 Увеличить |
IX
– Ну, чтоб – спросила Марья Алексевна входящего мужа.
– Отлично, матушка; она уж узнала и говорит: как вы
осмеливаетесь? а я говорю: мы не осмеливаемся, ваше превосходительство, и
Верочка уж отказала.
– Что? что? Ты так с дуру‑то и бухнул, осел?
– Марья Алексевна…
– Осел! подлец! убил! зарезал! Вот же тебе! – муж
получил пощечину. – Вот же тебе! – другая пощечина. – Вот как
тебя надобно учить, дурака! – Она схватила его за волоса и начала таскать.
Урок продолжался немало времени, потому что Сторешников, после длинных пауз и
назиданий матери, вбежавший в комнату, застал Марью Алексевну еще в полном жару
преподавания.
– Осел, и дверь‑то не запер, – в каком виде чужие
люди застают! стыдился бы, свинья ты этакая! – только и нашлась сказать Марья
Алексевна.
– Где Вера Павловна? Мне нужно видеть Веру Павловну,
сейчас же! Неужели она отказывает?
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна только
махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы,
когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал
буянить {16},
как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, – и
остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего,
делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
– Вера Павловна! Вы отказываете мне?
– Судите сами, могу ли не отказать вам!
– Вера Павловна! я жестоко оскорбил вас, я
виноват, достоин казни, но не могу перенести вашего отказа… – и так
дальше, и так дальше.
Верочка слушала его несколько минут, наконец пора же
прекратить – это тяжело.
– Нет, Михаил Иваныч, довольно; перестаньте. Я не могу
согласиться.
– Но если так, я прошу у вас одной пощады: вы теперь
еще слишком живо чувствуете, как я оскорбил вас… не давайте мне теперь ответа,
оставьте мне время заслужить ваше прощение! Я кажусь вам низок, подл, но
посмотрите, быть может, я исправлюсь, я употреблю все силы на то, чтоб
исправиться! Помогите мне, не отталкивайте меня теперь, дайте мне время, я буду
во всем слушаться вас! Вы увидите, как я покорен; быть может, вы увидите во мне
и что‑нибудь хорошее, дайте мне время.
– Мне жаль вас, – сказала Верочка: – я вижу
искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной
гадости с разной дрянью, – любовь не то; не всякий тот любит женщину, кому
неприятно получить от нее отказ, – любовь вовсе не то, – но Верочка
еще не знает этого, и растрогана), – вы хотите, чтобы я не давала вам
ответа – извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему не поведет: я
никогда не дам вам другого ответа, кроме того, какой дала нынче.
– Я заслужу, заслужу другой ответ, вы спасаете
меня! – он схватил ее руку и стал целовать.
Марья Алексевна вошла в комнату и в порыве чувства хотела
благословить милых детей без формальности, то есть без Павла Константиныча,
потом позвать его и благословить парадно. Сторешников разбил половину ее
радости, объяснив ей с поцелуями, что Вера Павловна, хотя и не согласилась, но
и не отказала, а отложила ответ. Плохо, но все‑таки хорошо сравнительно с тем,
что было.
Сторешников возвратился домой с победою. Опять явился на
сцену дом, и опять Анне Петровне приходилось только падать в обмороки.
Марья Алексевна решительно не знала, что и думать о Верочке.
Дочь и говорила, и как будто бы поступала решительно против ее намерений. Но
выходило то, что дочь победила все трудности, с которыми не могла сладить Марья
Алексевна. Если судить по ходу дела, то оказывалось: Верочка хочет того же,
чего и она, Марья Алексевна, только, как ученая и тонкая штука, обрабатывает
свою материю другим манером. Но если так, зачем же она не скажет Марье
Алексевне: матушка, я хочу одного с вами, будьте спокойны! Или уж она так
озлоблена на мать, что и то самое дело, в котором обе должны бы действовать
заодно, она хочет вести без матери? Что она медлит ответом, это понятно для
Марьи Алексевны: она хочет совершенно вышколить жениха, так чтоб он без нее
дохнуть не смел, и вынудить покорность у Анны Петровны. Очевидно, она хитрее
самой Марьи Алексевны. Когда Марья Алексевна размышляла, размышления приводили
ее именно к такому взгляду. Но глаза и уши постоянно свидетельствовали против
него. А между тем как же быть, если он и ошибочен, если дочь действительно не
хочет идти за Сторешникова? Она такой зверь, что неизвестно, как ее укротить.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, – это даже
несомненно, – здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы
обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке, как о тонкой
интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее
знает, что у ней на уме, может быть, и это!), то действительно уже будет полной
госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, – что ж остается?
