 Увеличить |
X
Чарльз Бьюмонт, как и следует всякому Чарльзу, Джону,
Джемсу, Вильяму, не был охотник пускаться в интимности и личные излияния; но
когда его спрашивали, рассказывал свою историю не многословно, но очень
отчетливо. Семейство его, говорил он, было родом из Канады; точно, в Канаде
чуть ли не половину населения составляют потомки французских колонистов; его
семейство из них‑то и было, потому‑то и фамилия у него была французского
фасона, да и лицом он походил все‑таки скорее на француза, чем на англичанина
или янки. Но, продолжал он, его дед переехал из окрестностей Квебека в Нью‑йорк;
и это бывает. Во время этого переселения его отец был еще ребенком. Потом,
разумеется, вырос и стал взрослым мужчиною; а в это время какому‑то богачу
и прогрессисту в сельском хозяйстве вздумалось устроить у себя на южном берегу
Крыма, вместо виноградников, хлопчато‑бумажные плантации; он и поручил кому‑то
достать ему управляющего из Северной Америки: ему и достали Джемса Бьюмонта,
канадского уроженца, нью‑йоркского жителя, то есть настолько верст не
видывавшего хлопчатобумажных плантаций, насколько мы с вами, читатель, не
видывали из своего Петербурга или Курска гору Арарат; это уж всегда так бывает
с подобными прогрессистами. Правда, дело нисколько не испортилось от
совершенного незнакомства американского управляющего с хлопчатобумажным
плантаторством, потому что разводить хлопчатобумажник в Крыму то же самое, что
в Петербурге виноград. Но когда оказалось это, американский управляющий был отпущен
с хлопчатобумажного ведомства и попал винокуром на завод в тамбовской губернии,
дожил тут почти весь свой век, тут прижил сына Чарльза, а вскоре после того
похоронил жену. Годам к 65–ти, накопивши несколько денег на дряхлые годы, он
вздумал вернуться в Америку и вернулся. Чарльзу было тогда лет 20. Когда отец
умер, Чарльз захотел возвратиться в Россию, потому что, родившись и прожив до
20 лет в деревне Тамбовской губернии, чувствовал себя русским. Он с отцом жил в
Нью‑йорке и служил клерком в одной купеческой конторе. Когда отец умер, он
перешел в нью‑йоркскую контору лондонской фирмы Ходчсона, Лотера и К°, зная,
что она имеет дела с Петербургом, и когда успел хорошо зарекомендовать себя, то
и выразил желание получить место в России, объяснивши, что он Россию знает как
свою родину. Иметь такого служащего в России, разумеется, было выгодно для
фирмы, его перевели в лондонскую контору на испытание, испытали, и вот, с
полгода времени до обеда у Полозова он приехал в Петербург агентом фирмы по
сальной и стеариновой части, с жалованьем в 500 фунтов. Совершенно сообразно
этой истории, Бьюмонт, родившийся и до 20 лет живший в Тамбовской губернии, с
одним только американцем или англичанином на 20 или 50 или 100 верст кругом, с
своим отцом, который целый день был на заводе, сообразно этой истории, Чарльз
Бьюмонт говорил по – русски, как чистый русский, а по – английски – бойко,
хорошо, но все‑таки не совершенно чисто, как следует человеку, уже только в
зрелые годы прожившему несколько лет в стране английского языка.
XI
Бьюмонт увидел себя за обедом только втроем со стариком и
очень милою, несколько задумчивою блондинкою, его дочерью.
– Думах ли я когда‑нибудь, – сказал за обедом
Полозов, – что эти акции завода будут иметь для меня важность! Тяжело на
старости лет подвергаться такому удару. Еще хорошо, что Катя так равнодушно
перенесла, что я погубил ее состояние, оно и при моей‑то жизни было больше ее,
чем мое: у ее матери был капитал, у меня мало; конечно, я из каждого рубля
сделал было двадцать, значит, оно, с другой стороны, было больше от моего
труда, чем по наследству; и много же я трудился! и уменье какое нужно
было, – старик долго рассуждал в этом самохвальном тоне, – потом и
кровью, а главное, умом было нажито, – заключил он и повторил в заключение
предисловие, что такой удар тяжело перенести и что если б еще да Катя этим
убивалась, то он бы, кажется, с ума сошел, но что Катя не только сама не
жалеет, а еще и его, старика, поддерживает.
