 Увеличить |
XXII
Каждое из двух семейств живет по – своему, как больше
нравится которому. В обыкновенные дни на одной половине больше шума, на другой
больше тишины. Видятся как родные, иной день и по десять раз, но каждый раз на
одну, на две минуты; иной день, почти целый день одна из половин пуста, ее
население на другой половине. Это все как случится. И когда бывают сборища гостей,
опять тоже как случится: иногда двери между квартирами остаются заперты, потому
что двери, соединяющие зал одной с гостиною другой, вообще заперты, а постоянно
отперта только дверь между комнатою Веры Павловны и Катерины Васильевны, –
итак, иногда двери, которыми соединяются приемные комнаты, остаются заперты;
это, когда компания не велика. А когда вечер многолюден, эти двери отворяются,
и тогда уж гостям неизвестно, у кого они в гостях, – у Веры Павловны или у
Катерины Васильевны; да и хозяйки плохо разбирают это. Можно разве сделать
такое различие: молодежь, когда сидит, то сидит более на половине Катерины
Васильевны, когда не сидит, то более на половине Веры Павловны. Но ведь
молодежь нельзя считать за гостей, – это свои люди, и Вера Павловна без церемонии
гоняет их к Катерине Васильевне: «Мне вы надоели, господа; ступайте к Катеньке,
ей вы никогда не надоедите. И отчего вы с ней смирнее, чем со мной? Кажется, я
постарше». – «И не беспокойтесь, мы больше любим ее, чем вас». –
«Катенька, за что они больше любят тебя, чем меня?» – «От меня меньше достается
им, чем от тебя». – «Да, Катерина Васильевна обращается с нами, как с
людьми солидными, и мы сами зато солидны с ней». Недурен был эффект выдумки,
которая повторялась довольно часто в прошлую зиму в домашнем кругу, когда
собиралась только одна молодежь и самые близкие знакомые: оба рояля с обеих
половин сдвигались вместе; молодежь бросала жребий и разделялась на два хора,
заставляла своих покровительниц сесть одну за один, другую за другой рояль, лицом
одна прямо против другой; каждый хор становился за своею примадонною, и в одно
время пели: Вера Павловна с своим хором: «La donna е mobile», а Катерина
Васильевна с своим хором «Давно отвергнутый тобою» {133}, или Вера Павловна с своим хором
какую‑нибудь песню Лизетты из Беранже {134}, а Катерина Васильевна с своим
хором «Песню о Еремушке» {135}.
В нынешнюю зиму вошло в моду другое: бывшие примадонны общими силами переделали
на свои нравы «Спор двух греческих философов об изящном» {136}. Начинается так: Катерина
Васильевна, возводя глаза к небу и томно вздыхая, говорит: «Божественный
Шиллер, упоение души моей!» Вера Павловна с достоинством возражает: «Но
прюнелевые ботинки магазина Королева так же прекрасны», – и подвигает
вперед ногу. Кто из молодежи засмеется при этом состязании, ставится в угол;
подконец состязания из 10–12 человек остаются только двое – трое, слушающие не
из углов. Но непомерный восторг производится тем, когда обманом приведут к этой
сцене Бьюмонта и отправляют его в угол.
Что еще? Швейные, продолжая сживаться, продолжают
существовать; их теперь уж три; Катерина Васильевна давно устроила свою; теперь
много заменяет Веру Павловну в ее швейной, а скоро и вовсе должна будет
заменить потому что в нынешнем году Вера Павловна, – простите ее, –
действительно, будет держать экзамен на медика, и тогда ей уж вовсе некогда
будет заниматься швейною. «Жаль, что нет возможности развиваться этим швейным:
как они стали бы развиваться», говорит иногда Вера Павловна. Катерина
Васильевна ничего не отвечает на это, только в глазах ее сверкает злое
выражение. «Какая ты горячая, Катя; ты хуже меня, – говорит Вера
Павловна. – А хорошо, что у твоего отца все‑таки что‑нибудь есть; это очень
хорошо». – «Да, Верочка, это хорошо, все‑таки спокойнее за сына
(следовательно, нее есть сын). «Впрочем, Катя, ты меня заставила, не знаю о чем
думать. Мы проживем тихо и спокойно». Катерина Васильевна молчит. – «Да,
Катя, ну, для меня скажи: да…» Катерина Васильевна смеется. «Это не зависит от
моего «да» или «нет», а потому, в удовольствие тебе скажу: да, мы проживем
спокойно».
