Увеличить |
X
Разумеется, главным содержанием разговоров Верочки с
Лопуховым было не то, какой образ мыслей надобно считать справедливым, но
вообще они говорили между собою довольно мало, и длинные разговоры у них,
бывавшие редко, шли только о предметах посторонних, вроде образа мыслей и тому
подобных сюжетов. Ведь они знали, что за ними следят два очень зоркие глаза.
Потому о главном предмете, их занимавшем, они обменивались лишь несколькими
словами – обыкновенно в то время, как перебирали ноты для игры и пения. А этот
главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных
разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место,
этот предмет был не их чувство друг к другу, – нет, о чувстве они не
говорили ни слова после первых неопределенных слов в первом их разговоре на
праздничном вечере: им некогда было об этом толковать; в две – три минуты,
которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они
переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для
объяснений в чувствах, – это были хлопоты и раздумья о том, когда и как
удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
На следующее же утро после первого разговора с нею Лопухов
уже разузнавал о том, как надобно приняться за дело о ее поступлении в актрисы.
Он знал, что девушке представляется много неприятных опасностей на пути к
сцене, но полагал, что при твердом характере может она пробиться прямою
дорогою. Оказалось не так. Пришедши через два дня на урок, он должен был
сказать Верочке: «советую вам оставить мысль о том, чтобы сделаться
актрисою». – «Почему?» – «Потому, что уж лучше было бы вам идти за вашего
жениха». На том разговор и прекратился. Это было сказано, когда он и Верочка
брали ноты, он – чтобы играть, она – чтобы петь. Верочка повесила было голову и
несколько раз сбивалась с такта, хотя пела пьесу очень знакомую. Когда пьеса
кончилась и они стали говорить о том, какую выбрать теперь другую, Верочка уже
сказала: «А это мне казалось самое лучшее. Тяжело было услышать, что это
невозможно. Ну – труднее будет жить, а все‑таки можно будет жить. Пойду в
гувернантки».
Когда он опять был через два дня у них, она сказала:
– Я не могла найти, через кого бы мне искать места
гувернантки. Похлопочите, Дмитрий Сергеич: кроме вас некому.
– Жаль, у меня мало знакомых, которые могли бы тут быть
полезны. Семейства, в которых я даю или давал уроки, все люди небогатые, и их
знакомые почти все такие же, но попробуем.
– Друг мой, я отнимаю у вас время, но как же быть.
– Вера Павловна, нечего говорить о моем времени, когда
я ваш друг.
Верочка и улыбнулась, и покраснела: она сама не заметила,
как имя «Дмитрий Сергеич» заменилось у ней именем «друга».
Лопухов тоже улыбнулся.
– Вы не хотели этого сказать, Вера Павловна, –
отнимите у меня это имя, если жалеете, что дали его.
Верочка улыбнулась:
– Поздно, – и покраснела, – и не
жалею, – и покраснела еще больше.
– Если будет надобно, то увидите, что верный друг.
Они пожали друг другу руки.
Вот вам и все первые два разговора после того вечера.
Через два дня в «Полицейских ведомостях» было напечатано
объявление, что «благородная девица, говорящая по – французски и по – немецки и
проч., ищет места гувернантки и что спросить о ней можно у чиновника такого‑то,
в Коломне, в NN улице, в доме NN».
