XI
– Что, мой друг, все еще нет места?
– Нет еще, Вера Павловна; но не унывайте, найдется.
Каждый день я бываю в двух, в трех семействах. Нельзя же, чтобы не нашлось,
наконец, порядочное, в котором можно жить.
– Ах, но если бы вы знали, мой друг, как тяжело, тяжело
мне оставаться здесь. Когда мне не представлялось близко возможности избавиться
от этого унижения, этой гадости, я насильно держала себя в каком‑то мертвом
бесчувствии. Но теперь, мой друг, слишком душно в этом гнилом, гадком воздухе.
– Терпение, терпение, Вера Павловна, найдем!
В этом роде были разговоры с неделю. – Вторник:
– Терпение, терпение, Вера Павловна, найдем.
– Друг мой, сколько хлопот вам, сколько потери времени!
Чем я вознагражу вас?
– Вы вознаградите меня, мой друг, если не рассердитесь.
Лопухов сказал и смутился. Верочка посмотрела на него – нет,
он не то что не договорил, он не думал продолжать, он ждет от нее ответа.
– Да за что же, мой друг, что вы сделали?
Лопухов еще больше смутился и как будто опечалился.
– Что с вами, мой друг?
– Да, вы и не заметили, – он сказал это так
грустно, и потом засмеялся так весело. – Ах, боже мой, как я глуп, как я
глуп! Простите меня, мой друг!
– Ну, что такое?
– Ничего. Вы уж наградили меня.
– Ах, вот что! Какой же вы чудак! – Ну, хорошо, зовите
так.
В четверг было Гамлетовское испытание по Саксону Грамматику.
После того на несколько дней Марья Алексевна дает себе некоторый (небольшой)
отдых в надзоре.
Суббота. После чаю Марья Алексевна уходит считать белье,
принесенное прачкою.
– Мой друг, дело, кажется, устроится.
– Да? – Если так… ах, боже мой… ах, боже мой,
скорее! Я, кажется, умру, если это еще продлится. Когда же и как?
– Решится завтра. Почти, почти несомненная надежда.
– Что же, как же?
– Держите себя смирно, мой друг: заметят! Вы чуть не
прыгаете от радости. Ведь Марья Алексевна может сейчас войти за чем‑нибудь.
– А сам хорош! Вошел, сияет, так что маменька долго
смотрела на вас.
– Что ж, я ей сказал, отчего я весел, я заметил, что
надобно было ей сказать, я так и сказал: «я нашел отличное место».
– Несносный, несносный! Вы занимаетесь
предостережениями мне и до сих пор ничего не сказали. Что же, говорите,
наконец.
– Нынче поутру Кирсанов, – вы знаете, мой друг,
фамилия моего товарища Кирсанов…
– Знаю, несносный, несносный, знаю! Говорите же скорее,
без этих глупостей.
– Сами мешаете, мой друг!
– Ах, боже мой! И все замечания, вместо того чтобы
говорить дело. Я не знаю, что я с вами сделала бы – я вас на колени поставлю:
здесь нельзя, – велю вам стать на колени на вашей квартире, когда вы
вернетесь домой, и чтобы ваш Кирсанов смотрел и прислал мне записку, что вы
стояли на коленях, – слышите, что я с вами сделаю?
– Хорошо, я буду стоять на коленях. А теперь молчу.
Когда исполню наказание, буду прощен, тогда и буду говорить.
– Прощаю, только говорите, несносный.
– Благодарю вас. Вы прощаете, Вера Павловна, когда сами
виноваты. Сами все перебивали.
– Вера Павловна? Это что? А ваш друг где же?
– Да, это был выговор, мой друг. Я человек обидчивый и
суровый.
– Выговоры? Вы смеете давать мне выговоры? Я не хочу
вас слушать.
– Не хотите?
– Конечно, не хочу! Что мне еще слушать? Ведь вы уж все
сказали; что дело почти кончено, что завтра оно решится, – видите, мой
друг, ведь вы сами еще ничего не знаете нынче. Что же слушать? До свиданья, мой
друг!
– Да послушайте, мой друг… Друг мой, послушайте же?
– Не слушаю и ухожу. – Вернулась. – Говорите
скорее, не буду перебивать. Ах, боже мой, если б вы знали, как вы меня
обрадовали! Дайте вашу руку. Видите, как крепко, крепко жму.
– А слезы на глазах зачем?
– Благодарю вас, благодарю вас.
– Нынче поутру Кирсанов дал мне адрес дамы, которая
назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал
о ней от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее знаю я
сам, – мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по всему этому,
я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему
знакомому, для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною в
условиях. Стало быть, мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
– Ах, как это будет хорошо! Какая радость! –
твердила Верочка. – Но я хочу знать это скорее, как можно скорее. Вы от
нее проедете прямо к нам?
– Нет, мой друг, это возбудит подозрения. Ведь я бываю
у вас только для уроков. Мы сделаем вот что. Я пришлю по городской почте письмо
к Марье Алексевне, что не могу быть на уроке во вторник и переношу его на
среду. Если будет написано: на среду утро – значит, дело состоялось; на среду
вечер – неудача. Но почти несомненно «на утро». Марья Алексевна это расскажет и
Феде, и вам, и Павлу Константинычу.
– Когда же придет письмо?
– Вечером.
– Как долго! Нет, у меня не достанет терпенья. И что ж
я узнаю из письма? Только «да» – и потом ждать до среды! Это мученье! Если
«да», я как можно скорее уеду к этой даме. Я хочу знать тотчас же. Как же это
сделать? Я сделаю вот что: я буду ждать вас на улице, когда вы пойдете от этой
дамы.
– Друг мой, да это было бы еще неосторожнее, чем мне
приехать к вам. Нет, уже лучше я приеду.
– Нет, здесь, может быть, нельзя было б и говорить. И,
во всяком случае, маменька стала бы подозревать. Нет, лучше так, как я
вздумала. У меня есть такой густой вуаль, что никто не узнает.
– А что же, и в самом деле, кажется, это можно. Дайте
подумать.
– Некогда думать. Маменька может войти каждую минуту.
Где живет эта дама?
– В Галерной, подле моста.
– Во сколько часов вы будете у нее?
– Она назначила в двенадцать.
– С двенадцати я буду сидеть на Конногвардейском
бульваре, на последней скамье того конца, который ближе к мосту. Я сказала, что
на мне будет густой вуаль. Но вот вам примета: я буду держать в руке сверток
нот. Если меня еще не будет, значит, меня задержали… Но вы садитесь на эту
скамью и ждите. Я могу опоздать, но буду непременно. Как я хорошо придумала!
Как я вам благодарна! Как я буду счастлива! Что ваша невеста, Дмитрий Сергеич?
Вы уж разжалованы из друзей в Дмитрия Сергеича. Как я рада, как я рада! –
Верочка побежала к фортепьяно и начала играть.
– Друг мой, какое унижение искусства! Какая порча
вашего вкуса! Оперы брошены для галопов!
– Брошены, брошены!
Через несколько минут вошла Марья Алексевна. Дмитрий Сергеич
поиграл с нею в преферанс вдвоем, сначала выигрывал, потом дал отыграться, даже
проиграл 35 копеек, – это в первый раз снабдил он ее торжеством и, уходя,
оставил ее очень довольною, – не деньгами, а собственно торжеством: есть
чисто идеальные радости у самых погрязших в материализме сердец, чем и
доказывается, что материалистическое объяснение жизни неудовлетворительно.
|