И в самом деле, они все живут спокойно. Живут ладно и
дружно, и тихо и шумно, и весело и дельно. Но из этого еще не следует, чтобы
мой рассказ о них был кончен, нет. Они все четверо еще люди молодые,
деятельные; и если их жизнь устроилась ладно и дружно, хорошо и прочно, то
от этого она нимало не перестала быть интересною, далеко нет, и я еще имею
рассказать о них много, и ручаюсь, что продолжение моего рассказа о них будет
гораздо любопытнее того, что я рассказывал о них до сих пор.
XXIII
Они живут весело и дружно, работают и отдыхают, и
наслаждаются жизнью, и смотрят на будущее если не без забот, то с твердою и
совершенно основательной уверенностью, что чем дальше, тем лучше будет. Так
прошло у них время третьего года и прошлого года, так идет у них и нынешний
год, и зима нынешнего года уж почти проходила, снег начинал таять, и Вера
Павловна спрашивала: «да будет ли еще хоть один морозный день, чтобы хоть еще
раз устроить зимний пикник?», и никто не мог отвечать на ее вопрос, только день
проходил за днем, все оттепелью, и с каждым днем вероятность зимнего пикника
уменьшалась. Но вот, наконец! Когда уж была потеряна надежда, выпал снег,
совершенно зимний, и не с оттепелью, а с хорошеньким, легким морозом; небо
светлое, вечер будет отличный, – пикник! пикник! наскоро, собирать других
некогда, – маленький без приглашений.
Вечером покатились двое саней. Одни сани катились с
болтовней и шутками; но другие сани были уж из рук вон: только выехали за
город, запели во весь голос, и что запели!
… … … …
Выходила молода
За новые ворота,
За новые, кленовые,
За решетчатые:
– Родной батюшка грозен
И немилостив ко мне:
Не велит поздно гулять,
С холостым парнем играть,
Я не слушаю отца,
Распотешу молодца… {137}
… … … ….
Нечего сказать, отыскали песню! Да это ли только? то едут
шагом, отстают на четверть версты, и вдруг пускаются вскачь, обгоняют с криком
и гиканьем, и когда обгоняют, бросаются снежками в веселые, но не буйные сани.
Небуйные сани после двух – трех таких обид решили защищаться. Пропустивши вперед
буйные сани, нахватали сами пригоршни молодого снега, осторожно нахватали, так
что буйные сани не заметили. Вот буйные сани опять поехали шагом, отстали, а
небуйные сани едут коварно, не показали, обгоняя, никакого вида, что запаслись
оружием; вот буйные сани опять несутся на них с гвалтом и гиканьем, небуйные
сани приготовились дать отличный отпор сюрпризом, но что это? буйные сани берут
вправо, через канавку, – им все нипочем, – проносятся мимо в пяти
саженях: «да, это она догадалась, схватила вожжи сама, стоит и правит», говорят
небуйные сани: – «нет, нет, догоним! отомстим! Отчаянная скачка. Догонят или не
догонят? – «Догоним!» с восторгом говорят небуйные сани, – «нет», с
отчаянием говорят они, «догоним», с новым восторгом. – «Догонят!» с
отчаянием говорят буйные сани, – «не догонят!» с восторгом говорят
они. – Догонят или не догонят?
На небуйных санях сидели Кирсановы и Бьюмонты; на буйных
четыре человека молодежи и одна дама, и от нее‑то все буйство буйных саней.
– Здравствуйте, mesdames и messieurs, мы очень, очень
рады снова видеть вас, – говорит она с площадки заводского подъезда: –
господа, помогите же дамам выйти из саней, – прибавляет она, обращаясь к
своим спутникам.
Скорее, скорее в комнаты? мороз нарумянил всех!
– Здравствуйте, старикашка! Да он у вас вовсе еще не
старик! Катерина Васильевна, что это вы наговорили мне про него, будто он
старик? он еще будет волочиться за мною. Будете, милый старикашка? –
говорит дама буйных саней.
– Буду, – говорит Полозов, уже очарованный тем,
что она ласково погладила его седые бакенбарды.
– Дети, позволяете ему волочиться за мною?
– Позволяем, – говорит один из молодежи.
– Нет, нет! – говорят трое других. Но что ж это
дама буйных саней вся в черном? Траур это, или каприз?
– Однако я устала, – говорит она и бросается на
турецкий диван, идущий во всю длину одной стены зала. – Дети, больше
подушек! да не мне одной! и другие дамы, я думаю, устали.
– Да, вы и нас измучили, – говорит Катерина
Васильевна.
– Как меня разбила скачка за вами по ухабам! –
говорит Вера Павловна.
– Хорошо, что до завода оставалась только одна
верста! – говорит Катерина Васильевна.
Обе опускаются на диван и подушки в изнеможении.
