IV
Марья Алексевна хотела сделать большой вечер в день рождения
Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось
устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на том, чтоб
сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько человек близких
знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями)
Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые
были короче других с Верочкой.
Осматривая собравшихся гостей, Лопухов увидел, что в
кавалерах нет недостатка: при каждой из девиц находился молодой человек,
кандидат в женихи или и вовсе жених. Стало быть, Лопухова пригласили не в
качестве кавалера; зачем же? Подумавши, он вспомнил, что приглашению
предшествовало испытание его игры на фортепьяно. Стало быть, он позван для
сокращения расходов, чтобы не брать тапера. «Хорошо, – подумал он: –
извините, Марья Алексевна», и подошел к Павлу Константинычу.
– А что, Павел Константиныч, пора бы устроить вист:
видите, старички‑то скучают?
– А вы по какой играете?
– По всякой.
Тотчас же составилась партия, и Лопухов уселся играть.
Академия на Выборгской стороне – классическое учреждение по части карт. Там не
редкость, что в каком‑нибудь нумере (т, е. в комнате казенных студентов)
играют полтора суток сряду. Надобно признаться, что суммы, находящиеся в
обороте на карточных столах, там гораздо меньше, чем в английском клубе, но
уровень искусства игроков выше. Сильно игрывал в свое‑то есть в безденежное –
время и Лопухов.
– Mesdames, как же быть? – играть поочередно, это
так; но ведь нас остается только семь; будет недоставать кавалера или дамы для
кадрили.
Первый роббер [13] оканчивался,
когда одна из девиц, самая бойкая, подлетела к Лопухову.
– Мсье Лопухов, вы должны танцовать.
– С одним условием, – сказал он, вставая и
кланяясь.
– Каким?
– Я прошу у вас первую кадриль.
– Ах, боже мой, я на первую ангажирована; вторую –
извольте.
Лопухов снова сделал глубокий поклон. Двое из кавалеров
поочередно играли. На третью кадриль Лопухов просил Верочку, – первую она
танцовала с Михайлом Иванычем, вторую он с бойкой девицею.
Лопухов наблюдал Верочку и окончательно убедился в
ошибочности своего прежнего понятия о ней, как о бездушной девушке, холодно
выходящей по расчету за человека, которого презирает: он видел перед собою
обыкновенную молоденькую девушку, которая от души танцует, хохочет; да, к стыду
Верочки, надобно сказать, что она была обыкновенная девушка, любившая
танцовать. Она настаивала, чтобы вечера вовсе не было, но вечер устроился,
маленький, без выставки, стало быть, неотяготительный для нее, и она, –
чего никак не ожидала, – забыла свое горе: в эти годы горевать так не
хочется, бегать, хохотать и веселиться так хочется, что малейшая возможность
забыть заставляет забыть на время горе. Лопухов был расположен теперь в ее
пользу, но ему все еще было непонятно многое.
Он был заинтересован странностью положения Верочки.
– Мсье Лопухов, я никак не ожидала видеть вас
танцующим, – начала она.
– Почему же? разве это так трудно, танцовать?
– Вообще – конечно, нет; для вас – разумеется, да.
– Почему ж для меня?
– Потому что я знаю вашу тайну, – вашу и федину:
вы пренебрегаете женщинами.
– Федя не совсем верно понял мою тайну: я не
пренебрегаю женщинами, но я избегаю их, – и знаете, почему? у меня
есть невеста, очень ревнивая, которая, чтоб заставить меня избегать их,
рассказала мне их тайну.
– У вас есть невеста {18}?
– Да.
– Вот неожиданность! студент – и уж обручен! Она хороша
собою, вы влюблены в нее?
– Да, она красавица, и я очень люблю ее.
– Она брюнетка или блондинка?
– Этого я не могу сказать. Это тайна.
– Ну, бог с нею, когда тайна. Но какую же тайну женщин
она открыла вам, чтобы заставить вас избегать их общества?
– Она заметила, что я не люблю быть в дурном
расположении духа, и шепнула мне такую их тайну, что я не могу видеть женщину
без того, чтобы не прийти в дурное расположение, – и потому я избегаю
женщин.
