодования, чем прежде. – Какое право имеешь ты требовать
от меня того, что для меня тяжело. Чем я обязан перед тобою? И к чему это? Это
нелепость. Постарайся выбить романтические бредни из твоей головы. То, что мы с
тобою признаем за нормальную жизнь, будет так, когда переменятся понятия,
обычаи общества. Оно должно перевоспитаться, это так. Оно и перевоспитывается
развитием жизни. Кто перевоспитался, помогает другим, это так. Но пока оно еще
не перевоспиталось, не переменилось совершенно, ты не имеешь права рисковать
чужою судьбою. Ведь это страшная вещь, ты понимаешь ли, или сошел с ума?
– Нет, я ничего не понимаю, Александр. Я не знаю, о чем
ты толкуешь. Тебе угодно видеть какой‑то удивительный смысл в простой просьбе
твоего приятеля, чтобы ты не забывал его, потому что ему приятно видеть тебя у
себя. Я не понимаю, отчего тут приходить в азарт.
– Нет, Дмитрий, в таком разговоре ты не отделаешься от
меня шутя. Надобно показать тебе, что ты сумасшедший, задумавший гадкое дело.
Мало ли, чего мы с тобою не признаем? Мы не признаем, что пощечина имеет в себе
что‑нибудь бесчестящее, – это глупый предрассудок, вредный предрассудок,
больше ничего. Но имеешь ли право теперь подвергать мужчину тому, чтоб он
получил пощечину? Ведь это было бы с твоей стороны низким злодейством, ведь ты
отнял бы спокойствие жизни у человека. Понимаешь ли ты это, глупец? Понимаешь
ли ты, что если я люблю этого человека, а ты требуешь, чтоб я дал ему пощечину,
которая и по – моему и по – твоему вздор, пустяки, – понимаешь ли, что если
ты требуешь этого, я считаю тебя дураком и низким человеком, а если ты
заставляешь меня сделать это, я убью тебя или себя, смотря по тому, чья жизнь
менее нужна, – убью тебя или себя, а не сделаю этого? Понимаешь ли это,
глупец? Я говорю о мужчине и пощечине, которая глупость, но которая пока
отнимает спокойствие жизни у мужчины. Кроме мужчин, есть на свете женщины,
которые тоже люди; кроме пощечины, есть другие вздоры, по – нашему с тобою и по
правде вздоры, но которые тоже отнимают спокойствие жизни у людей. Понимаешь ли
ты, что подвергать какого‑нибудь человека, – ну, хоть женщину, какому‑нибудь
из этих по – нашему с тобою и по правде вздоров, – ну, какому‑нибудь, все
равно, понимаешь ли ты, что подвергать этому гадко, гнусно, бесчестно? Слышишь,
я говорю, что у тебя бесчестные мысли.
– Друг мой, ты говоришь совершенную правду о том, что
честно и бесчестно. Но только я не знаю, к чему ты говоришь ее, и не понимаю,
какое отношение может она иметь ко мне. Я ровно ничего тебе не говорил ни о
каком намерении рисковать спокойствием жизни, чьей бы то ни было, ни о чем
подобном. Ты фантазируешь, и больше ничего. Я прошу тебя, своего приятеля, не
забывать меня, потому что мне, как твоему приятелю, приятно проводить время с
тобою, – только. Исполнишь ты мою приятельскую просьбу?
– Она бесчестна, я сказал тебе. А я не делаю бесчестных
дел.
– Это похвально, что не делаешь. Но ты разгорячился из
– за каких‑то фантазий и пустился в теорию; тебе хочется, видно,
теоретизировать попусту, без всякого применения к делу. Давай, и я стану также
теоретизировать, тоже совершенно попусту, я предложу тебе вопрос, нисколько не
относящийся ни к чему, кроме разъяснения отвлеченной истины, без всякого
применения к кому бы то ни было. Если кто‑нибудь, без неприятности себе, может
доставить удовольствие человеку, то расчет, по моему мнению, требует, чтобы он
доставил его ему, потому что он сам получит от этого удовольствие. Так ли?
– Это вздор, Дмитрий, ты говоришь не то.
