 Увеличить |
VIII
Проницательный читатель, – я объясняюсь только с
читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью,
потому я с нею не объясняюсь, говорю это раз – навсегда; есть и между
читателями немало людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но
большинство читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди
проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, – итак,
проницательный читатель говорит: я понимаю, к чему идет дело; в жизни Веры
Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов;
и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому‑то
он и перестал бывать у Лопуховых. О, как ты понятлив, проницательный читатель:
как только тебе скажешь что‑нибудь, ты сейчас же замечаешь: «я понял это», и
восхищаешься своею проницательностью. Благоговею перед тобою, проницательный
читатель.
Итак, в истории Веры Павловны является новое лицо, и надобно
было бы описать его, если бы оно уже не было описано. Когда я рассказывал о
Лопухове, то затруднялся обособить его от его задушевного приятеля и не умел
сказать о нем почти ничего такого, чего не надобно было бы повторить и о
Кирсанове. И действительно, все, что может (проницательный) читатель узнать из
следующей описи примет Кирсанова, будет повторением примет Лопухова. Лопухов
был сын мещанина, зажиточного по своему сословию, то есть довольно часто
имеющего мясо во щах; Кирсанов был сын писца уездного суда, то есть человека,
часто не имеющего мяса во щах, – значит и наоборот, часто имеющего мясо во
щах. Лопухов с очень ранней молодости, почти с детства, добывал деньги на свое
содержание; Кирсанов с 12 лет помогал отцу в переписывании бумаг, с IV класса
гимназии тоже давал уже уроки. Оба грудью, без связей, без знакомств пролагали
себе дорогу. Лопухов был какой человек? в гимназии по – французски не
выучивались, а по – немецки выучивались склонять der, die, das с небольшими
ошибками; а поступивши в Академию, Лопухов скоро увидел, что на русском
языке далеко не уедешь в науке: он взял французский словарь, да какие случились
французские книжонки, а случились: Телемак, да повести г‑жи Жанлис, да
несколько ливрезонов нашего умного журнала Revue Etrangere, – книги все не
очень заманчивые {62}, –
взял их, а сам, разумеется, был страшный охотник читать, да и сказал себе: не
раскрою ни одной русской книги, пока не стану свободно читать по – французски;
ну, и стал свободно читать. А с немецким языком обошелся иначе: нанял угол в
квартире, где было много немцев – мастеровых; угол был мерзкий, немцы скучны,
ходить в Академию было далеко, а он все‑таки выжил тут, сколько ему было нужно.
У Кирсанова было иначе: он немецкому языку учился по разным книгам с
лексиконом, как Лопухов французскому, а по – французски выучился другим
манером, по одной книге, без лексикона: евангелие – книга очень знакомая; вот
он достал Новый Завет в женевском переводе {63}, да и прочел его восемь раз; на
девятый уже все понимал, – значит, готово. Какой человек был
Лопухов? – Вот какой: шел он в оборванном мундире по Каменно‑Островскому
проспекту (с урока, по 50 коп. урок, верстах в трех за Лицеем) {64}. Идет ему
навстречу некто осанистый, моцион делает, да как осанистый {65}, прямо на него, не сторонится;
а у Лопухова было в то время правило: кроме женщин, ни перед кем первый не
сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «что ты
за свинья, скотина», готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный
оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и
стоит над ним, и говорит: ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь
глубже. Проходили два мужика, заглянули, похвалили; проходил чиновник,
заглянул, не похвалил, но сладко улыбнулся; проезжали экипажи, – из них не
заглядывали: не было видно, что лежит в канаве; постоял Лопухов, опять взял
некоего, не в охапку, а за руку, поднял, вывел на шоссе, и говорит: «Ах,
милостивый государь, как это вы изволили оступиться? Не повредились, надеюсь?