– Вы не можете видеть женщину без того, чтобы не прийти
в дурное расположение духа? Однако вы не мастер говорить комплименты.
– Кaк же сказать иначе? Жалеть – значит быть в дурном
расположении духа.
– Разве мы так жалки?
– Да разве вы не женщина? Мне стоит только сказать вам
самое задушевное ваше желание – и вы согласитесь со мною. Это общее желание
всех женщин.
– Скажите, скажите.
– Вот оно: «ах, как бы мне хотелось быть мужчиною!» Я
не встречал женщины, у которой бы нельзя было найти эту задушевную тайну. А
большею частью нечего и доискиваться ее – она прямо высказывается, даже без
всякого вызова, как только женщина чем‑нибудь расстроена, – тотчас же
слышишь что‑нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем
не то, что женщина», или даже и так, прямыми словами: «Ах, зачем я не
мужчина!».
Верочка улыбнулась: правда, это можно слышать от всякой
женщины.
– Вот видите, как жалки женщины, что если бы
исполнилось задушевное желание каждой из них, то на свете не осталось бы ни
одной женщины.
– Да, кажется так, – сказала Верочка.
– Все равно, как не осталось бы на свете ни одного
бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же
не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных?
Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну.
А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той
поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, – как рукою
сняло. Невеста вылечила.
– Добрая и умная девушка ваша невеста; да, мы,
женщины, – жалкие существа, бедные мы! – сказала Верочка: – только,
кто же ваша невеста? вы говорите так загадочно.
– Это моя тайна, которой Федя не расскажет вам. Я совершенно
разделяю желание бедных, чтоб их не было, и когда‑нибудь это желание
исполнится: ведь раньше или позже мы сумеем же устроить жизнь так, что не будет
бедных {19};
но…
– Не будет? – перебила Верочка: – я сама думала,
что их не будет: но как их не будет, этого я не умела придумать – скажите, как?
– Этого я один не умею сказать; это умеет рассказывать
только моя невеста; я здесь один, без нее, могу сказать только: она
заботится об этом, а она очень сильная, она сильнее всех на свете. Но мы
говорим не об ней, а об женщинах. Я совершенно согласен с желанием бедных, чтоб
их не было на свете, потому что это и сделает моя невеста. Но я не согласен с
желанием женщин, чтобы женщин не было на свете, потому что этому желанию нельзя
исполниться: с тем, чему быть нельзя, я не соглашаюсь. Но у меня есть другое –
желание: мне хотелось бы, чтобы женщины подружились с моею невестою, – она
и о них заботится, как заботится о многом, обо всем. Если бы они подружились с
нею, и у меня не было бы причины жалеть их, и у них исчезло бы желание: «Ах,
зачем я не родилась мужчиною!». При знакомстве с нею и женщинам было бы не
хуже, чем мужчинам.
– Мсье Лопухов! еще одну кадриль! непременно!
– Похвалю вас за это! – Он пожал ее руку, да так
спокойно и серьезно, как будто он ее подруга или она его товарищ. –
Которую же?
– Последнюю.
– Хорошо.
Марья Алексевна несколько раз шмыгала мимо них во время этой
кадрили.
Что подумала Марья Алексевна о таком разговоре, если
подслушала его? Мы, слышавшие его весь, с начала до конца, все скажем, что
такой разговор во время кадрили – очень странен.
Пришла последняя кадриль.
– Мы все говорили обо мне, – начал Лопухов: – а
ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я все говорил о себе. Теперь я
хочу быть любезным, – говорить о вас! Вера Павловна. Знаете, я был о вас
еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все‑таки,
я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
– Никогда.
– Я так и думал, – в последние три часа, с той
поры как вышел сюда из – за карточного стола. Но зачем же он считается женихом?
– Зачем он считается женихом? – зачем! –
одного я не могу сказать вам, мне тяжело. А другое могу сказать: мне жаль его.
Он так любит меня. Вы скажете: надобно высказать ему прямо, что я думаю о нашей
свадьбе – я говорила; он отвечает: не говорите, это убивает меня, молчите.
– Это вторая причина, а первую, которую вы не можете
сказать мне, я могу сказать вам: ваше положение в семействе ужасно.
– Теперь оно сносно. Теперь меня никто не мучит, –
ждут и оставляют или почти оставляют одну.