По американской привычке не видеть ничего необыкновенного ни
в быстром обогащении, ни в разорении, или по своему личному характеру, Бьюмонт
не имел охоты ни восхититься величием ума, нажившего было три – четыре
миллиона, ни скорбеть о таком разорении, после которого еще остались средства
держать порядочного повара; а между тем надобно же было что‑нибудь
заметить в знак сочувствия чему‑нибудь из длинной речи; потому он сказал:
– Да, это большое облегчение, когда семейство дружно
переносит неприятности.
– Да вы как будто сомнительно говорите, Карл Яковлич.
Вы думаете, что Катя задумчива, так это оттого, что она жалеет о богатстве?
Нет, Карл Яковлич, нет, вы ее напрасно обижаете. У нас с ней другое горе: мы с
ней изверились в людей, – сказал Полозов полушутливым, полусерьезным
тоном, каким говорят о добрых, но неопытных мыслях детей опытные старики.
Катерина Васильевна покраснела. Ей было неприятно, что отец
завел разговор о ее чувствах. Но, кроме отцовской любви, было и другое
известное обстоятельство, по которому отец не был виноват: если не о чем
говорить, но есть в комнате кошка или собака, заводится разговор о ней: если ни
кошки, ни собаки нет, то о детях. Погода, уж только третья, крайняя степень
безресурсности.
– Нет, папа, вы напрасно объясняете мою задумчивость
таким высоким мотивом: вы знаете, у меня просто невеселый характер, и я скучаю.
– Быть невеселым, это как кому угодно, – сказал
Бьюмонт: – но скучать, по моему мнению, неизвинительно, Скука в моде у наших
братьев, англичан; но мы, американцы, не знаем ее. Нам некогда скучать: у нас
слишком много дела. Я считаю, мне кажется (поправил он свой американизм) {128}, что и
русский народ должен бы видеть себя в таком положении: по – моему, у него тоже
слишком много дела на руках. Но действительно, я вижу в русских совершенно
противное: они очень расположены хандрить. Сами англичане далеко не выдерживают
сравнения с ними в этом. Английское общество, ославленное на всю Европу, и в
том числе на всю Россию, скучнейшим в мире, настолько же разговорчивее, живее,
веселее русского, насколько уступает в этом французскому. И ваши
путешественники говорят вам о скуке английского общества? Я не понимаю, где ж у
этих людей глаза на свое домашнее!
– И русские правы, что хандрят, – сказала Катерина
Васильевна: – какое ж у них дело? им нечего делать; они должны сидеть сложа
руки. Укажите мне дело, и я, вероятно, не буду скучать.
– Вы хотите найти себе дело? О, за этим не должно быть
остановки; вы видите вокруг себя такое невежество, извините, что я так
отзываюсь о вашей стране, о вашей родине, – поправил он свой англицизм {129}: – но я
сам в ней родился и вырос, считаю ее своею, потому не церемонюсь, – вы
видите в ней турецкое невежество, японскую беспомощность. Я ненавижу вашу
родину, потому что люблю ее, как свою, скажу я вам, подражая вашему поэту {130}. Но в ней
много дела.
– Да; но один, а еще более, одна что может сделать?
– Но ведь ты же делаешь, Катя, – сказал Полозов: –
я вам выдам ее секрет, Карл Яковлич. Она от скуки учит девочек. У нее каждый
день бывают ее ученицы, и она возится с ними от 10 часов до часу, иногда
больше.
