 Увеличить |
VIII
После этой истории Катерина Васильевна долго была грустна;
но грусть ее, развившаяся по этому случаю, относилась уже не к этому частному
случаю. Есть такие характеры, для которых частный факт сам по себе мало
интересен, служит только возбуждением к общим мыслям, которые действуют на них
гораздо сильнее. Если у таких людей ум замечательно силен, они становятся
преобразователями общих идей, а в старину делались великими философами: Кант,
Фихте, Гегель {124}
не разработали никакого частного вопроса, им было это скучно. Это, конечно,
только о мужчинах: у женщин ведь и не бывает сильного ума, по –
нынешнему, – им, видите ли, природа отказала в этом, как отказала кузнецам
в нежном цвете лица, портным – в стройности стана, сапожникам – в тонком обонянии, –
это все природа. Потому и между женщинами не бывает людей великого ума. Люди
очень слабого ума с таким направлением характера бывают флегматичны до
бесчувственности. Люди обыкновенного ума бывают расположены к задумчивости, к
тихой жизни и вообще наклонны мечтать. Это еще не значит, что они фантазеры: у
многих воображение слабо, и они люди очень положительные, они просто любят
тихую задумчивость.
Катерина Васильевна влюбилась в Соловцова за его письма; она
умирала от любви, основывавшейся только на ее мечтах. Уж из этого видно, что
она была тогда настроена очень романически. А шумная жизнь пошлого общества,
наполнявшего дом Полозовых, вовсе не располагала к экзальтированной
идеальности. Значит, эта черта происходила из собственной ее натуры. Ее давно
тяготил шум; она любила читать и мечтать. Теперь ее стало тяготить и самое
богатство, не только шум его. Не нужно считать ее за это чувство необыкновенною
натурою: оно знакомо всем богатым женщинам скромного и тихого характера. В ней
оно только развилось раньше обыкновенного, потому что рано получила она сильный
урок.
«Кому я могу верить? чему я могу верить?» – спрашивала она
себя после истории с Соловцовым и видела: никому, ничему. Богатство ее отца
притягивало из всего города жадность к деньгам, хитрость, обман. Она была
окружена корыстолюбцами, лжецами, льстецами; каждое слово, которое говорилось
ей, было рассчитано по миллионам ее отца.
Ее мысли становились все серьезнее. Ее стали занимать общие
вопросы о богатстве, которое так мешало ей, о бедности, которая так мучит
других. Отец давал ей довольно много денег на булавки, она, как и всякая добрая
женщина, помогала бедным. Но она читала и думала, и стала замечать, что такая
помощь, которую оказывает она, приносит гораздо меньше пользы, чем следовало бы.
Она стала видеть, что слишком много ее обманывают притворные или дрянные
бедняки: что и людям, достойным помощи, умеющим пользоваться данными деньгами,
эти деньги почти никогда не приносят прочной пользы: на время выведут их из
беды, а через полгода, через год эти люди опять в такой же беде. Она стала
думать: «зачем это богатство, которое так портит людей? и отчего эта
неотступность бедности от бедных? и отчего видит она так много бедных,
которые так же безрассудны и дурны, как богатые?»
Она была мечтательница, но мечты ее были тихи, как ее
характер, и в них было так же мало блеска, как в ней самой. Ее любимым поэтом
был Жорж‑Занд; но она не воображала себя ни Лелиею, ни Индианою, ни
Кавальканти, ни даже Консуэло, она в своих мечтах была Жанною, но чаще всего
Женевьевою {125}.
Женевьева была ее любимая героиня. Вот она ходит по полю и собирает цветы,
которые будут служить образцами для ее работы, вот она встречает Андре, –
такие тихие свидания! Вот они замечают, что любят друг друга; это были ее
мечты, о которых она сама знала, что они только мечты. Но она любила мечтать о
том, как завидна судьба мисс Найтингель {126}, этой тихой, скромной девушки, о
которой никто не знает ничего, о которой нечего знать, кроме того, за что она
любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она
сама, или несчастна? об этом никто не говорит, этом никто не думает, все только
благословляют девушку, которая была ангелом – утешителем в английских
гошпиталях Крыма и Скутари [42],
и по окончании войны, вернувшись на родину с сотнями спасенных ею, продолжает
заботиться о больных… Это были мечты, исполнения которых желала бы Катерина Васильевна.
Дальше мыслей о Женевьеве и мисс Найтингель не уносила ее фантазия. Можно ли
сказать, что умней была фантазия? и можно ли назвать ее мечтательницею?
Женевьева в шумном, пошлом обществе пройдох и плохих фатов,
мисс Найтингель в праздной роскоши, могла ли она не скучать и не грустить?
Потому Катерина Васильевна была едва ли не больше обрадована, чем огорчена,
когда отец ее разорился. Ей было жалко видеть его, ставшего стариком из
крепкого, еще не старого человека; было жалко и того, что средства ее помогать
другим слишком уменьшились; было на первый раз обидно увидеть пренебрежение
толпы, извивавшейся и изгибавшейся перед ее отцом и ею. Но было и отрадно, что
пошлая, скучная, гадкая толпа покинула их, перестала стеснять ее жизнь,
возмущать ее своею фальшивостью и низостью; ей стало так свободно теперь.
Явилась и надежда на счастье: «теперь если в ком я найду привязанность, то
будет привязанность ко мне, а не к миллионам моего отца».
IX
Полозову хотелось устроить продажу стеаринового завода, в
котором он имел пай и которым управлял. Через полгода, или больше, усердных
поисков он нашел покупщика. На визитных карточках покупщика было написано
Charles Beaumont, но произносилось это не Шарль Бомон, как прочли бы незнающие,
а Чарльз Бьюмонт; и натурально, что произносилось так: покупщик был агент
лондонской фирмы Ходчсона, Лотера и К по закупке сала и стеарина. Завод не мог
идти при жалком финансовом и административном состоянии своего акционерного
общества; но в руках сильной фирмы он должен был дать большие выгоды: затратив
на него 500–600 тысяч, она могла рассчитывать на 100 000 руб. дохода.
Агент был человек добросовестный: внимательно осмотрел завод, подробно разобрал
его книги, прежде чем посоветовал фирме покупку; потом начались переговоры с обществом
о продаже завода и тянулись очень долго по натуре наших акционерных обществ, с
которыми соскучились бы даже терпеливые греки, не скучавшие десять лет осаждать
Трою {127}.
А Полозов все это время ухаживал за агентом, по старинной привычке обращения с
нужными людьми, и все приглашал его к себе обедать. Агент сторонился от
ухаживаний и долго отказывался от обедов; но однажды, слишком долго засидевшись
в переговорах с правлением общества, уставши и проголодавшись, согласился пойти
обедать к Полозову, жившему на той же лестнице.
|
