III
– Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла,
что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, – Верочка сделала
нетерпеливое движение, – ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся.
А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я
вчера не в своем виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных‑то глаз
наговорила, – слышишь? не верь.
Верочка опять видела прежнюю Марью Алексевну. Вчера ей
казалось, что из – под зверской оболочки проглядывают человеческие черты,
теперь опять зверь, и только. Верочка усиливалась победить в себе отвращение,
но не могла. Прежде она только ненавидела мать, вчера думалось ей, что она
перестает ее ненавидеть, будет только жалеть, – теперь опять она
чувствовала ненависть, но и жалость осталась в ней.
– Одевайся, Верочка! чать, скоро придет. – Она
очень заботливо осмотрела наряд дочери. – Если ловко поведешь себя, подарю
серьги с большими‑то изумрудами, – они старого фасона, но если переделать,
выйдет хорошая брошка. В залоге остались за 150 р., с процентами 250, а стоят
больше 400. Слышишь, подарю.
Явился Сторешников. Он вчера долго не знал, как ему
справиться с задачею, которую накликал на себя; он шел пешком из ресторана
домой и все думал. Но пришел домой уже спокойный – придумал, пока шел, – и
теперь был доволен собой.
Он справился о здоровье Веры Павловны – «я здорова»; он
сказал, что очень рад, и навел речь на то, что здоровьем надобно
пользоваться, – «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и
молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и думает, что хорошо было бы
воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога
чудесная. – С кем же он думает ехать? «Только втроем: вы, Марья Алексевна,
Вера Павловна и я». В таком случае Марья Алексевна совершенно согласна; но
теперь она пойдет готовить кофе и закуску, а Верочка споет что‑нибудь.
«Верочка, ты споешь что‑нибудь?» прибавляет она тоном, не допускающим
возражений. – «Спою».
Верочка села к фортепьяно и запела «Тройку» – тогда эта
песня была только что положена на музыку, {9} – по мнению, питаемому Марьей
Алексевною за дверью, эта песня очень хороша: девушка засмотрелась на офицера, –
Верка‑то, когда захочет, ведь умная, шельма! – Скоро Верочка остановилась:
и это все так;
Марья Алексевна так и велела: немножко пропой, а потом
заговори. – Вот, Верочка и говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по –
французски, – «экая дура я какая, забыла сказать, чтобы по –
русски»; – но Вера говорит тихо… улыбнулась, – ну, значит, ничего,
хорошо. Только что ж он‑то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак и есть, он
только и умеет хлопать глазами. А нам таких‑то и надо. Вот, подала ему руку –
умна стала Верка, хвалю.
– Мсье Сторешников, я должна говорить с вами серьезно.
Вчера вы взяли ложу, чтобы выставить меня вашим приятелям, как вашу любовницу.
Я не буду говорить вам, что это бесчестно: если бы вы были способны понять это,
вы не сделали бы так. Но я предупреждаю вас: если вы осмелитесь подойти ко мне
в театре, на улице, где‑нибудь, – я даю вам пощечину. Мать замучит меня
(вот тут‑то Верочка улыбнулась), но пусть будет со мною, что будет, все равно!
Нынче вечером вы получите от моей матери записку, что катанье наше
расстроилось, потому что я больна.
Он стоял и хлопал глазами, как уже и заметила Марья
Алексевна.
– Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни
искры чести. Но, может быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас:
перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны,
дайте вашу руку, – она протянула ему руку: он взял ее, сам не понимая, что
делает.
– Благодарю вас. Уйдите же. Скажите, что вам надобно
торопиться приготовить лошадей для поездки.
Он опять похлопал глазами. Она уже обернулась к нотам и
продолжала «Тройку». Жаль, что не было знатоков: любопытно было послушать:
верно, не часто им случалось слушать пение с таким чувством; даже уж слишком
много было чувства, не артистично.
Через минуту Марья Алексевна вошла, и кухарка втащила поднос
с кофе и закускою. Михаил Иваныч, вместо того чтобы сесть за кофе, пятился к
дверям.
– Куда же вы, Михаил Иваныч?
– Я тороплюсь, Марья Алексевна, распорядиться лошадьми.
– Да еще успеете, Михаил Иваныч. – Но Михаил
Иваныч был уже за дверями.
Марья Алексевна бросилась из передней в зал с поднятыми
кулаками.
– Что ты сделала, Верка проклятая? А? – но
проклятой Верки уже не было в зале; мать бросилась к ней в комнату, но дверь
Верочкиной комнаты была заперта: мать надвинула всем корпусом на дверь, чтобы
выломать ее, но дверь не подавалась, а проклятая Верка сказала:
– Если вы будете выламывать дверь, я разобью окно и
стану звать на помощь. А вам не дамся в руки живая.
Марья Алексевна долго бесновалась, но двери не ломала;
наконец устала кричать. Тогда Верочка сказала:
– Маменька, прежде я только не любила вас; а со
вчерашнего вечера мне стало вас и жалко. У вас было много горя, и оттого вы
стали такая. Я прежде не говорила с вами, а теперь хочу говорить, только когда
вы не будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько, как прежде не говорили.
Конечно, не очень‑то приняла к сердцу эти слова Марья
Алексевна; но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало
рождаться раздумье: не лучше ли вступить в переговоры с дочерью, когда она,
мерзавка, уж совсем отбивается от рук? Ведь без нее ничего нельзя сделать, ведь
не женишь же без ней на ней Мишку дурака! Да ведь еще и неизвестно, что она ему
сказала, – ведь они руки пожали друг другу, – что ж это значит?
Так и сидела усталая Марья Алексевна, раздумывая между
свирепством и хитростью, когда раздался звонок. Это были Жюли с Сержем.
|