– Я ничего не говорю, Александр; я только
занимаюсь теоретическими вопросами. Вот еще один. Если в ком‑нибудь
пробуждается какая‑нибудь потребность, – ведет к чему‑нибудь хорошему наше
старание заглушить в нем эту потребность? Как по – твоему? Не так ли вот: нет,
такое старание не ведет ни к чему хорошему. Оно приводит только к тому, что
потребность получает утрированный размер, – это вредно, или фальшивое
направление, – это и вредно, и гадко, или, заглушаясь, заглушает с собою и
жизнь, – это жаль.
– Дело не в том, Дмитрий. Я поставлю этот теоретический
вопрос в другой форме: имеет ли кто‑нибудь право подвергать человека риску,
если человеку и без риска хорошо? Будет время, когда все потребности натуры
каждого человека будут удовлетворяться вполне, это мы с тобою знаем; но мы оба
одинаково твердо знаем, что это время еще не пришло. Теперь благоразумный
человек доволен тем, если ему привольно жить, хотя бы не все стороны его натуры
развивались тем положением, в котором ему привольно жить. Я предположу, в
смысле отвлеченной гипотезы, что существует такой благоразумный человек.
Предположу, что этот человек – женщина; предположу, опять‑таки в смысле
отвлеченной гипотезы, что это положение, в котором ему привольно жить, –
замужество; предположу, что он доволен этим положением, и говорю: при таких
данных, по этой отвлеченной гипотезе, кто имеет право подвергать этого человека
риску потерять хорошее, которым он доволен, чтобы посмотреть, не удастся ли
этому человеку приобрести лучшее, без которого ему легко обойтись? Золотой век
– он будет, Дмитрий, это мы знаем, но он еще впереди. Железный проходит, почти
прошел, но золотой еще не настал. Если бы, по моей отвлеченной гипотезе, какая‑нибудь
сильная потребность этого человека, предположим, ведь это только для примера,
потребность любви – совершенно не удовлетворялась, или удовлетворялась плохо, я
ничего не говорил бы против риска, предпринимаемого им самим, но только против
такого риска, в никак не против риска, навлекаемого не него кем‑нибудь
посторонним. А если этот человек находит все‑таки хорошее удовлетворение своей
потребности, то и сам он не должен рисковать; я предположу, в смысле
отвлеченном, что он не хочет рисковать, и говорю: он прав и благоразумен, что
не хочет рисковать, и говорю: дурно и безумно поступит тот, кто станет его,
нежелающего рисковать, подвергать риску. Что ты можешь возразить против этого
гипотетического вывода? Ничего. Пойми же, что ты не имеешь права.
– Я на твоем месте, Александр, говорил бы то же, что
ты; я, как ты, говорю только для примера, что у тебя есть какое‑нибудь место в
этом вопросе; я знаю, что он никого из нас не касается, мы говорим только,
как ученые, о любопытных сторонах общих научных воззрений, кажущихся нам
справедливыми; по этим воззрениям, каждый судит о всяком деле с своей точки
зрения, определяющейся его личными отношениями к делу, я только в этом смысле
говорю, что на твоем месте стал бы говорить точно так же, как ты. Ты на моем
месте говорил бы точно так же, как я. С общей научной точки зрения ведь это
бесспорная истина. А на месте В есть В; если бы на месте В не было В, то оно
еще не было бы на месте В, ему еще не доставало бы чего‑нибудь, чтобы быть на
месте В, – так ведь? Следовательно, тебе против этого возразить нечего,
как мне нечего возразить против твоих слов. Но я, по твоему примеру, построю
свою гипотезу, тоже отвлеченную, не имеющую никакого применения ни к кому.
Прежде положим, что существуют три человека, – предположение, не
заключающее в себе ничего невозможного, – предположим, что у одного из них
есть тайна, которую он желал бы скрыть и от второго, и в особенности от третьего;
предположим, что второй угадывает эту тайну первого, и говорит ему: делай то, о
чем я прошу тебя, или я открою твою тайну третьему. Как ты думаешь об этом
случае?
Кирсанов несколько побледнел и долго крутил усы.
