 Увеличить |
XVI
Прошло месяца четыре. Заботы о Крюковой, потом воспоминания
о ней обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен от мыслей о Вере
Павловне: он не избегал ее, когда она, навещая Крюкову, встречалась и говорила
с ним, «потом, когда она старалась развлечь его. Пока он грустит, оно и точно,
в его сознательных чувствах к Вере Павловне не было ничего, кроме дружеской
признательности за ее участие.
Но – читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и
всегда будет вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им
прочтенных, – но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй
встрече было вовсе не то, как у Крюковой к нему: любовь к ней давным – давно
прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую
когда‑то любил. Прежняя любовь его к ней была только жаждой юноши полюбить кого‑нибудь,
хоть кого‑нибудь. Разумеется, Крюкова была ему не пара, потому что они не были
пара между собою по развитию. Когда он перестал быть юношею, он мог только
жалеть Крюкову, не больше; мог быть нежен к ней по воспоминанию, по
состраданию, – и только. Грусть его по ней, в сущности, очень скоро
сгладилась; но когда грусть рассеялась на самом деле, ему все еще помнилось,
что он занят этой грустью, а когда он заметил, что уже не имеет грусти, а
только вспоминает о ней, он увидел себя в таких отношениях к Вере Павловне, что
нашел, что попал в большую беду.
Вера Павловна старалась развлекать его, и он поддавался
этому, считая себя безопасным, или, лучше сказать, и не вспоминая, что ведь он
любит Веру Павловну, не вспоминая, что, поддаваясь ее заботливости, он идет на
беду. Да и что же было теперь, через два – три месяца после того, как Вера
Павловна стала развлекать его от грусти по Крюковой? Ничего больше, кроме того,
что он все это время почти каждый вечер или проводил у Лопуховых, или провожал
куда‑нибудь Веру Павловну, провожал часто вместе с мужем, чаще – один. Только и
было. Но этого было слишком довольно и для нее, не только для него.
Какой был теперь характер дня Веры Павловны? До вечера тот
же самый, как и прежде. Но вот б часов. Бывало, она в это время идет одна в
свою мастерскую или сидит в своей комнате и работает одна. А теперь, если ей
нужно быть в мастерской вечером, об этом уже накануне сказано Кирсанову, и он
является провожать ее. По дороге туда и оттуда, впрочем, очень не дальней, они
толкуют о чем‑нибудь, обыкновенно о мастерской: Кирсанов самый деятельный ее
помощник по мастерской. Там она занята распоряжениями, и у него тоже много
дела: разве мало набирается у тридцати девушек справок и поручений, которые
удобнее всего исполнить ему? А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут
же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на свете, – и о
том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже
рассказал, и о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие
любят белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, – белые
слоны, кошки, лошади {68} –
все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они не имеют
такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает
белых кошек. «А не знаете ли вы чего‑нибудь поподробнее о жизни самой г‑жи
Бичер‑Стоу, роман которой мы все знаем по вашим рассказам?» {69}, – говорит одна из взрослых
собеседниц; нет, Кирсанов теперь не знает, но узнает, это ему самому любопытно,
а теперь он может пока рассказать кое‑что о Говарде, который был почти такой же
человек, как г‑жа Бичер‑Стоу {70}.
Так идут то рассказы Кирсанова, то споры Кирсанова с компаниею, детская
половина которой постоянно одна и та же, а взрослая половина беспрестанно переменяется.
Но вот Вера Павловна кончила свои дела, она возвращается с ним домой к чаю, и
они долго сидят втроем после чаю; теперь Вера Павловна и Дмитрий Сергеич
просидят вместе гораздо больше времени, чем когда не было тут же Кирсанова.