– Вы недогадливы! Да вы, верно, мало ездили вскачь? Вы
бы встали, как я; тогда ухабы – ничего.
– Даже и мы порядочно устали, – говорит за себя и
за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру
Павловну; Бьюмонт взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно
видеть счастливые браки. Но по лицу дамы в трауре {138} пробежала тень, на один миг, так
что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и
стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.
– Mesdames, ваши истории очень любопытны, но я ничего
хорошенько не слышала, знаю только, что они и трогательны, и забавны, и
кончаются счастливо, я люблю это. А где же старикашка?
– Он хозяйничает, приготовляет закуску; это его всегда
занимает, – сказала Катерина Васильевна.
– Ну, бог с ним в таком случае. Расскажите же,
пожалуйста. Только коротко; я люблю, чтобы рассказывали коротко.
– Я буду рассказывать очень коротко, – сказала
Вера Павловна: – начинается с меня; когда дойдет очередь до других, пусть они
рассказывают. Но я предупреждаю вас, в конце моей истории есть секреты.
– Что ж, тогда мы прогоним этих господ. Или не прогнать
ли их теперь же?
– Нет, теперь они могут слушать.
Вера Павловна начала свою историю.
… … … …. … … … … … … …
– Ха, ха, ха! Эта милая Жюли! Я ее очень люблю! И
бросается на колена, и бранится, и держит себя без всякого приличия! Милая!
… … … …. … … … … … … …
– Браво, Вера Павловна! «брошусь в окно!» браво,
господа! – дама в трауре захлопала в ладоши. По этой команде молодежь
оглушительно зааплодировала и закричала «браво» и «ура».
– Что с вами? Что с вами? – с испугом сказала
Катерина Васильевна через две – три минуты.
– Нет, ничего, это так; дайте воды, не беспокойтесь,
Мосолов {139}
уже несет. Благодарю, Мосолов; – она взяла воду, принесенную тем молодым
ее спутником, который прежде отходил к окну, – видите, как я его выучила,
все вперед знает. Теперь совершенно прошло. Продолжайте, пожалуйста;
я слушаю.
– Нет, я устала, – сказала она минут через пять,
спокойно вставая с дивана. – Мне надобно отдохнуть, уснуть час – полтора.
Видите, я без церемонии, ухожу. Пойдем же, Мосолов, искать старикашку, он нас
уложит.
– Позвольте, отчего ж мне не заняться этим? –
сказала Катерина Васильевна.
– Стоит ли беспокоиться?
– Вы нас покидаете? – сказал один из молодежи,
принимая трагическую позу: – если бы мы предвидели это, мы взяли бы с собою
кинжалы. А теперь нам нечем заколоться.
– Подадут закуску, заколемся вилками! – с
восторгом неожиданного спасения произнес другой.
– О, нет, я не хочу, чтобы преждевременно погибала
надежда отечества, – с такою же торжественностью произнесла дама в трауре:
– утешьтесь, дети мои. Мосолов, подушку, которая поменьше, на стол!
Мосолов положил подушку на стол. Дама в трауре стала у стола
в величественной позе и медленно опустила руку на подушку.
Молодежь приложилась к руке.
Катерина Васильевна пошла укладывать уставшую гостью.
– Бедная! – проговорили в один голос, когда они
ушли из зала, все трое остальные, бывшие в небуйных санях.
– Молодец она! – проговорили трое молодых людей.
– То‑то ж! – самодовольно сказал Мосолов.
– Ты давно с нею знаком?
– Года три.
– А его хорошо знаешь?
– Хорошо. Вы не беспокойтесь, пожалуйста, –
прибавил он, обращаясь к ехавшим на небуйных санях: – это только оттого, что
она устала.
Вера Павловна сомнительно переглянулась с мужем и Бьюмонтом
и покачала головной.
– Рассказывайте! устала! – сказал Кирсанов.
– Уверяю вас. Устала, только. Уснет, и все
пройдет, – равнодушно – успокоительным тоном повторил Мосолов.
Минут через десять Катерина Васильевна возвратилась.
– Что? – спросили шесть голосов. Мосолов не
спрашивал.
– Легла спать и уж задремала, теперь, вероятно, уже
спит.
– Ведь я ж вам говорил, – сказал Мосолов. –
Пустяки.
– Все‑таки бедная! – сказала Катерина
Васильевна. – Будем при ней врознь. Мы с тобою, Верочка, а Чарли с Сашею.
– Но все‑таки это нисколько не должно стеснять
нас, – сказал Мосолов: – мы можем петь, танцовать, кричать; она спит очень
крепко.
– Если спит, если пустяки, то что ж, в самом деле?