Позвольте вас обтереть?» Проходил мужик, стал помогать обтирать, проходили два
мещанина, стали помогать обтирать, обтерли некоего и разошлись. С Кирсановым не
было такого случая, а был другой случай {65}. Некая дама, у которой некие бывали
на посылках, вздумала, что надобно составить каталог библиотеки, оставшейся
после мужа‑вольтерианца, который умер за двадцать лет перед тем. Зачем именно
через двадцать лет понадобился каталог, неизвестно. Составлять каталог
подвернулся Кирсанов, взялся за 80 р.; работал полтора месяца. Вдруг дама
вздумала, что каталог не нужен, вошла в библиотеку и говорит: «не трудитесь
больше, я передумала; а вот вам за ваши труды», и подала Кирсанову 10
р. – «Я ваше ***, даму назвал по титулу, сделал уже больше половины
работы: из 17 шкапов переписал 10». – «Вы находите, что я вас обидела в
деньгах? Nicolas, поди сюда, переговори с этим господином». Влетел
Nicolas. – «Ты как смеешь грубить maman?» – «Да ты, молокосос, –
выражение неосновательное со стороны Кирсанова: Nicolas был старше его годами
пятью, – выслушал бы прежде». – «Люди!» – крикнул Nicolas. –
«Ах, люди? Вот я тебе покажу людей!» Во мгновение ока дама взвизгнула и упала в
обморок, а Nicolas постиг, что не может пошевельнуть руками, которые притиснуты
к его бокам, как железным поясом, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова,
и постиг, что левая рука Кирсанова, дернувши его за вихор, уже держит его за
горло и что Кирсанов говорит: «посмотри, как легко мне тебя задушить» – и
давнул горло; и Nicolas постиг, что задушить точно легко, и рука уже отпустила
горло, можно дышать, только все держится за горло. А Кирсанов говорит,
обращаясь к появившимся у дверей голиафам: «Стой, а то его задушу,
Расступитесь, а то его задушу». Все это постиг Nicolas в одно мгновение ока и
сделал помавание носом, что, дескать, он основательно рассуждает. «Теперь
проводи – ко, брат, меня до лестницы», сказал Кирсанов, опять обратясь к
Nicolas, и, продолжая по‑прежнему обнимать Nicolas, вышел в переднюю и сошел с
лестницы, издали напутствуемый умиленными взорами голиафов, и на последней
ступеньке отпустил горло Nicolas, отпихнул самого Nicolas и пошел в лавку
покупать фуражку вместо той, которая осталась добычею Nicolas.
Ну, что же различного скажете вы о таких людях? Все резко
выдающиеся черты их – черты не индивидуумов, а типа, типа до того разнящегося
от привычных тебе, проницательный читатель, что его общими особенностями
закрываются личные разности в нем. Эти люди среди других, будто среди китайцев
несколько человек европейцев, которых не могут различить одного от другого
китайцы: во всех видят одно, что они «красноволосые варвары, не знающие
церемоний»; на их глаза, ведь и французы такие же «красноволосые», как
англичане. Да китайцы и правы: в отношениях с ними все европейцы, как один
европеец, не индивидуумы, а представители типа, больше ничего; одинаково не
едят тараканов и мокриц, одинаково не режут людей в мелкие кусочки, одинаково
пьют водку и виноградное вино, а не рисовое, и даже единственную вещь, которую
видят свою родную в них китайцы, – питье чаю, делают вовсе не так, как
китайцы: с сахаром, а не без сахару. Так и люди того типа, к которому
принадлежали Лопухов и Кирсанов, кажутся одинаковы людям не того типа. Каждый
из них – человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за
дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся за него, так что оно не
выскользнет из рук: это одна сторона их свойств: с другой стороны, каждый из
них человек безукоризненной честности, такой, что даже и не приходит в голову
вопрос: «можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Это ясно,
как то, что он дышит грудью; пока дышит эта грудь, она горяча и
неизменна, – смело кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть. Эти
общие черты так резки, что за ними сглаживаются все личные особенности.
Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только
отдельные личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения,
чувствовали себя одинокими, бессильными, и от этого бездействовали, или
унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали, то есть не могли
иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной практичности,
ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности. То были люди,
хоть и той же натуры, но еще не развившейся до этого типа, а он, этот тип,
зародился недавно; в мое время его еще не было, хоть я не очень старый,
даже вовсе не старый человек. Я и сам не мог вырасти таким, – рос не в
такую эпоху; потому‑то, что я сам не таков, я и могу не совестясь выражать свое
уважение к нему; к сожалению, я не себя прославляю, когда говорю про этих
людей: славные люди.
Недавно родился этот тип и быстро распложается. Он рожден
временем, он знамение времени, и, сказать ли? – он исчезнет вместе с своим
временем, недолгим временем. Его недавняя жизнь обречена быть и недолгою
жизнью. Шесть лет тому назад этих людей не видели; три года тому назад
презирали; теперь… но все равно, что думают о них теперь; через несколько лет,
очень немного лет, к ним будут взывать: «спасите нас!» {66}, и что будут они говорить будет
исполняться всеми; еще немного лет, быть может, и не лет, а месяцев, и станут
их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые. Так что же,
шикайте и страмите, гоните и проклинайте, вы получили от них пользу, этого для
них довольно, и под шумом шиканья, под громом проклятий, они сойдут со сцены
гордые и скромные, суровые и добрые, как были. И не останется их на
сцене? – Нет. Как же будет без Них? – Плохо. Но после них все‑таки
будет лучше, чем до них. И пройдут года, и скажут люди: «после них стало лучше;
но все‑таки осталось плохо». И когда скажут это, значит, пришло время
возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных людях, в лучших
формах, потому что тогда всего хорошего будет больше, и все хорошее будет
лучше; и опять та же история а новом виде. И так пойдет до тех пор, пока
люди скажут: «ну, теперь нам хорошо», тогда уж не будет этого отдельного типа,
потому что все люди будут этого типа, и с трудом будут понимать, как же это
было время, когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех людей?
|