– Но ведь это не может так продолжаться много времени.
К вам начнут приставать. Что тогда?
– Ничего. Я думала об этом и решилась. Я тогда не
останусь здесь. Я могу быть актрисою. Какая это завидная жизнь! Независимость!
Независимость!
– И аплодисменты.
– Да, и это приятно. Но главное – независимость!
Делать, что хочу, – жить, как хочу, никого не спрашиваясь, ничего ни от
кого не требовать, ни в ком, ни в ком не нуждаться! Я так хочу жить!
– Это так, это хорошо! Теперь у меня к вам просьба: я
узнаю, как это сделать, к кому надобно обратиться, – да?
– Благодарю, – Верочка пожала ему руку. –
Делайте это скорее: мне так хочется поскорее вырваться из этого гадкого,
несносного, унизительного положения! Я говорю: «я спокойна, мне сносно» – разве
это в самом деле так? Разве я не вижу, что делается моим именем? Разве я не
знаю, как думают обо мне все, кто здесь есть? Интриганка, хитрит, хочет быть богата,
хочет войти в светское общество, блистать, будет держать мужа под башмаком,
вертеть им, обманывать его, – разве я не знаю, что все обо мне так думают?
Не хочу так жить, не хочу! – Вдруг она задумалась. – Не смейтесь
тому, что я скажу: ведь мне жаль его, – он так меня любит!
– Он вас любит? Так он на вас смотрит, как вот я, или
нет? Такой у него взгляд?
– Вы смотрите прямо, просто. Нет, ваш взгляд меня не
обижает.
– Видите, Вера Павловна, это оттого… Но все равно. А он
так смотрит?
Верочка покраснела и молчала.
– Значит, он вас не любит. Это не любовь, Вера
Павловна.
– Но… – Верочка не договорила и остановилась.
– Вы хотели сказать: но что ж это, если не любовь? Это
пусть будет все равно. Но что это не любовь, вы сами скажете. Кого вы больше
всех любите? – я говорю не про эту любовь, – но из родных, из подруг?
– Кажется, никого особенно. Из них никого сильно. Но
нет, недавно мне встретилась одна очень странная женщина. Она очень дурно
говорила мне о себе, запретила мне продолжать знакомство с нею, – мы виделись
по совершенно особенному случаю – сказала, что когда мне будет крайность, но
такая, что оставалось бы только умереть, чтобы тогда я обратилась к ней, но
иначе – никак. Ее я очень полюбила.
– Вы желаете, чтоб она сделала для вас что‑нибудь
такое, что ей неприятно или вредно?
Верочка улыбнулась.
– Как же это можно?
– Но нет, представьте, что вам очень, очень нужно было
бы, чтоб она сделала для вас что‑нибудь, и она сказала бы вам: «если я это
сделаю, это будет мучить меня», – повторили бы вы ваше требование, стали
ли бы настаивать?
– Скорее умерла бы.
– Вот, вы сами говорите, что это – любовь. Только эта
любовь – просто чувство, а не страсть. А что же такое любовь – страсть? Чем
отличается страсть от простого чувства? Силою. Значат, если при простом
чувстве, слабом, слишком слабом перед страстью, любовь ставит вас в такое
отношение к человеку, что вы говорите: «лучше умереть, чем быть причиною
мученья для него»; если простое чувство так говорит, что же скажет страсть,
которая в тысячу раз сильнее? Она скажет: «скорее умру, чем – не то что
потребую, не то что попрошу, – а скорее, чем допущу, чтобы этот человек
сделал для меня что‑нибудь, кроме того, что ему самому приятно; умру скорее,
чем допущу, чтобы он для меня стал к чему‑нибудь принуждать себя, в чем‑нибудь
стеснять себя». Вот такая страсть, которая говорит так, это – любовь. А если
страсть не такая, то она страсть, но вовсе не любовь. Я сейчас ухожу отсюда. Я
все сказал, Вера Павловна.
Верочка пожала ему руку.
– До свиданья. Что ж вы не поздравите меня? Ведь нынче
день моего рожденья.
Лопухов посмотрел на нее.
– Может быть… может быть! Если вы не ошиблись, хорошо
для меня.
|