Теперь Лопухову пришлось, действительно, тратить много
времени по делу Верочки. Каждое утро он отправлялся, большею частью пешком, с
Выборгской стороны в Коломну {31}
к своему знакомому, адрес которого был выставлен в объявлении. Путешествие было
далекое; но другого такого знакомого, поближе к Выборгской стороне, не нашлось;
ведь надобно было, чтобы в знакомом соединялось много условий: порядочная
квартира, хорошие семейные обстоятельства, почтенный вид. Бедная квартира
поведет к предложению невыгодных условий гувернантке; без почтенности и видимой
хорошей семейной жизни рекомендующего лица не будут иметь выгодного мнения о
рекомендуемой девушке. А своего адреса уж, конечно, никак не мог Лопухов
выставить в объявлении: что подумали бы о девушке, о которой некому
позаботиться, кроме как студенту! Таким образом Лопухов и делал порядочный
моцион. Забрав у чиновника адресы являющихся искать гувернантку, он пускался
продолжать путешествие: чиновник говорил, что он дальний родственник девушки, и
только посредник, а есть у ней племянник, который завтра сам приедет
переговорить пообстоятельнее. Племянник, вместо того чтобы приезжать, приходил,
всматривался в людей и, разумеется, большею частию оставался недоволен
обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в другом – мать семейства
хороша, отец дурак, в третьем наоборот, и т. д., в иных и можно бы жить,
да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по – английски, –
она не говорит; или хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или люди
всем хороши, кроме того, что сами бедны, и в квартире нет помещения для
гувернантки, кроме детской, с двумя большими детьми, двумя малютками, нянькою и
кормилицею. Но объявления продолжали являться в «Полицейских ведомостях»,
продолжали являться и ищущие гувернантки, и Лопухов не терял надежды.
В этих поисках прошло недели две. На пятый день поисков,
когда Лопухов, возвратившись из хождений по Петербургу, лежал на своей кушетке,
Кирсанов сказал:
– Дмитрий, ты стал плохим товарищем мне в работе.
Пропадаешь каждый день на целое утро, и на половину дней пропадаешь по вечерам.
Нахватался уроков, что ли? Так время ли теперь набирать их? Я хочу бросить и
те, которые у меня есть. У меня есть рублей 40 – достанет на три месяца до
окончания курса. А у тебя было больше денег в запасе, кажется, рублей до сотни?
– Больше, до полутораста. Да у меня не уроки: я их
бросил все, кроме одного. У меня дело. Кончу его – не будешь на меня
жаловаться, что отстаю от тебя в работе.
– Какое же?
– Видишь, на том уроке, которого я не бросил, семейство
дрянное, а в нем есть порядочная девушка. Хочет быть гувернанткой, чтоб уйти от
семейства. Вот я ищу для нее места.
– Хорошая девушка?
– Хорошая.
– Ну, это хорошо. Ищи. – Тем разговор и кончился.
Эх, господа Кирсанов и Лопухов, ученые вы люди, а не
догадались, что особенно‑то хорошо! Положим, и то хорошо, о чем вы говорили.
Кирсанов и не подумал спросить, хороша ли собою девушка, Лопухов и не подумал
упомянуть об этом. Кирсанов и не подумал сказать: «да ты, брат, не влюбился ли,
что больно усердно хлопочешь». Лопухов и не подумал сказать: «а я, брат, очень
ею заинтересовался», или, если не хотел говорить этого, то и не подумал
заметить в предотвращение такой догадки: «ты не подумай, Александр, что я
влюбился». Им, видите ли, обоим думалось, что когда дело идет об избавлении
человека от дурного положения, то нимало не относится к делу, красиво ли лицо у
этого человека, хотя бы он даже был и молодая девушка, а о влюбленности или
невлюбленности тут нет и речи. Они даже и не подумали того, что думают это;
а вот это‑то и есть самое лучшее, что они и не замечали, что думают это.
А впрочем, не показывает ли это проницательному сорту
читателей (большинству записных литературных людей показывает – ведь оно
состоит из проницательнейших господ), не показывает ли это, говорю я, что
Кирсанов и Лопухов были люди сухие, без эстетической жилки? Это было еще
недавно модным выражением у эстетических литераторов {32} с возвышенными стремлениями:
«эстетическая жилка», может быть, и теперь остается модным у них движением – не
знаю, я давно их не видал. Натурально ли, чтобы молодые люди, если в них есть
капля вкуса и хоть маленький кусочек сердца, не поинтересовались вопросом о лице,
говоря про девушку? Конечно, это люди без художественного чувства (эстетической
жилки). А по мнению других, изучавших натуру человека в кругах, еще более
богатых эстетическим чувством, чем компания наших эстетических литераторов,
молодые люди в таких случаях непременно потолкуют о женщине даже с самой
пластической стороны. Оно так и было, да не теперь, господа; оно и теперь так
бывает, да не в той части молодежи, которая одна и называется нынешней
молодежью. Это, господа, странная молодежь.
|