 Увеличить |
XIX
Так они поговорили, – странноватый разговор для первого
разговора между женихом и невестой, – и пожали друг другу руки, и пошел
себе Лопухов домой, и Верочка Заперла за ним дверь сама, потому что Матрена
засиделась в полпивной, надеясь на то, что ее золото еще долго прохрапит. И
действительно, ее золото еще долго храпело.
Возвратившись домой часу в седьмом, Лопухов хотел приняться
за работу, но долго не мог приняться. Голова была занята не тем, а все тем же,
чем всю длинную дорогу от соседства Семеновского моста [15] до Выборгской. Конечно, любовными мечтами.
Да, ими, только не совсем любовными и не совсем мечтами. Жизнь человека
необеспеченного имеет свои прозаические интересы, о них‑то Лопухов и размышлял.
Понятное дело: материалист, все только думает о выгодах. Он и действительно
думал все о выгодах, вместо высоких поэтических и пластических мечтаний, он
занимался такими любовными мечтами, которые приличны грубому материалисту.
«Жертва – ведь этого почти никак нельзя будет выбить из ее
головы. А это дурно. Когда думаешь, что чем‑нибудь особенным обязан человеку,
отношения к нему же несколько натянуты. А ведь узнает. Приятели объяснят, что
вот какая предстояла карьера. Да хоть и не объясняли бы, сама сообразит: «ты,
мой друг, для меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал», – ну,
положим, не денег, – этого не взведут на меня ни приятели, ни она
сама, – ну, хоть и то хорошо, что не будет думать, что «он для меня
остался в бедности, когда без меня был бы богат». Этого не будет думать. Но
узнает, что я желал ученой известности и получил бы. Вот и будет сокрушаться:
«ах, какую он для меня принес жертву!» И не думал жертвовать. Не был до сих пор
так глуп, чтобы приносить жертвы, – надеюсь, и никогда не буду. Как для
меня лучше, так и сделал. Не такой человек, чтобы приносить жертвы. Да их и не
бывает, никто и не приносит; это фальшивое понятие: жертва – сапоги всмятку {37}. Как
приятнее, так и поступаешь. Так вот поди ты, растолкуй это. В теории‑то оно
понятно; а как видит перед собою факт, человек‑то и умиляется: вы,
говорит, мой благодетель. И ведь уж показался всход этой будущей жатвы: «ты,
говорит, меня из подвала выпустил, – какой ты для меня добрый». Очень
нужно было бы мне выпускать тебя, если бы самому это не нравилось. Это я тебя
выпускаю, ты думаешь? – стал бы заботиться, как же, жди, как бы это не
доставляло мне самому удовольствия! Может быть, я самого себя выпустил. Да,
разумеется, себя: самому жить хочется, любить хочется, – понимаешь? –
самому, для себя все делаю. Как бы это сделать, чтобы не развилось в ней это
вредное чувство признательности, которое стало бы тяготить ее. Ну, да как‑нибудь
сделаем, – она же умная, поймет, что это пустяки. Конечно, я не так
располагал сделать. Думал, что если она успеет уйти из семейства, то отложить
дело года на два; в это время успел бы стать профессором, денежные дела
были бы удовлетворительны. Вышло, что отсрочить нельзя. Ну, так мне‑то какой
убыток? Разве я о себе, что ли, думал, когда соображал, что прежде надобно
устроить денежные дела? Мужчине что? Мужчине ничего. Недостаток денег отзывается
на женщине. Сапоги есть, локти не продраны, щи есть, в комнате тепло – какого
рожна горячего мне еще нужно? А это у меня будет. Стало быть, какой же мне
убыток? Но женщине, молоденькой, хорошенькой, этого мало. Ей нужны
удовольствия, нужен успех в обществе. А на это у ней не будет денег. Конечно,
она не будет думать, что этого недостает ей; она умная, честная девушка; будет
думать себе: это пустяки, это дрянь, которую я презираю, – и будет
презирать. Да разве помогает то, что человек не знает, чего ему недостает, или
даже уверен, что оно ему не нужно? Это иллюзия, фантазия. Натура заглушена
рассудком, обстоятельствами, гордостью, – и молчит, и не дает о себе
голоса сознанию, а молча все‑таки работает и подтачивает жизнь. Не так следует
жить молоденькой, не так следует жить красавице; это не годится, когда она и
одета не так хорошо, как другие, и не блестит, по недостатку средств. Жаль
тебя, бедненькая: я думал, что все‑таки несколько получше для тебя устроится. А
мне что? Я в выигрыше, – еще неизвестно, пошла ли бы она за меня через два
года; а теперь идет…»
– Дмитрий, иди чай пить.
– Иду. – Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и
на дороге успел думать: «а ведь как верно, что Я всегда на первом плане – и
начал с себя и кончил собою. И с чего начал: «жертва» – какое плутовство; будто
я от ученой известности отказываюсь, и от кафедры – какой вздор! Не все ли
равно, буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу
медицине. Приятно человеку, как теоретику, замечать, как играет эгоизм его мыслями
на практике».
Я обо всем предупреждаю читателя, потому скажу ему, чтоб он
не предполагал этот монолог Лопухова заключающим в себе таинственный намек
автора на какой‑нибудь важный мотив дальнейшего хода отношений между Лопуховым
и Верою Павловною; жизнь Веры Павловны не будет подтачиваться недостатком
возможности блистать в обществе и богато наряжаться, и ее отношения к Лопухову
не будут портиться «вредным чувством» признательности. Я не из тех художников,
у которых в каждом слове скрывается какая‑нибудь пружина, я пересказываю то,
что думали и делали люди, и только; если какой‑нибудь поступок, разговор,
монолог в мыслях нужен для характеристики лица или положения, я рассказываю
его, хотя бы он и не отозвался никакими последствиями в дальнейшем ходе моего
романа.
– Теперь, Александр, не будешь на меня жаловаться, что
отстаю от тебя в работе. Наверстаю.
– Что, кончил хлопоты по делу этой девушки?
– Кончил.
– Поступает в гувернантки к Б.?
– Нет, в гувернантки не поступает. Уладилось иначе. Ей
теперь можно будет вести пока сносную жизнь в ее семействе.
– Что ж, это хорошо. В гувернантках ведь тяжело. А я,
брат, теперь с зрительным нервом покончил и принимаюсь за следующую пару. А ты
на чем остановился?
– Да мне еще надобно будет кончить работу над…..
И пошли анатомические и физиологические термины.
|