Расстраивающее впечатление, на четверть часа произведенное дамою в трауре,
прошло, исчезло, забылось, – не совсем, но почти. Вечер без нее понемножку
направлялся, направлялся на путь всех прежних вечеров в этом роде, и вовсе
направился, пошел весело.
Весело, но не вполне. По крайней мере, дамы раз пять – шесть
переглядывались между собою с тяжелою встревоженностью. Раза два Вера Павловна
украдкою шепнула мужу: «Саша, что если это случится со мною?» Кирсанов в первый
раз не нашелся, что сказать; во второй нашелся: «нет, Верочка, с тобою этого не
может случиться». – «Не может? Ты уверен?» – «Да». И Катерина Васильевна
раза два шепнула украдкою мужу: «со мною этого не может быть Чарли? В первый
раз Бьюмонт только улыбнулся, не весело и не успокоительно; во второй тоже
нашелся: «по всей вероятности, не может; по всей вероятности».
* * *
Но это были только мимолетные отголоски, да и то лишь
сначала. А вообще, вечер шел весело, через полчаса уж и вовсе весело. Болтали,
играли, пели. Она спит крепко, уверяет Мосолов, и подает пример. Да и нельзя
помешать, в самом деле: комната, в которой она улеглась, очень далеко от зала,
через три комнаты, коридор, лестницу и потом опять комнату, на совершенно
другой половине квартиры.
* * *
Итак, вечер совершенно поправился. Молодежь, по обыкновению,
то присоединялась к остальным, то отделялась, то вся, то не вся; раза два
отделялся к ней Бьюмонт; раза два отбивала ее всю от него и от серьезного
разговора Вера Павловна.
Болтали много, очень много; и рассуждали всей
компаниею, но не очень много.
* * *
Сидели все вместе.
– Ну, что ж, однако, в результате: хорошо или
дурно? – спросил тот из молодежи, который принимал трагическую позу.
– Более дурно, чем хорошо, – сказала Вера
Павловна.
– Почему ж, Верочка? – сказала Катерина
Васильевна.
– Во всяком случае, без этого жизнь не обходится, –
сказал Бьюмонт.
– Вещь неизбежная, – подтвердил Кирсанов.
– Отлично дурно, следовательно, отлично, – решил
спрашивавший.
Остальные трое его товарищей кивнули головами и сказали:
«браво, Никитин».
* * *
Молодежь сидела в стороне.
– Я его не знал {140}, Никитин; а ты, кажется,
знал? – спросил Мосолов.
– Я тогда был мальчишкою. Видал.
– А как теперь тебе кажется, по воспоминанью, правду
они говорят? не прикрашивают по дружбе?
– Нет.
– И после того, его не видели?
– Нет. Впрочем, ведь Бьюмонт тогда был в Америке.
– В самом деле! Карл Яковлевич, пожалуйста, на минуту.
Вы не встречались в Америке с тем русским, о котором они говорили?
– Нет.
– Пора бы ему вернуться.
– Да.
– Какая фантазия пришла мне в голову, – сказал
Никитин: – вот бы пара с нею.
– Господа, идите кто‑нибудь петь со мною, –
сказала Вера Павловна: – даже двое охотников? Тем лучше.
Остались Мосолов и Никитин.
– Я тебе могу показать любопытную вещь, Никитин, –
сказал Мосолов. – Как ты думаешь, она спит?
– Нет.
– Только не говори. Ей можешь потом сказать, когда
познакомишься побольше. Другим – никому. Она не любит.
* * *
Окна квартиры были низко.
– Вот, конечно, это окно, где огонь? – Мосолов
посмотрел. – Оно. Видишь?
Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою
она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову,
закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее
приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой‑то мотив. Лицо
дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой.
Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.
– И все время так, Мосолов?
– Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж
четверть часа стоим.
– Какой ты бесчувственный! – сказал Никитин,
пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера[44] через переднюю.
– Причувствовался, братец. Это тебе впервой.
Подавали закуску.
– А славная должна быть водка, – сказал
Никитин; – да какая же крепкая! Дух захватывает!
– Эх, девчонка! и глаза покраснели! – сказал
Мосолов.
Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я
поперхнулся, а то я могу пить», – оправдывался он. Стали справляться,
сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.
Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в
трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.
– Хорошо вздремнули?
– Отлично.
– И как чувствуете себя?
– Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки: устала,
потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.
Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж
очаровывала Полозова и командовала молодежью, и барабанила марш или что‑то в
этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым
уж стало вовсе весело от ее возобновляющегося буйства, не спешили.
– Готовы лошади? – спросила она, вставая из – за
закуски.
– Нет еще, только велели запрягать.