Почти каждый из вечеров, которые они проводят только втроем, устраивается на
час, и даже часа на два, музыка: Дмитрий Сергеич играет, Вера Павловна поет,
Кирсанов сидит и слушает; иногда Кирсанов играет, тогда Дмитрий Сергеич поет
вместе с женою. Но теперь часто случается, что Вера Павловна спешит из
мастерской, чтобы успеть одеться в оперу: теперь они очень часто бывают в
опере, наполовину втроем, наполовину один Кирсанов с Верою Павловною. И, кроме
того, у Лопуховых чаще прежнего стали бывать гости; прежде, не считая молодежи
– какие ж это гости, молодежь? это племянники только, – бывали почти
только Мерцаловы; теперь Лопуховы сблизились еще с двумя – тремя такими же
милыми семействами. Мерцаловы и еще два семейства положили каждую неделю
поочередно иметь маленькие вечера с танцами, в своем кругу, – бывает по б
пар, даже по 8 пар танцующих. Лопухов без Кирсанова не бывает почти никогда ни
в опере, ни в знакомых семействах, но Кирсанов часто один провожает Веру
Павловну в этих выездах. Лопухов говорит, что хочет остаться в своем пальто, на
своем диване. Поэтому только половину вечеров проводят они втроем, но эти
вечера уже почти без перерыва втроем; правда, когда у Лопуховых нет никого,
кроме Кирсанова, диван часто оттягивает Лопухова из зала, где рояль; рояль
теперь передвинут из комнаты Веры Павловны в зал, но это мало спасает Дмитрия
Сергеича: через четверть часа, много через полчаса Кирсанов и Вера Павловна
тоже бросили рояль и сидят подле его дивана; впрочем, Вера Павловна недолго
сидит подле дивана; она скоро устраивается полуприлечь на диване, так, однако,
что мужу все‑таки просторно сидеть: ведь диван широкий; то есть не совсем уж
просторно, но она обняла мужа одною рукою, поэтому сидеть ему все‑таки ловко.
Вот таким‑то образом прошло месяца три и побольше.
Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не люблю ее, то есть
лично я не люблю, как не люблю гуляний, не люблю спаржи, – мало ли, до
чего я не охотник? ведь нельзя же одному человеку любить все блюда, все способы
развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу, очень
хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему числу
людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью – шахматную игру,
спарже – кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у
большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо было бы
не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы
не хуже моих, и потому я говорю: пусть будет на свете как можно больше гуляний,
и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью
для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!
Точно так я знаю, что для огромного большинства людей,
которые ничуть не хуже меня, счастье должно иметь идиллический характер, я
восклицаю: пусть станет господствовать в жизни над всеми другими характерами
жизни идиллия. Для немногих чудаков, которые не охотники до нее, будут другие
характеры счастья, а большинству нужна идиллия. А что идиллия не в моде, и
потому люди чуждаются ее, так ведь это не возражение: они чуждаются ее, как
лисица в басне чуждалась винограда. Им кажется, что идиллия недоступна, потому
они и придумали: «пусть она будет не в моде».
Но чистейший вздор, что идиллия недоступна: она не только
хорошая вещь почти для всех людей, но и возможная, очень возможная; ничего
трудного не было бы устроить ее, но только не для одного человека, или не для
десяти человек, а для всех. Ведь и итальянская опера – вещь невозможная для
пяти человек, а для целого Петербурга – очень возможная, как всем видно и
слышно; ведь и «Полное собрание сочинений Н. В. Гоголя. Москва
1861 г.» {71}
вещь невозможная для десяти человек, а для всей публики очень возможная и
недорогая, как всем известно. Но пока итальянской оперы для всего города нет,
можно лишь некоторым, особенно усердным меломанам пробавляться кое‑какими
концертами, пока 2–я часть «Мертвых душ» не была напечатана для всей публики{72}, только
немногие, особенно усердные любители Гоголя изготовляли, не жалея труда, каждый
для себя, рукописные экземпляры ее. Рукопись не в пример хуже печатной книги,
кое‑какой концерт очень плох перед итальянской оперой, а все‑таки хороша, все‑таки
хорош.
|
