Увеличить |
XXVI
Через две недели, когда Лопухов сидел в своей заводской
конторе, Вера Павловна провела все утро в чрезвычайном волнении. Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по
комнате, падала в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми
шагами, и опять бросалась в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила
к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала
несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла,
опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять
металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени
надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в комнату мужа, бросила его да
стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв
лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок – это он, она побежала в
кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь – где ж оно? его нет, где ж оно? она
торопливо перебирала бумаги: где ж оно? Но Маша уж отворяет дверь, и Лопухов
видел от порога, как Вера Павловна промелькнула из его кабинета в свою комнату,
расстроенная, бледная.
Он не пошел за ней, а прямо в кабинет; холодно, медленно
осмотрел стол, место подле стола; да, уж он несколько дней ждал чего‑нибудь
подобного, разговора или письма, ну, вот оно, письмо, без адреса, но ее печать;
ну, конечно, ведь она или искала его, чтоб уничтожить, или только что бросила,
нет, искала: бумаги в беспорядке, но где ж ей било найти его, когда она, еще
бросая его, была в такой судорожной тревоге, что оно, порывисто брошенное, как
уголь, жегший руку, проскользнуло через весь стол и упало на окно за столом.
Читать почти нет надобности: содержание известно; однако все нельзя не
прочитать.
«Мой милый, никогда не была я так сильно привязана к тебе,
как теперь. Если б я могла умереть за тебя! О, как бы я была рада умереть, если
бы ты от этого стал счастливее! Но я не могу жить без него. Я обижаю тебя, мой
милый, я убиваю тебя, мой друг, я не хочу этого. Я делаю против своей воли.
Прости меня, прости меня».
С четверть часа, а, может быть, и побольше, Лопухов стоял перед
столом, рассматривая там, внизу, ручку кресел. Оно, хоть удар был и
предвиденный, а все‑таки больно; хоть и обдумано, и решено вперед все, что и
как надобно сделать после такого письма или восклицания, а все‑таки не вдруг
соберешься с мыслями. Но собрался же наконец. Пошел в кухню объясняться с
Машею;
– Маша, вы, пожалуйста, погодите подавать на стол, пока
я опять скажу. Мне что‑то Нездоровится, надобно принять лекарство перед обедом.
А вы не ждите, обедайте себе, да не торопясь: успеете, пока мне будет можно. Я
тогда скажу.
Из кухни он пошел к жене. Она лежала, спрятавши лицо в
подушки, при его входе встрепенулась:
– Ты нашел его, прочитал его! Боже мой, какая я
сумасшедшая! Это неправда, что я написала, это горячка!
– Конечно, мой друг, этих слов не надобно принимать
серьезно, потому что ты была слишком взволнована. Эти вещи так не решаются. Мы
с тобой успеем много раз подумать и поговорить об этом спокойно, как о деле
важном для нас. А я, мой друг, хочу покуда рассказать тебе о своих делах. Я
успел сделать в них довольно много перемен, – все, какие было нужно, и
очень доволен. Да ты слушаешь? – Разумеется, она и сама не знала, слушает
она, или не слушает: она могла бы только сказать, что как бы там ни было,
слушает или не слушает, но что‑то слышит, только не до того ей, чтобы понимать,
что это ей слышно; однако же, все‑таки слышно, и все‑таки расслушивается, что
дело идет о чем‑то другом, не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она
стала слушать, потому что тянет к этому: нервы хотят заняться чем‑нибудь, не
письмом, и хоть долго ничего не могла понять, но все‑таки успокоивалась
холодным и довольным тоном голоса мужа; а потом стала даже и
понимать. – Да ты слушай, потому что для меня это важные вещи. –
Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», – да, очень
приятные для меня перемены, – и он довольно подробно рассказывает; да ведь
она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он
рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно
надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как
занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние
на народ целого завода, и как он кое‑что успевает там делать: развел охотников
учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим
учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и
работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату
самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого
часто бывает в их харчевнях, – и мало ли что такое. А главное в том, что
он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и
постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная
вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника
управляющего заводом, управляющий будет только почетное лицо, из товарищей
фирмы, с почетным жалованьем; а управлять будет он; товарищ фирмы только
на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда
мне», – да вы только место занимайте, чтобы сидел на нем честный человек,
а в дело нечего вам мешаться, я буду делать», – «а если так, то можно,
возьму место», но ведь и не в этом важность, что власть, а в том, что он
получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб. больше, чем прежде
получал всего и от случайной черной литературной работы, и от уроков, и от
прежнего места на заводе, стало быть, теперь можно бросить все, кроме
завода, – и превосходно. И рассказывается это больше полчаса, и при конце
рассказывания Вера Павловна уж может сказать, что, действительно, это хорошо, и
уж может привести в порядок волосы и идти обедать.
А после обеда Маше дается 80 кол. сер. на извозчика,
потому что она отправляется в целых четыре места, везде показать записку от
Лопухова, что, дескать, свободен я, господа, и рад вас видеть; и через
несколько времени является ужасный Рахметов, а за ним постепенно набирается
целая ватага молодежи, и начинается ожесточенная ученая беседа с непомерными
изобличениями каждого чуть не всеми остальными во всех возможных
неконсеквентностях, а некоторые изменники возвышенному прению помогают Вере
Павловне кое‑как убить вечер, и в половине вечера она догадывается, куда
пропадала Маша, какой он добрый! Да, в этот раз Вера Павловна была безусловно
рада своим молодым друзьям, хоть и не дурачилась с ними, а сидела смирно и
готова была расцеловать даже самого Рахметова.
Гости разошлись в 3 часа ночи и прекрасно сделали, что так
поздно. Вера Павловна, утомленная волнением дня, только что улеглась, как вошел
муж.
– Рассказывая про завод, друг мой Верочка, я забыл
сказать тебе одну вещь о новом своем месте, это, впрочем, неважно и говорить об
этом не стоило, а на случай скажу; но только у меня просьба: мне хочется спать,
тебе тоже; так если чего не договорю о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу
в двух словах. Видишь, когда я принимал место помощника управляющего, я
выговорил сербе вот какое условие: что я могу вступить в должность когда хочу,
хоть через месяц, хоть через два. А теперь я хочу воспользоваться этим
временем: пять лет не видал своих стариков в Рязани, – съезжу к мим. До
свиданья, Верочка. Не вставай. Завтра успеешь. Спи.
|