– Несносные! Но если так. Вера Павловна, спойте мне что‑нибудь:
мне говорили, у вас хороший голос.
Вера Павловна пропела что‑то.
– Я вас буду часто просить петь, – сказала дама в
трауре.
– Теперь вы, теперь вы! – пристали к ней все.
Но не успели пристать, как она уже села за рояль.
– Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не
остановка, мне ничто не остановка! Но mesdames и messieurs, я пою вовсе не для
вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! – а сама
брала аккорды, подбирая аккомпанемент: – дети, не сметь смеяться, потому что я
буду петь с чувством. И стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:
Стонет сизый…
Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная
компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха но, подавив
его, с удвоенною визгливостью продолжала:
…голубочек,
Стонет он и день и ночь:
Его миленький дружо… {141}
но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался.
«Не выходит – и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить – выйдет
другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и
знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным, полным контральто:
Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз;
Сладко любить их – завидная доля!
Но, –
это «но», глупо, дети, –
Но веселей молодецкая воля,
не в том возражение, – это возражение глупо, – но
вы знаете, почему:
Не женися, молодец!
Слушайся меня! {142}
Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость;
можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без
обмана, без обмана, дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс
старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я
шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал;
к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая,
дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою:
Красив Брингала брег крутой
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной
потому что я знаю, днем он прячется, и каждый день меняет
свой приют, –
Милей, чем отчий дом;
впрочем, отчий‑то дом был не слишком мил и в самом деле. Так
я пою ему: я уйду с тобою. Как вы думаете, что он мне отвечает?
Ты хочешь, дева, быть моей,
Забыть свой род и сан,
потому что ведь я знатная, –
Но прежде отгадать сумей,
Какой мне жребий дан.
«Ты охотник?» говорю я. – «Нет». – «Ты браконьер?»
– «Почти угадала», говорит он, –
Как мы сберемся, дети тьмы, –
потому что ведь мы с вами, дети, mesdames и messieurs, очень
дурные люди, –
То должно нам, поверь,
Забыть, кто прежде были мы.
Забыть, кто мы теперь.
поет он. – «Давно отгадала, – говорю я: – ты
разбойник»; что ж, это правда, он разбойник – да? он разбойник. Что ж отвечает
он, господа? «видишь, говорит, я плохой жених тебе»:
О, дева, друг недобрый я;
Глухих лесов жилец;
совершенная правда, глухих лесов, потому, говорит, не ходи со
мною,
Опасна будет жизнь моя,
потому что ведь в глухих лесах звери, –
Печален мой конец, –
это неправда, дети, не будет печален, но тогда я думала и он
думал; но все‑таки я отвечаю свое:
Красив Брингала брег крутой
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной
Милей, чем отчий дом. {143}
– В самом деле, так было. Значит, мне и нельзя жалеть:
мне было сказано, на что я иду. Так можно жениться и любить, дети: без
обмана; и умейте выбирать.
Месяц встает
И тих и спокоен;
А юноша – воин
На битву идет.
Ружье заряжает джигит,
И дева ему говорит:
«Мой милый, смелее
Вверяйся ты року!» {144}
в таких можно влюбляться, на таких можно жениться
(– «Забудь, что я тебе говорила, Саша, слушай ее!» – шепчет
одна и жмет руку. – «Зачем я не говорила тебе этого? Теперь буду
говорить», – шепчет другая.)
– Таких любить разрешаю и благословляю, дети: Мой
милый, смелее Вверяйся ты року! совсем развеселилась я с вами, – а где
веселье, там надобно пить,
Гей, шинкарочка моя,
Насипь меду й вина, –
мед только потому, что из песни слова не выкинешь, –
шампанское осталось? да? – отлично! откупоривайте.
Гей, шинкарочка моя,
Насипь меду й вина,
Та щоб моя головонька
Веселонька була!
кто шинкарка? я шинкарка:
А у шинкарки чорнi брiвки,
Кiвани пiдкiвки – {145}
она вскочила, провела рукой по бровям и притопнула
каблуками.
– Налила, готово! – mesdames и messieurs, и
старикашка, и дети, – берите, щоб головоньки веселоньки були!
– За шинкарку! За шинкарку!
– Благодарю! Пью свое здоровье, – и она опять была
за роялем и пела:
Да разлетится горе в прах!
и разлетится, –
И в обновленные сердца
Да снидет радость без конца, – {146}
так и будет, – это видно:
Черный страх бежит как тень
От лучей, несущих день;
Свет, тепло и аромат
Быстро гонят тьму и хлад;
Запах тленья все слабей,
Запах розы все слышней… {147}
|
