Увеличить |
XXIII
Воpобновление частых посещений Кирсанова объяснялось очень
натурально: месяцев пять он был отвлечен от занятий и запустил много
работы, – потому месяца полтора приходилось ему сидеть над нею, не
разгибая спины. Теперь он справился с запущенною работою и может свободнее
располагать своим временем. Это было так ясно, что почти не приходилось и
объяснять.
Оно, действительно, было ясно и прекрасно и не возбудило
никаких мыслей в Вере Павловне. И с другой стороны, Кирсанов выдерживал свою
роль с прежнею безукоризненною артистичностью. Он боялся, что когда придет к
Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько
опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на
Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что‑нибудь
такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту
встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что
возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько
времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего
на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, – если бы
вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что‑нибудь
не так, вы все‑таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека,
который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе
хороших знакомых.
А если первая минута была так хорошо выдержана, то что
значило выдерживать себя хорошо в остальной вечер? А если первый вечер он умел
выдержать, то трудно ли было выдерживать себя во все следующие вечера? Ни
одного слова, которое не было бы совершенно свободно и беззаботно, ни одного
взгляда, который не был бы хорош и прост, прям и дружествен, и только.
Но если он держал себя не хуже прежнего, то глаза, которые
смотрели на него, были расположены замечать многое, чего и не могли бы видеть
никакие другие глава, – да, никакие другие не могли бы заметить: сам
Лопухов, которого Марья Алексевна признала рожденным идти по откупной части,
удивлялся непринужденности, которая ни на один миг не изменила Кирсанову, и
получал как теоретик большое удовольствие от наблюдений, против воли
заинтересовавших его психологическою замечательностью этого явления с научной
точки зрения. Но гостья недаром пела и заставляла читать дневник. Слишком зорки
становятся глаза, когда гостья шепчет на ухо.
Даже и эти глаза не могли увидеть ничего, но гостья шептала:
нельзя ли увидеть тут вот это, хотя тут этого и вовсе нет, как я сама вижу, а
все‑таки попробуем посмотреть; и глаза всматривались, и хоть ничего не
видели, но и того, что всматривались глаза, уже было довольно, чтобы глаза
заметили: тут что‑то не так.
Вот, например, Вера Павловна с мужем и с Кирсановым
отправляются на маленький очередной вечер к Мерцаловым. Отчего Кирсанов не
вальсирует на этой бесцеремонной вечеринке, на которой сам Лопухов вальсирует,
потому что здесь общее правило: если ты семидесятилетний старик, но попался
сюда, изволь дурачиться вместе с другими; ведь здесь никто ни на кого не
смотрит, у каждого одна мысль – побольше шуму, побольше движенья, то есть
побольше веселья каждому и всем, – отчего же Кирсанов не вальсирует? Он
начал вальсировать; но отчего он несколько минут не начинал? Неужели стоило
несколько минут думать о том, начинать или не начинать такое важное дело? Если
бы он не стал вальсировать, дело было бы наполовину открыто тут же. Если бы он
стал вальсировать, и не вальсировал бы с Верою Павловною, дело вполне
раскрылось бы тут же. Но он был слишком ловкий артист в своей роли, ему не
хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он тотчас же понял, что это было бы
замечено, потому от недолгого колебанья, не имевшего никакого видимого
отношения ни к Вере Павловне, ни к кому на свете, остался в ее памяти только
маленький, самый легкий вопрос, который сам по себе остался бы незаметен даже
для нее, несмотря на шепот гостьи – певицы, если бы та же гостья не нашептывала
бесчисленное множество таких же самых маленьких, самых ничтожных вопросов.
Почему, например, когда они, возвращаясь от Мерцаловых,
условливались на другой день ехать в оперу на «Пуритан» [26] и когда Вера Павловна сказала мужу:
«Миленький мой, ты не любишь этой оперы, ты будешь скучать, я поеду с
Александром Матвеичем: ведь ему всякая опера наслажденье; кажется, если бы я
или ты написали оперу, он и ту стал бы слушать», почему Кирсанов не поддержал
мнения Веры Павловны, не сказал, что «в самом деле, Дмитрий, я не возьму тебе
билета», почему это? То, что «миленький» все‑таки едет, это, конечно, не
возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с той поры, как она раз его
попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда не забыл этого,
стало быть, ничего, что он едет, это значит все только одно и то же, что он
добрый и что его надобно любить, все так, но ведь Кирсанов не знает этой
причины, почему ж он не поддержал мнения Веры Павловны? Конечно, это пустяки,
почти незамеченные, и Вера Павловна почти не помнит их, но эти незаметные
песчинки все падают и падают на чашку весов, хоть и были незаметны. А,
например, такой разговор уже не песчинка, а крупное зерно.
На другой день, когда ехали в оперу в извозничьей карете
(это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали
несколько слов и о Мерцаловых, у которых были накануне, похвалили их согласную
жизнь, заметили, что это редкость; это говорили все, в том числе Кирсанов
сказал: «да, в Мерцалове очень хорошо и то, что жена может свободно раскрывать
ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал сказать то
же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это? Что это
такое значит? Ведь если понять это с известной стороны, это будет что такое?
Это будет похвала Лопухову, это будет прославление счастья Веры Павловны с
Лопуховым; конечно, это можно было сказать, не думая ровно ни о ком, кроме
Мерцаловых, а если предположить, что он думал и о Мерцаловых, и вместе о
Лопуховых, тогда это, значит, сказано прямо для Веры Павловны, с какою же целью
это сказано?
Это всегда так бывает: если явилось в человеке настроение
искать чего‑нибудь, он во всем находит то, чего ищет; пусть не будет никакого
следа, а он так вот и видит ясный след; пусть не будет и тени, а он все‑таки
видит не только тень его, что ему нужно, но и все, что ему нужно, видит в самых
несомненных чертах, и эти черты с каждым новым взглядом, с каждою новою мыслью
его делаются все яснее.
А тут, кроме того, действительно, был очень осязательный
факт, который таил в себе очень полную разгадку дела: ясно, что Кирсанов
уважает Лопуховых; зачем же он слишком на два года расходился с ними? Ясно, что
он человек вполне порядочный; каким же образом произошло тогда, что он
выставился человеком пошлым? Пока Вере Павловне не было надобности думать об
этом, она и не думала, как не думал Лопухов; а теперь ее влекло думать.
|