Увеличить |
VI
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы
прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она
венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами
человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности жены с мужем
она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и увидела, что жизнь с
ним – мучение. Соединить ее с ним – хуже, чем убить. Потому и оставалось одно
средство – убить или дать возможность образумиться.
На другой день собрался консилиум из самых высоких
знаменитостей великосветской медицинской практики, было целых пять человек,
самых важнейших: нельзя, чем же действовать на Полозова? Нужно, чтобы приговор
был безапелляционный в его глазах. Кирсанов говорил, – они важно слушали,
что он говорил, тому все важно поддакнули, – иначе нельзя, потому что,
помните, есть на свете Клод Бернар и живет в Париже, да и кроме того, Кирсанов
говорит такие вещи, которых – а черт бы побрал этих мальчишек! – и не
поймешь: как же не поддакивать?
Кирсанов сказал, что он очень внимательно исследовал больную
и совершенно согласен с Карлом Федорычем, что болезнь неизлечима; а агония
в этой болезни – мучительна; да и вообще, каждый лишний час, проживаемый
больною, лишний час страдания; поэтому он считает обязанностью консилиума
составить определение, что, по человеколюбию, следует прекратить страдания
больной приемом морфия, от которого она уж не проснулась бы. С таким
напутствием он повел консилиум вновь исследовать больную, чтобы принять или
отвергнуть это мнение. Консилиум исследовал, хлопая глазами под градом, чорт
знает, каких непонятных разъяснений Кирсанова, возвратился в прежний, далекий
от комнаты больной, зал и положил: прекратить страдания больной смертельным
приемом морфия.
Когда составили определение, Кирсанов позвонил слугу и
попросил его позвать Полозова в зал консилиума. Полозов вошел. Важнейший из
мудрецов, приличным грустно – торжественным языком и величественно – мрачным голосом
объявил ему постановление консилиума.
Полозова хватило, как обухом по лбу. Ждать смерти, хоть
скоро, но неизбежно, скоро ли, да и наверное ли? и услышать: через полчаса
ее не будет в живых – две вещи совершенно разные. Кирсанов смотрел на Полозова
с напряженным вниманием: он был совершенно уверен в эффекте, но все‑таки дело
было возбуждающее нервы; минуты две старик молчал, ошеломленный: – «Не надо!
Она умирает от моего упрямства! Я на все согласен! Выздоровеет ли она?» –
«Конечно», – сказал Кирсанов.
Знаменитости сильно рассердились бы, если б имели время
рассердиться, то есть, переглянувшись, увидеть, что, дескать, моим товарищам
тоже, как и мне, понятно, что я был куклою в руках этого мальчишки, но Кирсанов
не дал никому заняться этим наблюдением того, «как другие на меня смотрят».
Кирсанов, сказав слуге, чтобы вывести осевшего Полозова, уже благодарил их за
проницательность, с какою они отгадали его намерение, поняли, что причина
болезни нравственное страдание, что нужно запугать упрямца, который иначе
действительно погубил бы дочь. Знаменитости разъехались, каждая довольная тем,
что ученость и проницательность ее засвидетельствована перед всеми остальными.
Наскоро дав им аттестацию, Кирсанов пошел сказать больной,
что дело удалось. Она при первых его словах схватила его руку, и он едва успел
вырвать, чтоб она не поцеловала ее. «Но я не скоро пущу к вам вашего батюшку
объявить вам то же самое, – сказал он: – он у меня прежде прослушает
лекцию о том, как ему держать себя». Он сказал ей, что он будет внушать ее отцу
и что не отстанет от него, пока не внушит ему этого основательно.
Потрясенный эффектом консилиума, старик много оселся и
смотрел на Кирсанова уж не теми глазами, как вчера, а такими, как некогда Марья
Алексевна на Лопухова, когда Лопухов снился ей в виде пошедшего по откупной
части. Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя и
поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш,
мне и подавно не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона
(точно, в сущности, было только 2, а не 4) – наживи – ка ты, тогда и
говори», а теперь он думал: – «экой медведь, как поворотил; умеет ломать», и
чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему, в прибавок к
медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни:
берейтор Захарченко сидит на «Громобое» [41] (тогда
еще были в ходу у барышень, а от них отчасти и между господами кавалерами,
военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает
под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны, в кровь. Полозову
было отчасти страшновато слышать, как отвечает Кирсанов на его первый вопрос:
– Неужели вы в самом деле дали бы ей смертельный прием?
– Еще бы! разумеется, – совершенно холодно отвечал
Кирсанов.
«Что за разбойник! Говорит, как повар о зарезанной курице».
– И у вас достало бы духа?
– Еще бы на это не достало, – что ж бы я за тряпка
был!
– Вы страшный человек! – повторял Полозов.
– Это значит, что вы еще не видывали страшных
людей, – с снисходительной улыбкой отвечал Кирсанов, думая про себя:
«показать бы тебе Рахметова».
– Но как же вы повертывали всех этих медиков!
– Будто трудно повертывать таких людей! – с легкою
гримасою отвечал Кирсанов.
Полозову вспомнился Захарченко, говорящий штаб – ротмистру
Волынову: «Этого‑то вислоухого привели мне объезжать, ваше благородие? Зазорно
мне на него садиться‑то».
Прекратив бесконечные все те же вопросы Полозова, Кирсанов
начал внушение, как ему следует держать себя.
– Помните, что человек может рассуждать только тогда,
когда ему совершенно не мешают, что он не горячится только тогда, когда его не
раздражают; что он не дорожит своими фантазиями только тогда, когда их у него
не отнимают, дают ему самому рассмотреть, хороши ли они. Если Соловцов так
дурен, как вы описываете, – и я этому совершенно верю, – ваша дочь
сама рассмотрит это; но только когда вы не станете мешать, не будете возбуждать
в ней мысли, что вы как‑нибудь интригуете против него, стараетесь расстроить
их. Одно ваше слово, враждебное ему, испортит дело на две недели, несколько
слов – навсегда. Вы должны держаться совершенно в стороне. Направление было
приправляемо такими доводами: «Легко заставить вас сделать то, чего вы не
хотите? а вот я заставил же; значит, понимаю, как надобно браться за дело;
так уж поверьте, как я говорю, так и надо делать. Что я говорю, то знаю, вы
только слушайтесь». С такими людьми, как тогдашний Полозов, нельзя иначе
действовать, как нахрапом, наступая на горло. Полозов вымуштровался, обещал
держать себя, как ему говорят. Но, убедившись, что Кирсанов говорит дело и что
надо его слушаться, Полозов все еще не мог взять в толк, что ж это за человек:
он на его стороне, и вместе на стороне дочери; он заставляет его покориться
дочери и хочет, чтобы дочь изменила свою волю: как примирить это?
– Очень просто, я хочу, чтобы вы не мешали ей стать
рассудительною, только.
Полозов написал к Соловцову записку, в которой просил его
пожаловать к себе по очень важному делу; вечером Соловцов явился, произвел
нежное, но полное достоинства объяснение со стариком, был объявлен женихом, с
тем, что свадьба через три месяца.
|