Бьюмонт посмотрел на Катерину Васильевну с уважением:
– Вот это по – нашему, по – американски, –
конечно, под американцами я понимаю только северные, свободные штаты; южные
хуже всякой Мехики, почти так же гадки, как Бразилия (Бьюмонт был яростный
аболиционист [43]), –
это по – нашему; но в таком случае зачем же скучать?
– Разве это серьезное дело, m‑r Бьюмонт? это не более,
как развлечение, так я думаю; может быть, я ошибаюсь; может быть, вы назовете
меня материалисткою…
– Вы ждете такого упрека от человека из нации, про
которую все утверждают, что единственная цель и мысль ее – доллары?
– Вы шутите, но я серьезно боюсь, опасаюсь высказать
вам мое мнение, – оно может казаться сходно с тем, что проповедуют
обскуранты о бесполезности просвещения.
«Вот как! – подумал Бьюмонт: – неужели она дошла до
этого? это становится интересно».
– Я сам обскурант, – сказал он: – я за
безграмотных черных против цивилизованных владельцев их, в южных штатах, –
извините, я отвлекся моей американской ненавистью. Но мне очень любопытно
услышать ваше мнение.
– Оно очень прозаично, m‑r Бьюмонт, но меня привела к
нему жизнь. Мне кажется, дело, которым я занимаюсь, слишком одностороннее дело,
и та сторона, на которую обращено оно, не первая сторона, на которую должны
быть обращены заботы людей, желающих принести пользу народу. Я думаю так: дайте
людям хлеб, читать они выучатся и сами. Начинать надобно с хлеба, иначе мы
попусту истратим время.
– Почему ж вы не начинаете с того, с чего надобно
начинать? – сказал Бьюмонт уже с некоторым одушевлением. – Это можно,
я знаю примеры, у нас в Америке, – прибавил он.
– Я вам сказала: одна, что я могу начать? Я не знаю,
как приняться; и если б знала, где у меня возможность? Девушка так связана
во всем. Я независима у себя в комнате. Но что я могу сделать у себя в комнате?
Положить на стол книжку и учить читать. Куда я могу идти одна? С кем я могу
видеться одна? Какое дело я могу делать одна?
– Ты, кажется, выставляешь меня деспотом, Катя? –
сказал отец: – уж в этом‑то я неповинен с тех пор, как ты меня так проучила.
– Папа, ведь я краснею этого, я тогда была ребенок.
Нет, папа, вы хороши, вы не стесняете. Стесняет общество. Правда, m‑r Бьюмонт,
что девушка в Америке не так связана?
– Да, мы можем этим гордиться; конечно, и у нас далеко
не то, чему следует быть; но все‑таки, какое сравнение с вами, европейцами.
Все, что рассказывают вам о свободе женщины у нас, правда.
– Папа, поедем в Америку, когда m‑r Бьюмонт купит у
тебя завод, – сказала шутя Катерина Васильевна: – я там буду что‑нибудь
делать. Ах, как бы я была рада!
– Можно найти дело и в Петербурге, – сказал
Бьюмонт.
– Укажите.
Бьюмонт две – три секунды колебался. «Но зачем же я и
приехал сюда? И через кого же лучше узнать?» – подумал он.
– Вы не слышали? – есть опыт применения к делу тех
принципов, которые выработаны в последнее время экономическою наукою: вы знаете
их?
– Да, я читала; это, должно быть, очень интересно и
полезно. И я могу принять в этом участие? Где ж это найти?
– Это основано г‑жею Кирсановою.
– Кто она? ее муж медик?
– Вы его знаете? И он не сказал вам об этом деле?
– Это было давно, он тогда еще не был женат, а я была
очень больна, – он приезжал несколько раз и спас меня. Ах, какой это
человек! Похожа на него она?
Но как же познакомиться с Кирсановою? Бьюмонт рекомендует
Катерину Васильевну Кирсановой? – Нет, Кирсановы даже не слышали его
фамилии; но никакой рекомендации не надобно: Кирсанова, наверное, будет рада
встретить такое сочувствие. Адрес надобно узнать там, где служит Кирсанов.
|