– Дмитрий, ты поступаешь со мною дурно, – произнес
он, наконец.
– А очень мне нужно с тобою‑то поступать хорошо, –
ты для меня интересен, что ли? И притом, я не понимаю, о чем ты говоришь. Мы
говорили с тобою, как ученый с ученым, предлагали друг другу разные ученые,
отвлеченные задачи; мне, наконец, удалось предложить тебе такую, над которою ты
задумался, и мое ученое самолюбие удовлетворено. Потому я прекращаю этот
теоретический разговор. У меня много работы, не меньше, чем у тебя; итак, до
свидания. Кстати, чуть не забыл: так ты, Александр, исполнишь мою просьбу
бывать у нас, твоих добрых приятелей, которые всегда рады тебя видеть, бывать
так же часто, как в прошлые месяцы?
Лопухов встал.
Кирсанов сидел, рассматривая свои пальцы, будто каждый из
них – отвлеченная гипотеза.
– Ты дурно поступаешь со мною, Дмитрий. Я не могу не
исполнить твоей просьбы. Но, в свою очередь, я налагаю на тебя одно условие. Я
буду бывать у вас; но, если я отправлюсь из твоего дома не один, ты обязан
сопровождать меня повсюду, и чтоб я не имел надобности звать тебя, –
слышишь? – сам ты, без моего зова. Без тебя я никуда ни шагу, ни в оперу,
ни к кому из знакомых, никуда.
– Не обидно ли мне это условие, Александр? Что ты, по
моему мнению, вор, что ли?
– Не в том смысле я говорил. Я такой обиды не нанесу
тебе, чтоб думать, что ты можешь почесть меня за вора. Свою голову я отдал бы в
твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но о чем я
думаю, то мне знать. А ты делай, и только.
– Теперь знаю и я. Да, ты много сделал в этом смысле.
Теперь хочешь еще заботливее хлопотать об этом. Что ж, в этом случае ты прав.
Да, меня надобно принуждать. Но, как я ни благодарен тебе, мой друг, из этого
ничего не выйдет. Я сам пробовал принуждать себя. У меня тоже есть воля, как и
у тебя, не хуже твоего маневрировал. Но то, что делается по расчету, по чувству
долга, по усилию воли, а не по влечению натуры, выходит безжизненно. Только
убивать что‑нибудь можно этим средством, как ты и делал над собою, а делать
живое – нельзя, – Лопухов расчувствовался от слов Кирсанова: «но о чем я
думаю, то мне знать». – Благодарю тебя, мой друг. А что, мы с тобою
никогда не целовались, может быть, теперь и есть у тебя охота?
* * *
Если бы Лопухов рассмотрел свои действия в этом разговоре
как теоретик, он с удовольствием заметил бы: «А как, однако же, верна теория:
эгоизм играет человеком. Ведь самое‑то главное и утаил, «предположим, что этот
человек доволен своим положением»; вот тут‑то ведь и надобно было бы сказать:
«Александр, предположение твое неверно», а я промолчал, потому что мне
невыгодно сказать это. Приятно человеку, как теоретику, наблюдать, какие штуки
выкидывает его эгоизм на практике. Отступаешься от дела потому, что дело
пропащее для тебя, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь
человека, совершающего благородный подвиг».
Если бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре
как теоретик, он с удовольствием заметил бы: «А как, однако же, верна теория;
самому хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а толкую о том,
что, дескать, ты не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а это (ты
понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою
подвиги благородства к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого лица
и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием души моей.
Приятно человеку как теоретику наблюдать, какие штуки выкидывает его эгоизм на
практике. Отступался от дела, чтобы не быть дураком и подлецом, и возликовал от
этого, будто совершил геройский подвиг великодушного благородства; не
поддаешься с первого слова зову, чтобы опять не хлопотать над собою и чтобы не
лишиться этого сладкого ликования своим благородством, а эгоизм повертывает
твои жесты так, что ты корчишь человека, упорствующего в благородном
подвижничестве».
Но ни Лопухову, ни Кирсанову недосуг было стать теоретиками
и делать эти приятные наблюдения: практика‑то приходилась для обоих довольно
тяжеловатая.
|