Ждать и смотреть, – больше ничего нельзя. Теперь Верка еще не хочет, а
попривыкнет, шутя и захочет, – ну, и припугнуть можно будет… только во –
время! а теперь надо только ждать, когда придет это время. Марья Алексевна
и ждала. Но соблазнительна была для нее мысль, осуждаемая ее здравым смыслом,
что Верка ведет дело к свадьбе. Все, кроме слов и поступков Верочки,
подтверждало эту мысль: жених был шелковый. Мать жениха боролась недели три, но
сын побивал ее домом, и она стала смиряться. Выразила желание познакомиться с
Верочкой, – Верочка не отправилась к ней. В первую минуту Марья Алексевна
подумала, что, если б она была на месте Верочки, она поступила бы умнее,
отправилась бы, но, подумав, поняла, что не отправляться – гораздо умнее. О,
это хитрая штука! – и точно: недели через две Анна Петровна зашла сама, под
предлогом посмотреть новую отделку новой квартиры, была холодна, язвительно
любезна; Верочка после двух – трех ее колких фраз ушла в свою комнату; пока они
не ушла, Марья Алексевна не думала, что нужно уйти, думала, что нужно отвечать
колкостями на колкости, но, когда Верочка ушла, Марья Алексевна сейчас поняла:
да, уйти лучше всего, – пусть ее допекает сын, это лучше! Недели через две
Анна Петровна опять зашла, и уже не выставляла предлогов для посещения, сказала
просто, что зашла навестить, и при Верочке не говорила колкостей.
Так шло время. Жених делал подарки Верочке: они делались
через Марью Алексевну и, конечно, оставались у ней, подобно часам Анны
Петровны, впрочем, не все; иные, которые подешевле, Марья Алексевна отдавала
Верочке под именем вещей, оставшихся невыкупленными в залоге: надобно же было,
чтобы жених видел хоть некоторые из своих вещей на невесте. Он видал и
убеждался, что Верочка решилась согласиться – иначе не принимала бы его
подарков; почему ж она медлит? он сам понимал, и Марья Алексевна указывала,
почему: она ждет, пока совершенно объездится Анна Петровна… И он с удвоенным
усердием гонял на корде свою родительницу, – занятие, доставлявшее ему
немало удовольствия.
Таким образом Верочку оставляли в покое, смотрели ей в
глаза. Эта собачья угодливость была ей гадка, она старалась как можно меньше
быть с матерью. Мать перестала осмеливаться входить в ее комнату, и когда
Верочка сидела там, то есть почти круглый день, ее не тревожили. Михаилу
Иванычу дозволяла она иногда заходить и в ее комнату. Он был с нею послушен,
как ребенок: она велела ему читать, – он читал усердно, будто готовился к
экзамену; толку из чтения извлекал мало, но все‑таки кое‑какой толк извлекал;
она старалась помогать ему разговорами, – разговоры были ему понятнее
книг, и он делал кое‑какие успехи, медленные, очень маленькие, но все‑таки
делал. Он уж начал несколько приличнее прежнего обращаться с матерью, стал
предпочитать гонянью на корде простое держанье в узде.
Так прошло три – четыре месяца. Было перемирие, было
спокойствие, но с каждым днем могла разразиться гроза, и у Верочки замирало
сердце от тяжелого ожидания – не нынче, так завтра или Михаил Иваныч, или Марья
Алексевна приступят с требованием согласия, – ведь не век же они будут
терпеть. Если бы я хотел сочинять эффектные столкновения, я б и дал этому
положению трескучую развязку: но ее не было на деле; если б я хотел заманивать
неизвестностью, я бы не стал говорить теперь же, что ничего подобного не
произошло; но я пишу без уловок, и потому вперед говорю: трескучего
столкновения не будет, положение развяжется без бурь, без громов и молний.
|
