Увеличить |
II
Нет, Федя не наврал на него; Лопухов, точно, был такой
студент, у которого голова набита книгами, – какими, это мы увидим из
библиографических исследований Марьи Алексевны, – и анатомическими
препаратами: не набивши голову препаратами, нельзя быть профессором, а Лопухов
рассчитывал на это. Но так как мы видим, что из сведений, сообщенных Федею о
Верочке, Лопухов не слишком‑то хорошо узнал ее, следовательно и сведения,
которые сообщены Федею об учителе, надобно пополнить, чтобы хорошо узнать
Лопухова.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень
малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном
содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет
огромное большинство их – это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но
наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии;
потому он упомянет лишь в двух – трех словах о времени, когда Лопухов находился
в таком неприличном состоянии.
Да и находился‑то он в нем недолго, – года три, даже
меньше. До медицинской академии питался он в изобилии. Отец его, рязанский
мещанин, жил, по мещанскому званию, достаточно, то есть его семейство имело щи
с мясом не по одним воскресеньям, и даже пило чай каждый день. Содержать сына в
гимназии он кое‑как мог; впрочем, с 15 лет сын сам облегчал это кое‑какими
уроками. Для содержания сына в Петербурге ресурсы отца были
неудовлетворительны; впрочем, в первые два года Лопухов получал из дому рублей
по 35 в год, да еще почти столько же доставал перепискою бумаг по вольному
найму в одном из кварталов Выборгской части, – только вот в это‑то время
он и нуждался. Да и то был сам виноват: его, было, приняли на казенное
содержание, но он завел какую‑то ссору и должен был удалиться на подножный
корм. Когда он был в третьем курсе, дела его стали поправляться: помощник
квартального надзирателя предложил ему уроки, потом стали находиться другие
уроки, и вот уже два года перестал нуждаться и больше года жил на одной
квартире, но не в одной, а в двух разных комнатах, – значит, не
бедно, – с другим таким же счастливцем Кирсановым. Они были величайшие
друзья. Оба рано привыкли пробивать себе дорогу своей грудью, не имея никакой
поддержки; да и вообще, между ними было много сходства, так что, если бы их
встречать только порознь, то оба они казались бы людьми одного характера. А
когда вы видели их вместе, то замечали, что хоть оба они люди очень солидные и
очень открытые, но Лопухов несколько сдержаннее, его товарищ – несколько
экспансивнее. Мы теперь видим только Лопухова, Кирсанов явится гораздо позднее,
а врознь от Кирсанова о Лопухове можно заметить только то, что надобно было бы
повторять и о Кирсанове. Например, Лопухов больше всего был теперь занят тем,
как устроить свою жизнь по окончании курса, до которого осталось ему лишь
несколько месяцев, как и Кирсанову, а план будущности был у них обоих
одинаковый.
Лопухов положительно знал, что будет ординатором (врачом) в
одном из петербургских военных гошпиталей – это считается большим счастьем – и
скоро получит кафедру в Академии. Практикой он не хотел заниматься. Это черта
любопытная; в последние лет десять стала являться между некоторыми лучшими
из медицинских студентов решимость не заниматься, по окончании курса,
практикою, которая одна дает медику средства для достаточной жизни, и при
первой возможности бросить медицину для какой‑нибудь из ее вспомогательных наук
– для физиологии, химии, чего‑нибудь подобного. А ведь каждый из этих людей
знает, что, занявшись практикою, он имел бы в 30 лет громкую репутацию, в
35 лет – обеспечение на всю жизнь, в 45 – богатство. Но они рассуждают иначе:
видите ли, медицина находится теперь в таком младенчествующем состоянии, что
нужно еще не лечить, а только подготовлять будущим врачам материалы для уменья
лечить. И вот они, для пользы любимой науки, – они ужасные охотники
бранить медицину, только посвящают все свои силы ее пользе, – они
отказываются от богатства, даже от довольства, и сидят в гошпиталях, делая,
видите ли, интересные для науки наблюдения, режут лягушек, вскрывают сотни трупов
ежегодно и при первой возможности обзаводятся химическими лабораториями. С
какою степенью строгости исполняют они эту высокую решимость, зависит, конечно,
оттого, как устраивается их домашняя жизнь: если не нужно для близких им, они
так и не начинают заниматься практикою, то есть оставляют себя почти в нищете;
но если заставляет семейная необходимость, то обзаводятся практикою настолько,
насколько нужно для семейства, то есть в очень небольшом размере, и лечат лишь
людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при
нынешнем еще жалком положении науки, тo есть больных, вовсе невыгодных. Вот к
этим‑то людям принадлежали Лопухов и Кирсанов. Они должны были в том году
кончить курс и объявили, что будут держать (или, как говорится в Академии:
сдавать) экзамен прямо на степень доктора медицины; теперь они оба работали для
докторских диссертаций и уничтожали громадное количество лягушек; оба они
выбрали своею специальностью нервную систему и, собственно говоря, работали
вместе; но для диссертационной формы работа была разделена: один вписывал в
материалы для своей диссертации факты, замечаемые обоими по одному вопросу,
другой по другому.
Однако пора же, наконец, говорить об одном Лопухове. Было
время, он порядком кутил; это было, когда он сидел без чаю, иной раз без сапог.
Такое время очень благоприятно для кутежа не только со стороны готовности, но и
со стороны возможности: пить дешевле, чем есть и одеваться. Но кутеж был
следствием тоски от невыносимой нищеты, не больше. Теперь давно уж не было
человека, который вел бы более строгую жизнь, – и не в отношении к одному
вину. В старину у Лопухова было довольно много любовных приключений. Однажды,
например, произошла такая история, что он влюбился в заезжую танцовщицу. Как
тут быть? Он подумал, подумал да и отправился к ней на квартиру. – «Что
вам угодно?». – «Прислан от графа такого‑то с письмом». –
Студенческий мундир был без затруднения принят слугою за писарский или какой‑нибудь
особенный денщицкий. – «Давайте письмо. Ответа будете ждать?» – «Граф
приказал ждать». Слуга возвратился в удивлении. – «Велела вас позвать к
себе». – «Так вот он, вот он! Кричит мне всегда так, что даже из уборной
различаю его голос. Много раз отводили вас в полицию за неистовства в мою
честь?» – «Два раза». – «Мало. Ну, зачем вы здесь?» – «Видеть вас». –
«Прекрасно. А что дальше?» – «Не знаю. Что хотите». – «Ну, я знаю, что
хочу. Я хочу завтракать. Видите прибор на столе. Садитесь и вы». – Подали
другой прибор. Она смеялась над ним, он смеялся над собою. Он молод, недурен
собою, неглуп, – да и оригинально, – почему не подурачиться с ним?
Дурачилась с ним недели две, потом сказала: «убирайтесь!». – «Да я уж и
сам хотел, да неловко было!». – «Значит, расстаемся друзьями?» – Обнялись
еще раз, и отлично. Но это было давно, года три назад, а теперь, года два уж,
он бросил всякие шалости.
Кроме товарищей да двух – трех профессоров, предвидевших в
нем хорошего деятеля науки, он виделся только с семействами, в которых давал
уроки. Но с этими семействами он только виделся: он как огня боялся
фамильярности и держал себя очень сухо, холодно со всеми лицами в них, кроме
своих маленьких учеников и учениц.
|